– Вот уж действительно: не в бровь, а в глаз… – горько усмехнулся Григорий. Он попытался было вернуться к прежнему настроению и не смог. – Службы и поручений я не боюсь! Надо – и жизнь положу… да только бы с толком! Не зря… – Он высказал вгорячах то, о чем думал все последние часы, что накипало в нем и искало выхода, вызывая глухое неугомонное раздражение.
Помолчали. Сильвестр Петрович докурил трубку и, отложив ее в сторону, уже мягче молвил:
– Зря ты так, Григорий Лексеич, с плеча рубишь. То я не понимаю твоих сумлений? Но как?.. Как я тебя могу убедить? До сего своими мозгами дойти след. Сердцем! Я б тоже радешенек на другие опоры опереться, ан где их взяти? Все силы к Нарве стянуты. У государя Петра Алексеича просить помощи – напрасный труд. Времени нет, да и сил ему брать неоткуда. Рассчитывать на себя придется. Вот и доходим до всего ощупкой, лоб разбивая… А что прикажешь?
Григорий молчал. Не нарушал загустевшей паузы и начальник крепости, но вскоре не выдержал, убежденно продолжил:
– А насчет кормщика ты трижды неправ. И не спорь! Не знаком ты с Иваном Савватеичем. Сказываю тебе: более знатного, тертого кормщика Белое море не знает. Зато знает его зело борзо швед. На эскадре, по моим сведениям, старые знакомые наши имеются. Негоцианты, что торговали с нами до войны… Господин Уркварт – лепший друг изменника, воеводы Прозоровского – он хитронырый лис – ведет эскадру Юленшерна в горло Белого моря. Впрочем, сие нам на руку… Рябов для этой своры – лакомая добыча. Они не знают фарватера… Им кровь из носу нужен лоцман. На то и ставка наша! Шведам убивать его резону нет, оне его попытаются подкупить. Оно понятно, Европа – семя торговое. В их краях от веку считают, что за деньги можно и хвост у черта купить, и место в раю. Так вот, – капитан-командор, прищурив глаз, улыбнулся Луневу, – Рябов Иван для порядку поторгуется с ихним начальством… чтоб, значит, цену себе набить для убедительности. А то как же… с негоциантом да без торгу?! Пустое, не поверят, а хуже заподозрят.
– Ладно, убедил, Сильвестр Петрович! Господь не выдаст, свинья не съест. – Григорий толкнул локтем Иевлева в бок, примиряюще улыбнулся: – Жу-уть! Живы будем – не помрем. Кормщик-то ваш, Рябов Иван, сдюжит… ежли под пыткой?..
– Типун на язык, будь ты неладен! Иван – кремень. Он ни в каком огне не сгорит и на любом пиру жару даст.
– Вот и славно, быть посему. Засим прошу покорно извинить меня, и позволь откланяться. Завтра с Крыковым выходим в дозор. Честь имею.
…Утро выдалось кипучее, жаркое, сотканное из мороки, команд и нравов.
Наконец-то! Худо-бедно все погрузились. Для выхода «Виктории» ожидали прилива, истомились изрядно, когда вахтенный шально заорал: «Есть прилив!» Вода в устье входила жадово, взахлеб – успевай ворочаться. Офицеры благодарили Христа: ветру дерзкого с моря не приключилось, который в Двине производит большое волнение, и спасу от него нет. Множество судов сгинуло оттого, что не почитали должно эту опасность.
Верповались[66] на рассвете, как решило офицерское собрание. Матросы крестились, чтоб почин прошел без «белой шубы»[67], попав в которую, приходилось табанить[68] судно. Звезды серебряной чеканки стояли ясные, головокружительные.
По стародавнему обычаю мореходов последнему, кто провожал на берегу, подарили вещицу на счастье и дали наказ: «Свечи, не забывай, ставь за нас, грешных… Прощевай!»
…Афанасий Крыков, бдящий за штурвалом, ладно обходил манихи, которые не подчинялись никаким вычислениям, но штурман шутил: «Опыт, мастерство не пропьешь! Будь покоен, капитан. Таможня тут каждую банку[69] ведает. Сладим».
…После всех треволнений «Виктория» благополучно отшвартовалась, вышла в сапфирную бухту. Заря уступила место на редкость солнечному дню. Ветер-тепляк с юга выметал белые тучки. Бриг, гарцуя на волнах точеными линиями, произвел оверштаг – повернулся и во всей крылатой красе, под российским штандартом на гроте[70] и Андреевским – небесным – на корме пошел резать волну вдоль грозной Новодвинской крепости.
Лунев залюбовался цитаделью, крепче взялся за леер, грудь распирала гордость, на губах блуждала счастливая улыбка: «Вот оно, дело Петра Великого! То ли еще будет? И в Сенате[71], и в коллегиях только и слышно: “Государь новую столицу жаждет на Неве заложить! Окно в Европу прорубить на Балтике!” Глядишь, и вправду наши корабли скоро моря взнуздают!»
…Переведя цепкий глаз подзорной трубы на восточную башню, смотрящую на Двину, Григорий встретился с командиром цитадели лицом к лицу; казалось, протяни руку – и погладишь серые волчьи усы капитан-командора. Иевлев улыбался и ободряюще махал зажатой в руке треуголкой.
Григорий Алексеевич в последний раз приблизил подзоркой родной берег. Его тронула тоска. Горечь разлуки сдавила горло. Хотелось что-то выкрикнуть, от чего-то освободиться. Он понимал, что его гнетет, но заставлял себя думать об ином. Думать, что пробил наконец и его славный час. Это и есть его «золотой век» – царская служба.
…Капитан Лунев поглядел на своих усачей. Нет, на лицах не было страха за завтрашний день, за возможную гибель в схватке с врагом, а скорее светлая печаль и растерянность за сегодняшний.
Унтер-офицер[72] Зорин бросил вопрошающий взгляд на капитана. Лунев махнул перчаткой.
– Первое орудие – пли-и! – срывающимся на фальцет голосом закричал мичман.
Туго рявкнули пушки. Прощальный залп окрасил борт дымами. С бастионов грянуло раскатистое «ура-а!» – и ответный залп орудий вторил густо гудящему по волнам эху.
…Меж тем корабль миновал внешний рейд и, приодевшись парусами, достойно лег на генеральный курс, всем стройным видом бросая дерзкий вызов Белому морю, небесам и судьбе. Новодвинск медленно и величаво тонул за кормой брига. А на щеках моряков продолжали слюдой блестеть дорожки слез – прощай, землица русская, свидимся ли еще?
…Над «Викторией» стояла звездная ночь. Бриг устало резал почерневшим форштевнем соленую гладь, держась в крутой бейдевинд[73] под зарифлёнными[74] парусами. Переваливаясь на волнах, он метил за кормой пенный, журчливый след, подобно гигантскому плугу, вспахивающему степь бело-серого жемчуга. Покачивало прилично; ветер был свеж, упрям в своих порывах и заунывном вое в сырых снастях.
Лунев сидел в каюте при свечах за судовым журналом и хмурился. Рука с пером зависла над раскрытой страницей, невеселые мысли ели поедом. «Что за напасть? Когда успели?! Худое начало!» Трое матросов команды лежали пластом в своих кубриках, измотанные лихоманкой жара… Один, спеленутый в парусину, с ядром на ногах, уже скользнул по узкому трапу за борт под скорбную ноту отца Киприана да гулкую дробь барабана, затянутого в траурный креп.
Благо, заразу успели распознать загодя: больных отгородили от здоровых, определив в дальний отсек канатного ящика; доступ к несчастным был разрешен лишь лекарю Клячкину, который после осмотра больных стирал руки чистотелом едва ли не до мяса. Весь экипаж являлся узником корабля, а шумливая соль океана – тюрьмой надежнее любого острога.
Григорий откинулся на спинку стула, устало прикрывая глаза: «Чертовски хочется спать!» Темно-каряя вязь строчек ломала свои стройные ряды и, будто потревоженные клопы, расползалась по странице. Однако капитан пересилил себя, стукнув кулаком по затянутому в кожу ботфорта колену. Перо, напившись чернил, начало свой скрип по странице.
«12 июля 1701 года. Вот уже четвертый день закончил свой срок с начала нашего дозора. Мысли разные: о шведах ни слуху, ни духу. Порой думается, их и вовсе нет в наших водах. Идем в видимости береговой линии, при ясной, но весьма знобливой погоде. Дважды встречались рыбачьи карбасы – люди упреждены об опасности, отправлены восвояси. Мне жаль их: простые русские люди – нужда и голод в сей грозный час принуждают их выходить в море. Прошлым вечером от “Виктории” к берегу под началом Афанасия Крыкова отшвартовалась шлюпка. Однако Федоровское – рыбачье становище – словно вымерло. Ни дымов над избами рыбаков, ни голосов поселенцев – лишь крики чаек да лай бродячей стаи собак… Крыков с дюжиной штыков и сабель обошел хижины; матросы разгребали золу, под оной еще тлели угли. По всему, население бежало из сих мест… Кто знает, возможно, видели шведов?.. Часто встречаем пустынные безымянные островки с птицами и морским зверьем на отмелях… Я впервые вижу эту суровую красоту… Велика, богата Россия! Чайки и буревестники криками указывают нам путь. Нынче зрим лишь воду и небо. Завтра возвращаемся к горлу Белого моря – Двине. Да благословит нас Господь!»
Уже сквозь дрему он вяло поперчил запись белым песком для просушки, прикрывая рот багряным обшлагом кафтана, тягуче зевнул и… перо захлебнулось в чернилах, выпало, оголяя пальцы. Капитан, уронив голову на журнал, спал, убаюканный приглушенный палубной беготней вахтенных, хлопаньем парусины и скрипом снастей; за бортом слышался бесконечный хлюп и журчание воды.
Уткнувшись в пропахший табаком рукав, капитан, казалось, не ощущал продольный размах брига, отдавшись тревожному сну, и лишь память, спотыкаясь и падая, еще цеплялась за страницы судового журнала… былых разговоров…
– Слушай и держи подо лбом, Григорий Лексеич, – вспомнились предупреждения Иевлева. – Гере адмирал шведов ярл Юленшерна – опытный вояка, истый морской волк. С ним ухо держи востро, брат! Через своих «норвегов» верных, из торгашей… стало нам доподлинно известно: «на эскадре шведской, что идет с мечом и огнем на Архангельск, проведены хитрые “маскарады”; пушечные “порты”