– Парниша, разгребите баррикаду! – требую, подмигивая, как близкому знакомому. Пусть понимает, как хочет.
В ответ парень обводит меня взглядом с ног до головы. Всем видом своим показывает, что он тут не обычный пассажир, он – на работе! Везет товар на окраины, деньгу зашибает, и потому, все у него в этой электричке давно уже схвачено. И если б нельзя было, он бы сумки тут не поставил, а раз поставил, значит можно, а я тут со своими…
– Мне к машинисту надо, – лучезарно вру, разбивая его уверенность вдрызг. – Вызывают…
Парень разбирает завал, я продвигаюсь дальше. Тут даже гуще, чем в моем вагоне было. Тут концентрация людей критическая, и в воздухе витают бациллы скандала.
/Народ тут озверевший, он бьёт друг другу фэйс, /Никто не слышал «Stranglers»,/ На фоне только «Spaсe»… /
Каждый пассажир с очаровательным упорством считает, что остальные здесь лишние.
– Отродясь такой толпы зимой в электричке не было! – бормочет смуглый сморщенный дедок, похожий на сухофрукт из Борькиного компота. – Ладно я – мне кой-какие вещички, от жёниной сеструхи оставшиеся, забрать надо. И так затянули время, как бы не растащили все… Ладно я, мне – надо. А вы-то все куда?
– А я живу здесь, между прочим. – охотно вступает в разговор крупнотелая женщина с очень светлым лицом и смеющимися голубыми глазами. – Ну, не прямо здесь, конечно, а за станцией… Каждый день с работы домой езжу. В этом самом вагоне… И не одна я. Так что мы здесь свои, родные, прижившиеся… Это вас, чужаков, неизвестно зачем сюда занесло… Поезд вечером один, вагонов мало, вас – много, вот и толчемся, как в ступе вода. – говорит она грубым тоном, но улыбкой смягчает все сказанное.
Дедок улыбку намеренно не замечает. У него давно чешется горло покричать. Как и у тетки-соседки…
– Что значит, чужаков! Я такой же гражданин!
– Мало ли где кто каждый день катается! Я вон в лифту каждый день езжу, так что мне теперь туда соседей не пускать?! Хамло!
Неожиданно сменяю тему и довольно громко пою:
/Давайте восклицать, друг другом восхищаться./ Высокопарных слов не стоит опасаться./Давайте говорить друг другу комплименты -/ Ведь это все любви счастливые моменты…/
Мое пение не производит никакой реакции. Люди куда больше увлечены самими собой.
– Не «хамло», а «хамка»! Слово «хамло» среднего рода, а я – женского…
И мне вдруг становится дико интересно, что будет дальше. Подерутся? Поскандалят? Успокоятся?
Милые мои, родные мои! Так нас всех! Ату нас! Сбросим маски, уподобимся зверям, будем бесчинствовать и устраивать оргии… Это честно, по крайней мере. Фальшивый налет духовности – а в большинстве случаев он именно фальшивый, наигранный – лишь зря сковывает потенциал человеческой натуры. Это странно, но мне интересно следить за такими моментами. Откуда еще познать себя? Как еще разобраться в человеческой природе? Где еще найти столько ярких проявлений одновременно. Только так: глядя на то, отчего вообще-то хочется отвести глаза.
Но переругивающиеся быстро успокаиваются, и я снова не могу стоять на месте. Потребность /Двигаться дальше/ снова сильнее меня. Прощаюсь вежливо, покидаю этих милых людей, подставляя спину под град общественного недовольства и возмущения моим непрошенным: «Простите, мне идти надо. Всего хорошего, до свидания»…
На подступах к следующему вагону изрядно похолодало. На себе не ощутила: слишком разгорячилась от своей целеустремленности. Сама не почувствовала, но поняла, глядя на кутающихся пассажиров, восседающих на крайних лавочках и окончательно разобралась, завидев губы стоящих в тамбуре. Натурально синие губы! Мама родная! Как в покойничью компанию попала. Три одинаково и совсем не по-осеннему закутанных взрослых существа и тонюсенькая девочка в вязанной шапочке с двумя головами – одной родной, человеческой, другой утиной, в виде бубона к шапочке присобаченной. Стоят, трясутся, напряженно всматриваются в дыру на двери – то ли мазохисты, то ли ждут станции. Вот почему весь народ в предыдущих вагонах толпится – в этом стекло на двери отсутствует.
Сама уже начинаю подмерзать, хватаюсь за ручку межвагонной двери, ныряю дальше. Вот она – воля вольная. Интересно, какому ж такому бандитскому нападению подверглась эта бедная электричечка. Ни одного пассажира, и ни одного стекла в окнах! Разгоняюсь, бегу по темному проходу. Цирк, да и только. Три задних вагона забиты битком, остальные, похоже, не пригодны к использованию. Разве что мясо в них можно перевозить, чтоб не размораживалось…
Электричка отстояла положенные мгновения на станции, рванулась, обретая мощь. Набрала вдруг солидную скорость и гудит грозно и басовито. Вспоминается песенка Дыркина про самолетик, у которого был /пароходик сердца/ и /пароходик легких/, который /увидел пароходик и сгорел до тла, может от любви, а может от зависти…/. Наша электричка, похоже, влюбилась в самолет и хочет теперь ему уподобиться.
А я все бегу, бегу и очищаюсь тем от всего накопившегося. За окном частоколом столбов проносятся бесстыжие голые деревья. Увеличиваю скорость, чем заставляю их слиться в единый забор. Я – молодец! Я – не бездействую, стремлюсь к цели! Доберусь до места назначения быстрее всех в этой электричке, правда же?
Останавливаюсь, чтоб отдышаться. Хватаюсь за холодную спинку лавочки, прижимаюсь лбом, восстанавливая силищи… И вспоминаю вдруг – муторно на душе даже как-то делается от такой моей внезапной похожести – вспоминаю, как когда-то так же бежала Марина Бесфамильная, а я ее тогда высмеивала.
Дело было в канун новогодней ночи. Обе мы, – далеко не трезвые, но готовые продолжать празднование, – переезжали с редакционного банкета на другой – семейно-дружественный. Хитро тогда так вышло, что новый год мы должны были встретить в одной компании.
Не мир тесен – прослойка тонка. Те, кто приглашал меня, оказались близкими друзьями Жеки – лучшего Маринкиного мужа, которого она совсем не ценила и, в конце концов, бросила, не забыв сохранить при этом удобные дружеские отношения
Увлеченно обсуждая какие-то очередные гнусности (с моей Мариной же о погоде не поразговариваешь, с ней – обязательно о тяжелых судьбах человечества или последствиях сексуального опыта), мы дважды проезжали станцию, на которой нас должен был поджидать Жека. Маршрут мы знали великолепно, на ногах, хоть и не твердо, но держались, соображали сносно, но всякий раз, подъезжая к нужной станции, были так увлечены очередными дебатами, что ни на прекращение движения поезда, ни на объявление диктора внимания не обращали.
– Ах, Мари-ина! – в подпитом состоянии, я всегда звала ее с удвоенным «и», отчего половина знакомых, знавших «Мариину» от меня, были уверены, что это ее фамилия. –Мариина! Мы снова проехали станцию!
– Не выдумывай! – Маринка строго нахмурилась. – Мы идиотки, но не настолько! – и тут же свела все к сути нашего спора. – Просто ты боишься движения, и потому тебе мерещатся остановки, которых еще не было.
Эта оценка меня – совершенно, надо заметить, не справедливая – пришла Марине в голову после нашей посадки в вагон. Дело в том, что мы страшно опаздывали и Маринка, с отчаяньем в глазах, неслась по переходу, расталкивая всех на своем пути.
Не то, чтоб она была такая уж порядочная, но на встречи с бывшим мужем предпочитала не опаздывать. Жека обожал насмешливо обличать Марину в непунктуальности, потому, из вредности, она всегда старалась при нем приходить вовремя.
И вот мчится моя госпожа Бесфамильная по переходу, вскакивает на эскалатор и продолжает бежать, как ужаленная. До этого я ее еще пыталась поддерживать, но тут плюнула:
– Ну, куда ты! – кричала я ей вслед. – Видишь же, поезда еще нет! Постой спокойно на эскалаторе. Эту штуку для того ведь и придумали, чтоб она тебя, отдыхающую, вниз везла.
– Ты апатичная фаталистка! – возражала Марина. – С каким темпом тебя течение несет, с тем и мчишься! А кто будет миру оказывать содействие? Забываешь, подруга, о волшебной силе старания! Если, несмотря ни на что, вложить его в процесс, то тебя заметят, выделят и поощрят успехами!
– Кто? Кто заметит? – фыркнула я, поражаясь, как причудливо искажает людям мышление алкоголь.
Надо заметить, смеялась я не одна, потому что наш разговор расползся теперь на длину всего эскалатора. Я еще стояла на верхней половине лестницы, а Марина уже одолела три четверти пути. Развернувшись ко мне, она говорила и ни на секунду не переставала спускаться спиной вперед по ступенькам.
– Кто поощрит? – возмущенно переспросила она, обдав парами своего любимого коньячка очередного обогнанного пассажира. – Тот, кто всем этим управляет. – она широко развела руки, показывая вокруг и имея в виду явно не директора метрополитена. – Бог, вероятно. Должен же он быть? Если бы его не было, весь наш сложный мир и мгновения бы не простоял, все здесь рухнуло бы к чертям собачьим…
С этими словами она оступилась и, компрометируя всевышних, обязательно рухнула бы, если б ее не подхватил под руки крупный мальчик в потресканном кожаном пальто. Стараясь уворачиваться от Маринкиного сопротивления, он развернул ее в нужную сторону, и поставил на ноги. Бесфамильная, даже не поблагодарив, тут же побежала вниз.
В вагон мы с Мариной зашли одновременно, потому что еще минуты три, весело препираясь, ждали поезда. Спорили довольно серьезно, пытаясь установить, стоит ли спешить, когда твоя спешка едва ли ускорит происходящее больше чем на мгновенье.
– Ну конечно стоит! – перекрикивала гудение поезда Марина. – Не важно, что время, которое ты сэкономишь, будет ничтожно мало. Ведь энергия, вложенная в дело, не пропадет зря. Она как бы зачтется тебе в подведении итогов и награждении результатами…
– Да это ты фаталистка, Мариина! – не унималась я. – Неисправимая, горячая, очаровательная… Выплеснув какую-то там энергию, ты всерьез надеешься, что судьба сама разберется, куда бы ее приложить, да еще и приложит обязательно на благо… Не так все сладко! Хочешь чего-то добиться – нет, я не пробовала никогда, но знаю, что это верно – хочешь чего-то добиться, так сама прилагай усилия в нужном направление. Причем не распыляй их впустую. Следи, когда нужно усердствовать, а когда – приберечь силы для чего-то значимого, не напрягаясь там, где все равно ничего не сможешь изменить. Судьба не обязана исполнять при тебе роль распределителя энергии. И вообще, глупо надеяться на какие-то там призы и поощрения за усердие. Это так по-детски, Мариина, и это так на тебя похоже!