А Крыков тоже молодец, – с удовлетворением отметил Лунев. – Беспокойный уж больно, но молодец. Не мудрен мужик, да киса ядрена. О таких говорят: либо в стремя ногой, либо в пень головой. Ярый до государевой службы – с любого ловкача готов шкуру содрать. Сразу видать – неподкупный. Но другому на таможне и быть нельзя! Вот только до водки страсть как жаден… Меры не ведает… Ну так кто на Руси ее шестом измерял? У нас ведь издревле повелось: “Выпал час – гуляй, дело доброе! Нынче живи, а чего завтра будет – кому ведомо? Солдат, как разбойник – живой покойник…”»
Григорий повернулся к оплывшей свече. Убей, не спалось! Он снял с груди медальон, шелкнул крышечкой и поднес ближе к огню. И снова волнующее тепло и радость охватили сердце.
С белой эмали смотрел на него безупречной кисти портрет Машеньки – ласкающими глазами, в которых, казалось, отражалось небо. На щечках лепестками роз алел румянец; нежная улыбка светилась на розово-малиновых губах, которые точно шептали: «Люблю тебя… Люблю тебя… Люблю…»
«Нет, видит Бог, никто никогда не сможет вырвать из моего сердца твой образ, ангел мой… – Он приложил портрет к губам. – Желанная, родная, единственная моя! Ты только жди и молись…»
Он еще долго любовался прелестным портретом, не в силах закрыть золоченую крышку. А когда закрыл, снова посмотрел на спящего Иевлева, и Григорию стало немного досадно за то, что такой славный человек не знал и не мог разделить того острого счастья, которое испытывал он.
…Было уж глубоко за полночь, когда Григорий смежил веки. Ему снился парк «в голландском жанре»… Невеста Машенька в розовом платье, с белым веером… и милые старики Панчины: серебряные усы графа, от которых стойко пахло сливовой наливкой, и алмазная фероньерка на крепко пудреном лбу Евдокии Васильевны.
Глава 6
Утреннее солнце, еще холодное, но по-летнему яркое, улыбалось с высоты пронзительно голубого неба. Оно заливало блеском Новодвинскую крепость и большой причал с купеческими судами, флотскими галерами, ло́дьями, карбасами и сновавшими всюду шлюпками. Седые чайки гонялись друг за дружкой, оглашая драчливым криком свинцовую гладь Двины.
…Надраенная медь сияла и горела огнем на люках и поручнях брига. Тишину палубы периодически нарушал резкий треск отрывистых команд капитана Лунева, руководившего авралом, да грубая брань боцманов. Суров был Григорий в делах флотских: служба не терпит нежностей.
Вновь нареченная «Виктория» обливалась потом показательных учений: то окрылялась парусами, то так же стремительно оголялась и снова колола прозрачный воздух обнаженными мачтами.
С пристани на это чудо таращила глаза толпа зевак из поморов, растянувшаяся вдоль набережной.
…Иностранные военные корабли случались редкими гостями в устье Двины, а показательные учения, проводимые на них, и подавно были в диковинку.
Работный люд, разинув рты от изумления, засматривался на «мытарства» матросов; мужики время от времени тыкали перстами в сторону боевого корабля, чесали затылки, взрывали причал поощрительными выкриками.
…Иевлев и Лунев стояли на капитанском мостике. Оба в офицерской форме: долгополые кафтаны с густыми рядами золоченых пуговиц в узких длинных петлях; их шейные кружевные платки, лацканы, плюмажи и камзолы цветом спорили с молочной белизной чаек.
Сильвестр поглядел на Григория: тот был на удивление бодр и собран. Иевлев улыбнулся в душе: «Нашего закала булат. Не какой-нибудь фендрик[59]… На палубу сошел живцом, ровно и пьян вчера не был. Зело борзо!»
– Марса-фалы[60] отдать! – Лунев перевернул песочные часы – время пошло.
– Есть отдать! – тотчас гаркнул вахтенный матрос на баке. Голос прозвучал надрывно звонко, перетянутой струной. Палуба загремела от топота. Матросы метнулись исполнять команду, точно бешеные. Их полосатые бастроги из тиковой ткани, белые штаны и черные голландки зарябили перед глазами.
Иевлев посматривал то на матросов, то на золотистую струйку песка, ручьившуюся на дно стеклянной колбы в руках Лунева.
Сосредоточенный, тот зорко наблюдал за действиями марсовых. Временами его губы нервно подрагивали и с них слетало крепкое и колючее, как каштан, ругательство.
Марсовые рвали жилы и рьяно карабкались по вантам на реи.
Офицеры вглядывались в их лихорадочную работу, в кирпичные от натуги лица и понимали: вымогаются они на совесть.
– Шабаш, Григорий Алексеевич, убедил! – Капитан-командор снял треуголку, утер пот со лба. – Почем зря дух выпустишь… Не будь фурием!
– Бросьте миндальничать, капитан. – Лунев был непреклонен. – Матрос при понятии жить обязан! Паруса на гитовы взять! – зычно, как ни в чем не бывало, прогремел голос.
– Есть на гитовы взять! – чеканным эхом подхватил вахтенный…
Слава Христу, ученья обошлись без происшествий. Все были довольны, но больше других Сильвестр Петрович: «Славный боевой капитан есть теперь у “Виктории”. А значит, не будет попусту раскачиваться на волнах шведский трофей… Послужит России верой и правдой!»
Случилось двум капитанам в тот же день засидеться в командирском доме до петухов. Оба почти одногодки, оба офицеры, получившие одну оснастку суровой петровской выделки: дым с огнем и муштру под барабанный бой. Потому и на мир взирали не розно; одному делу служили, под одним Андреевским флагом.
Этим вечером оба крепко дымили трубками, пили чай с мятой и «подбивали бабки». Наутро «Виктория» должна была выйти из устья Двины и заступить в боевой дозор: первой обнаружить врага и вовремя упредить защитников цитадели.
– Запомни, Григорий Лексеич, в этом деле аврала[61] не надо! Не блох ловим, не с поносом до ветру бежим… В бой зря не вступай, фарватер[62] на реке теперь знаешь… Крыков с Шерстневым тебе всё показали… Словом, чтоб всё с холодной головой, без дури и глупости… Главное, бриг и людей сбереги, своих-то таких парусов нам ишо не скоро видать[63]. Да и не по силам сторожевому псу с тигром тягаться… – Иевлев дернул кадыком, почесал сабельный шрам, прямо посмотрел в глаза Луневу. – Главное, вовремя упреди нас… Чтоб лютый враг не воспользовался туманом, темнотой. Не напал врасплох, понимаешь? А уж тут наше дело – гостей чин по чину встретить! Быть и веселью, быть и похмелью… Ан разгрызть сей орех нам придется, не щадя живота своего! Иначе грош нам цена! Подведем Петра Алексеевича под монастырь. Я тебе как на духу скажу: уж по мне краше пулю в лоб, чем услышать от государя: «Вашу шпагу, капитан-командор!» Но ты не дрейфь, брат. – Иевлев крутнул ус. – У моих комендоров[64] на реке каждая сажень пристреляна – будь здоров!
– Борзо глаголешь, Сильвестр Петрович. Верно ли не робеешь? От шведа милости не жди! Мы для них – нелюди, собачья кр-ровь!
– А чего мне бояться? – Иевлев сыграл желваками под загорелой кожей, зло усмехнулся. – То не секрет, что Карла шведский копает под Россию, аки кобель хориную нору. Ну так мы для него, чертилы, тоже капканы расставили. Стены у нас не на страх, а на совесть кладены. Волкам двуногим не пробиться. Зубы сломают.
– То справедливо. Видел. – Григорий с любопытством посмотрел на задумчивое, серьезное лицо командора. – Но ведь и оне не дураки – по слону дробью палить? Чай, не из ружей по цитадели стрелять будут? На их «линейках»[65] и фрегатах пушки злые… Нашим не уступят, а числом, что греха таить… многим больше будут. Мне ли тебе объяснять, Сильвестр Петрович?.. Боевой корабль – та же плавучая крепость. Только у нас такая крепость в числе единственном, а у них, сволочей, – эскадра! Опять же одна из стен у нас каши просит – не достроена, там и пушки не установишь. А что, как швед днями нагрянет? Тогда как?
– Кто спорит? – глухо ответил Иевлев; вопрос Лунева кольнул в больное. – Дело нелегкое… Не в бровь, а в глаз камень кидаешь. Ну, да на сию оказию у нас свой «репей» припасен. Крыков Афанасий, должно быть, рассказывал тебе о кормщике нашем… Рябов Иван Савватеевич, донный помор, потомственный… Лучше во всем Архангельске захочешь – не сыщешь. Лично был представлен его величеству государю.
– И что? – Григорий допил остывший чай, подсел ближе.
– А вот ты послушай. – Сильвестр наново зарядил табаком «голландку», чиркнул огнивом. – Да… со стеной мы не поспели к сроку, то правда, но правда и то, что перед крепостью нашей хитрая мель имеется. Мель та много добра может принести делу нашему, коли, скажем, с разгону да при хорошем ветре флагман шведский на сию мель напорется… Смекаешь? – Лукавые огоньки затлели в серых глазах Иевлева.
– Да знаю я эту затею. Крыков твой мне и поведал, – негромко, с сомнением произнес Лунев. – Кормщик сей ровно невзначай должен попасться на глаза шведам… Рыбачил будто, да и угодил в лапы к шведам. Так?
– Так… – хмуро согласился командир.
– Ну-с, а потом, оказавшись на их флагмане, «засланный» должен будет удружить шведам… посадив их флагман на мель, под обстрел наших пушек. Так?
– Да так, так… – Капитан-командор замолчал; его темные глаза, не узнавая, глядели на Лунева, но вдруг сузились, чуток посветлели, от углов брызнули к вискам жесткие расщепы морщин. – Неужели ты думаешь?..
– Думаю, потому что вижу! – Григорий звонко хлопнул себя по колену, заговорил бегло, горячо: – Дело архиопасное и сомнительное! А ежли шведы не наткнутся на твоего кормщика Рябова? Что тогда?!
– Тогда оне обязаны на тебя напороться, капитан! – властно отрезал командор; сунул трубку в рот и сбоку мерцал на Лунева стерегущим взглядом. – Третьего нам не дадено! Для сего ты прислан сюда. Для сего тебе бриг и команда вверены. Не подкачай.