Прислонив к стене лестницу, он распрямился, упершись в нее кулаками и откинув голову, и вдруг замер. На стене, свесив руки и ноги, крепко спал Гроэр.
- Господи Иисусе! – Джимми даже перекрестился от неожиданности. Протер глаза и снова уставился на стену. Видение не исчезло. – С ума сойти можно, – запричитал он, хватаясь за лестницу. – Свалится, кости себе переломает. И окоченел небось совсем. А может и вообще того... умер?
Стараясь не производить шума, чтобы не напугать спящего, он приставил лестницу и тихонько подобравшись к нему, крепко ухватил за руку:
- Сынок! Проснись.
Открыв глаза, Гроэр обалдело уставился на опекуна.
- Только, ради всего святого, не делай резких движений.
Джимми боялся, что его вмешательство подтолкнет юношу на отчаянный шаг, который тот повидимому так и не рискнул совершить ночью. Но Гроэр осторожно сел, перекинув затекшую ногу внутрь, и, держась на руках, сполз на верхнюю перекладину лестницы.
- Так она у тебя все-таки была, – упрекнул он. – Где ты ее прячешь? Я облазил все подвалы, чуланы и сараи, но так и не нашел.
- Я знал, что когда-нибудь она тебе понадобится, – хитро подмигнул ему Джимми. – И принял меры предосторожности. Как спалось на новом месте?
- Как петуху на нашесте.
- Выкинь ты такое лет 5–10 назад, я бы тебя как следует выдрал. Марш умываться. Завтракать пора.
- А я-то надеялся, что с сегодняшнего дня меня уже никто не будет ни пилить, ни кормить, как маленького, – вздохнул Гроэр, направляясь к дому.
- Так вот она, лестница, у крыльца. Я еще не успел разобрать ее. Дерзай, если такой храбрый, – крикнул вдогонку Джимми, провожая юношу мрачным взглядом.
И, может быть впервые забывая о своих обязанностях, не пошел на кухню готовить омлет или оладьи, а тяжело опустился на крыльцо, обхватив голову руками. С того дня как Гроссе сообщил ему о своем решении забрать Гроэра, Джимми ни о чем другом не мог думать. Уезжая, хозяин сказал, что мальчику будет хорошо на новом месте. Но он-то знал, что это была ложь. Здесь, за каменной стеной, у Джимми было предостаточно времени обо всем поразмыслить. И он прекрасно понимал, что если бы Гроэра готовили к нормальной человеческой жизни, то незачем было столько лет скрывать ото всех сам факт его существования. Но ему не хватило храбрости высказать свои соображения вслух, и он малодушно промолчал. Как привык молчать все эти годы.
Джимми унесся мыслями на двадцать лет назад, вспоминая подробности своего неожиданного сближения с человеком, стоявшим совсем на другой социальной ступени. Гроссе был в ту пору молодым, набиравшим силу и обороты ученым. А он – всего лишь санитаром.
Сын мелкого фермера, Джимми рано покинул отчий дом. В поисках заработка он много скитался по чужим дворам и городам и, прежде, чем попасть в больницу, в которой практиковал Гроссе, успел побывать посудомойкой в китайском ресторане, коридорным в отеле, садовником и выгуливателем чужих собак.
Конечно, Джимми не мог ничего знать об уникальном клоне, уже вызревавшем в домашней лоборатории Гроссе, и о том, что в поисках доверенного лица Гроссе остановил свой выбор на нем. Несколько мелких услуг, приветливых, ничего не стоящих фраз – и санитар стал боготворить молодого, чуткого к простому люду ученого.
Как-то раз Гроссе внимательно вгляделся в лицо Джимми и, покачав головой, сказал, что ему не нравится его нездоровый вид. Джимми естественно удивился, ведь он прекрасно себя чувствовал и его ничего не беспокоило. Но Гроссе привел его к себе в кабинет и заставил раздеться. После тщательного обследования он заявил, что не ошибся в диагнозе, что сердце Джимми ни к черту не годится, да и состояние легких вызывает у него опасения.
Гроссе выдержал долгую, томительную паузу, пока сбитый с толку, растерявшийся от неожиданной напасти санитар сам не попросил его о помощи. Тогда "чуткий доктор" великодушно согласился уложить его в свою палату, пообещав поставить на ноги в кратчайший срок. Напуганный, но преисполненный благодарности Джимми даже не догадывался о коварных замыслах своего благодетеля.
Заполучив таким путем "больного", Гроссе назначил ему инъекции с очень сложными и звучными названиями. Но, несмотря на обещанное скорое исцеление, состояние санитара стало заметно ухудшаться. Появились боли в области сердца, одышка, слабость. Вскоре он не мог уже самостоятельно вставать с постели. Доверие к доброму доктору было настолько велико, что Джимми и мысли не мог допустить о подвохе.
- Вот видишь, дружок, я-таки оказался прав. – Доктор озабоченно склонялся над постелью больного. – Благодари Бога, что он свел тебя со мной. Иначе в один прекрасный день на твоей постели нашли бы лишь бездыханное окоченевшее тело.
Образно представив столь мрачное пророчество, Джимми изменился в лице. А Гроссе безжалостно продолжал:
- У тебя врожденный и основательно запущенный порок сердца, который следовало лечить еще в детстве. Увы, спасти тебя может только операция. Но операция не простая. Твои легкие и сердце необходимо заменить.
- Как это заменить? – озадаченно воззрился на него санитар.
- Слушай меня внимательно. Вот уже несколько лет я эксперименти-рую на животных, вполне успешно пересаживая им внутренние органы – не по отдельности, а блоками. И хотя абсолютно в себе уверен, на человеке этот метод я еще не проверял. Хочешь быть первым?
- А если со мной что-нибудь случится? – Джимми испуганно заморгал.
- Без моего вмешательства это что-нибудь случится наверняка, – заверил его доктор. – Имплантация – твой единственный шанс.
- Сэр, но такая операция стоит бешеных денег, а у меня их, как вы понимаете, нет.
- Не волнуйся, я все продумал. Все расходы я беру на себя. Трансплантация будет оформлена как научный эксперимент, на который ты дашь мне письменное согласие.
Санитар долго подавленно молчал. Он понял только одно: его жизнь в опасности.
- Доверься мне, и все будет О’кей, – обнадежил его Гроссе.
- Делайте все, что сочтете нужным, – опрометчиво согласился Джимми, – только спасите меня. Я не хочу умирать.
Обычно под эксперименты сотрудников отводилось нерабочее, выбираемое ими самими время, при минимальном количестве участников. В назначенный день подопытного санитара уложили на каталку, привезли в операционную и усыпили. Гроссе вскрыл пациенту грудную клетку, покопался для виду в его внутренностях и, заявив ассистенту, что случай безнадежный, приказал зашить полость.
В последующие дни Гроссе не составило труда устроить "безнадежному больному" высокую температуру, а затем и иммитировать остановку сердца.
Мнимый родственник, подкупленный Гроссе, явился за "трупом" и, не дав согласия на вскрытие, перевез его в укромное место, где Гроссе собственноручно за несколько дней поставил покойника на ноги.
Воскреснув из мертвых, Джимми узнал от своего спасителя о риске, на который тот вынужден был ради него пойти, о бездомном пациенте из палаты бедняков, которого якобы умертвили, чтобы воспользоваться его сердцем и легкими для пересадки их в грудную клетку Джимми.
- Если эта история раскроется, – предупредил "спаситель", – обоим нам несдобровать.
Джимми был настолько потрясен и обескуражен, что лишился дара речи. Но почему, почему Гроссе пошел на убийство ради чужого ему человека, спрашивал себя бедняга, лежа на больничной койке. Ради чего, рисковал собственной карьерой? Чем он заслужил такое? И чем может окупить свой неоплатный долг, свое сомнительное счастье жить в ни на минуту не умолкающих угрызениях совести, в постоянном конфликте с самим собой. Ведь у него нет ничего за душой. Да и душа-то теперь принадлежит неизвестно кому.
Гроссе сам нашел способ расплаты за услуги. Способ одновременно и легкий, и до садизма жестокий. Для человека бедного предложение жить на полном обеспечении, в прекрасных, почти райских условиях – это что выиграть лотерею. Но необходимость на долгие годы отказаться от общения с людьми, от права обзавестись семьей – иметь любимую женщину, детей... он даже не предполагал, как это мучительно.
Так простачок-санитар не только выбыл из списка живых, но и сделался пожизненным должником Гроссе, его собственностью и косвенным сообщником.
Вспоминая то ужасное время, Джимми машинально теребил пальцами длинный жесткий рубец на своей груди. Этот чертов шрам изуродовал не только его тело, но и душу. Джимми без конца задавал себе один и тот же вопрос: как могло случиться, что он – мирный, безобидный человек, никогда никому не причинявший вреда, ради собственного спасения отнял жизнь у другого человека. Он не мог примириться сам с собой, не мог понять, где собственно он, а где тот – другой. Он дышит чужими легкими. В нем бьется чужое сердце! Люди приписывают сердцу все душевные порывы. Сердцем любят. Сердцем ненавидят. Сердце страдает от горя или ликует от радости. Так кто же теперь мыслит и чувствует внутри него?
Каким он был, тот – другой? Добрым? Злым? Весельчаком или занудой? Щедрым или скупым? Свободным духом или снобом? Была ли у него любимая, родители, брат или сестра, кто оплакивал бы его после кончины. Джимми вслушивался в себя долгими бессонными ночами. Это стало его наваждением, постоянной, непрекращаемой пыткой, от которой он находил лишь одно спасение – в вине. Временами ему и вправду казалось, что он уже совсем не тот, что был прежде. Теперь в его оболочке живет два человека – убийца и жертва. Разве может он вернуться к людям с этой мукой, с этим постоянным страхом и чувством вины? Что если несчастная жертва, надсадно раздирая легкие – свои легкие! – закричит его голосом, обличая его в содеянном?
Белый бугристый шрам, когда-то наспех зашитый ассистентом Гроссе на "безнадежно больном" – немое свидетельство его преступления. И любой, кто увидит этот шрам, тотчас разгадает его тайну. Здесь, на вилле, понятие любой начиналось и кончалось Гроэром, но от этого Джимми не чувствовал себя спокойнее. Даже в самые жаркие дни он не снимал рубашки, никогда не плавал в бассейне, не обливался в саду водой.