Юрка и Васька моментально вскарабкались наверх по какой-то косой деревянной лесенке, которую они тут же в темноте прислонили к сену. Я действовал значительно медленнее. Два-три раза сорвавшись с лестницы и расцарапав себе при этом руку, я, наконец, добился своего и, поднявшись на верхнюю ступеньку лестницы, ощупал руками темную пустоту.
С минуту поколебавшись, я ступил вперед, споткнулся и ударился лицом в чей-то живот.
— Ой! Живот прободал! — отчаянно завопил Юрка и сильным толчком отбросил меня в сторону.
Я не считаю себя ответственным за то, что при этом с размаху уселся на Васькин нос. Во-первых, в темноте его носа не было видно, а во-вторых, ведь, не сам же я сел, а меня, так сказать, посадили.
— Ой, матушки! Нос отдавил! — новый толчок, и я снова лечу волчком в таинственный мрак. На этот раз я попадаю в какую-то яму и чуть не с головой ухожу в мягкое сено.
Отдохнув и оправившись от пережитых сильных впечатлений, я выхожу из ямы и ощупываю руками местность.
Сено, сено, сено… Чья-то нога… опять сено… А, наконец-то, мое покрывало! Я тяну его к себе — не идет. Значит это Юркино или Васькино покрывало, а где же мое?.. Снова поиски.
Наконец-то, нашел! Теперь — поспим! Но вот вопрос — как постелить себе постель в темноте? Я встаю, развертываю простыню и широким взмахом рук стелю ее на сено. Великолепно… Наконец, подушку, — но безнадежно теряю в темноте только-то постеленную простыню.
Судорожно ищу руками вокруг себя и, наконец, натыкаюсь на нечто… Но это «нечто» оказывается вовсе не простыней, а ночной рубашкой. Я хочу положить ее на подушку, как это в Москве каждый вечер делала для меня тетка, и с ужасом убеждаюсь, что подушка безвозвратно потеряна. Я хватаю пальцами вокруг себя, в темноте, и чувствую, как указательный палец попадает на что-то совершенно непонятное.
Раздается оглушительное «ап-чхи!» и сердитый голос Васьки:
— Да чего тебе мой нос дался?
Я в ужасе отскакиваю. Ах, этот Васькин нос! Мне начинает казаться, что со всех сторон, из темноты сарая, на меня надвигаются Васькины носы.
В это время я неожиданно убеждаюсь, что сижу на той самой подушке, которую ищу. Я радостно беру ее подмышку и осторожно ощупываю свободной рукой — нет ли поблизости простыни?.. Чувствую, что-то путается у меня под ногами… Я наклоняюсь, падаю и выпускаю из-под руки подушку, которая тут же, как сквозь землю, проваливается. Зато я, наконец, нахожу под ногами ночную рубашку…
Нет! Довольно! Ночевки в болотистых джунглях южной Африки и в сыпучих песках пустыни Гоби ничто по сравнению с этим проклятым сеновалом.
Я устал и вспотел. За чулки, в рукава, под воротник куртки — всюду набилось мелкое сено и щекочет тело.
И, наконец, я страшно, непобедимо хочу спать. Я свертываю ночную рубашку в комочек и кладу ее под свою горемычную головушку…
Перед глазами, как в кино, проносятся смутные образы: тетка, 12 старушек, дядя Федя, краснокожие, УЗУ, поросенок…
Я сплю!
8. СБОРЫ В ДОРОГУ
Меня разбудил громкий, веселый голос:
— Эй, вы, лежебоки — вставайте!
Это было совсем не похоже на обычное, московское, теткино: «Вставай, Анатошенька, вставай, мое золото!»
Я открыл глаза и в окружающей меня темноте протянул руку к тому месту, где, по моим соображениям, должен был находиться электрический выключатель.
В этом было нечто роковое! В третий и в последний раз за эту ночь я схватил Васькин нос и старательно повернул его вправо… Электричество не зажглось, зато Васька замычал что-то настолько угрожающе, что я сейчас же отдернул руку.
Заскрипели ворота сарая, и на тесовую крышу, на сено и на фигуры спящих ребят весело брызнули солнечные лучи. Ребята спали, плотно завернувшись в легкие покрывала. Они подбили себе под головы сена и, покрыв его концом покрывала, соорудили себе, таким образом, подушки. Единственные принадлежности их костюмов — трусики — валялись тут же, на сене. Значит, они спали совсем голые? Здорово! Так вот как надо спать на сеновалах! Что ж, при таком способе это, пожалуй, занятие несложное.
Над краем сена показалась голова дяди Феди:
— Ты что же это, одетым спал? — спросил он строго меня.
— Видишь ли… — забормотали, — я, собственно, не заметил…
— Ладно. Сейчас мы это кончим, раз и навсегда. Ну, будете вы вставать или нет? — гаркнул он на ребят.
Мы соскочили с сеновала и выбежали на двор.
— Трусики у тебя есть? — спросил меня дядя Федя.
Увы. В чемодане, в двух корзинках ив четырех узлах было все, до теплых фуфаек и лакричного порошка включительно, но трусиков там не было.
Тетя Лиза пришла мне на помощь, и через пять минут я гордо вышел на крыльцо в старых Юркиных трусиках и в Васькиной спортсменке, с открытой шеей и рукавами.
Юрка посмотрел на мои руки и на шею, сравнил их со своими и фыркнул:
— Эх, ты, презренный бледнолицый!
Крыть мне было нечем. По сравнению с ним и с Васькой, я действительно был бледнолицым.
С непривычки, холодная колодезная вода обожгла мне кожу, но кружка парного молока и здоровенный ломоть белого хлеба примирили меня с жизнью.
— Ну, ребята, живо собирайтесь! — скомандовал дядя Федя.
Путь предстоял долгий, и я решил запастись, по возможности, всем необходимым.
Метод же для этого я применил следующий: все содержимое чемодана, корзин и узелков вытряхивалось на пол в правом углу комнаты, а затем те вещи, которые надо было взять с собой, перебрасывались в противоположный угол. Таким образом, можно было наверняка избежать путаницы.
Через обеденный стол полетели: осеннее ватное пальто, на случай холодной погоды, башмаки, калоши, две фуфайки, запасная курточка и брюки, шесть пар носков, подушка, одеяло, две простыни, две книжки — Майн Рида и Густава Эмара, банка гуталина, сапожная щетка и множество других, с моей точки зрения, необходимых вещей. Я только что закончил эту тяжелую работу, как в комнату вошел дядя Федя.
— Это что? — спросил он, указывая на вещи в правом углу комнаты.
— Это ненужное, остается, — ответил я.
— А это?
— А это с собой.
— Так-с.
Дядя Федя подошел к куче вещей, отобранных на дорогу, и через стол полетели обратно: сапожная щетка, гуталин, Густав Эмар, Майн Рид, две простыни, одеяло, подушки, шесть пар носков, курточка, одна фуфайка, калоши, башмаки и осеннее ватное пальто.
Остались только брюки и одна фуфайка.
— Давай сюда покрывало, сандалии, полотенце, мыло, зубной порошок и щетку…
Я метался, как угорелый, отыскивая называемые им вещи.
— Кружка и ложка есть?
Таковых не оказалось.
— Попроси у тети Лизы. И пусть она тебе старый вещевой мешок даст… Марш!
На столе, в кухне, нас ожидала целая куча сʼестных припасов: восьмушка чая, фунтов 5 сахара, столько же гречневой крупы, немножко риса, сливочное масло в банке, соль, лепешки и целый каравай черного хлеба.
Все это мы распихали по своим вещевым мешкам. Ноша вышла порядочная. У Юрки, кроме того, в руках были удочки, а у Васьки за плечом монтекристо[1].
Дядя сделал нам генеральный смотр и затем произнес короткое, но внушительное напутственное слово:
— Не тонуть. Сырой воды не пить. С ребятами по дороге не драться. Должны быть дома через 4 дня — в среду, к вечеру, до захода солнца. Трогай!
Юрка заиграл на губах буденновский марш, мы подхватили и бодрой походкой вышли за ворота усадьбы.
9. ГРЕБЕЦ-ЧЕМПИОН
Я видел лодки в Москве, на Патриарших прудах. Они были ярко раскрашены в красный, голубой и белый цвета. У них были аккуратненькие скамеечки, а сзади красиво выточенные спинки, на которые можно было удобно откинуться. Я часами наблюдал, как эти лодки, наполненные веселыми и нарядными молодыми людьми и барышнями, кружатся по темно-зеленой воде Патриаршего пруда, и должен сказать, что к гребному спорту у меня выработалось самое снисходительное отношение. Я не предвидел каких-либо трудностей в этом пустяковом занятии. Стоит только сесть на среднюю скамейку, лицом к корме, крепко зажать в руки весла, занести их подальше, опустить в воду и, красиво выгнув грудь, откинуться назад. Вот и все.
Поэтому я не нахожу ничего предосудительного в том, что по дороге от усадьбы до реки я кое-что рассказал своим спутникам о моих победах в гребных состязаниях и о поставленных мною рекордах. Ребята отнеслись к моим рассказам с полным доверием, да я и сам, признаться, почти верил в них: эка, подумаешь, невидаль, загребать воду двумя длинными лопатами, тем более, что теоретически я отлично знал, как это делается. Лодка, в которой нам предстояло совершить длинное и интересное путешествие, оказалась совершенно непохожей на те раскрашенные игрушечки, которыми я любовался в Москве. Черная, грязная, облитая и изнутри и снаружи каким-то темным липким клейстером (впоследствии я узнал, что это «вар» — смола с дегтем, — которым мажут лодки для избежания течи), она возвышалась над водой всего на каких-нибудь четверть аршина. Юрка совершенно свободно, как по земле, прошел по ней до крайней скамеечки.
— Ну, кто на весла? — спросил он.
— Да кто же, как не Толька? Уж ему и книги в руки, — решил Васька. В тоне его голоса чувствовалось неподдельное уважение. Я пробормотал несколько слов о том, что я хотя и давно не тренирован, но, как чемпион, могу показать им настоящую классную греблю, и что если они спешат, то я готов приналечь, — и с этими словами решительно ступил на дно лодки.
В ту же секунду лодка покачнулась направо, я пригнулся налево; лодка покачнулась налево — я пригнулся направо… Так как в ближайшем будущем нельзя было предвидеть конца этой бешеной пляске, то я счел за лучшее сесть на дно и слегка успокоиться от пережитых волнений.
— Да лезь же ты, тюря, на весла! — хохотал надо мною Юрка. — Эх ты, гребец-чемпион, в лодку влезть не умеешь!