– Господи Боже, убереги!
…Снизу казалось: не вымужить им. Бриг швыряло, словно бутылочную пробку.
Кипень вокруг стояла жуткая. Море точно бурлило в огне сатаны, курчавясь белопенными гребнями. Временами «Виктория» черпала бортом, и вода шипела по палубе, жадно слизывая своим языком все: срывая матросские башмаки, клетки с ломающей крылья птицей, забытую бухту каната или что-нибудь еще…
– Да живее же, братцы-ы! – сорвался Гусев. До нитки промокший, с бледным лицом, старший офицер не спускал с рей тревожного взгляда. Парусина, стрелявшая пушкой под ветром, сдаваться не думала, бросала смертельный вызов, выворачивала закостеневшие пальцы моряков, рвалась на волю раздутой могучей грудью. Но вот бриг оголился.
– Марсовые вниз!! – Харитонов спорил с ветром, срывая вконец голос. Вздох облегчения вырвался у стоявших на мостике.
…Боцманы уже разгоняли матросов по местам; те, цепляясь за кожаные рубашки[93] орудий, пробирались каждый к своему шестку, впиваясь руками в гудящие снасти. Все молчаливы, подбитые страхом. Ни шутки, ни даже полслова…
А ветер крепчал и крепчал, подползая к гибельной степени шторма.
– Устин Михайлович, голубчик! – Лунев, прикрываясь от ледяной сыпи брызг, орал в ухо Гусеву. – До настоящей «варки» еще час или два… Покуда слажу дела внизу, присмотрите за рулевыми… Там нынче Крыков не дает зевать… да боюсь, в такую круговерть ему одному не управиться.
Гусев Устин Михайлович, командир канониров и орудийной прислуги, понимающе кивнул и, хватаясь за поручни и леера, стал пробираться вперед.
– Ежли что до сроку наметится, дадите знать!.. – крикнул напоследок Харитонову капитан, спускаясь вместе с другими офицерами. Время было для согрева принять «в черную» стакашек-другой чаю с порцией водки.
Но не успели офицеры толком обогреться в кают-компании, как корабль засбоило, швырнуло на чертоплясном валу, и в кают-компанию, едва не сломав шею, влетел с флягой чая Демьян Хомутов.
– Шквал! – вне себя заорал он. Оловянное лицо его дергал страх.
«Боже, помилуй нас!» Шторм, грянувший над «Викторией», колотил бриг два дня кряду. Черная пенистая вода шипела по проходам, вшибаясь фонтанами соли в разбитые люки.
Беда заключалась в том, что вся прибрежная линия кишела подводными рифами; пытаться в шторм найти закрытую бухту, пройти ближе к берегу – было равносильно самоубийству; да и, сказать по совести, никто из моряков «Виктории» не знал такой спасительной гавани – дело было новое, молодое… А кормщик Рябов Иван – знаток и лоцман сих мест – был далече.
…В те жуткие часы, когда смерч обрушивал всю свою силищу, раскачивая, как спички, стволы мачт, смерть в полный рост встала перед глазами несчастных.
Громады кипящих волн с неистовством набрасывались на стойкий бриг, врезаясь пенными гребнями, и неслись по палубе всесмывающей лавой.
…В трех местах волны проломили фальшборт, сорвали с верхней палубы леер и капитанский вельбот[94], который, размочалив боканцы[95], ахнулся в пучину – только и видели!
Лунев объявил полный аврал, и боцманы во главе с Афанасием Крыковым, изрыгая проклятия, стабунивали подвахтенных и канониров, всех, кто способен был стоять на ногах и помогать натягивать штормовые канаты.
– Береги-и-и-и-ись!!!
Бизань-мачта, срубленная топором ветра, затрещала, вывернулась комлем из стенса и задержалась в паутине снастей, уткнувшись клотиком[96] в могучий грот.
Бриг надрывно содрогнулся, заскрипел и дал отчаянный крен левым бортом. Пушки загремели бронзовыми носами по крышками портовых нор, усиливая наклон.
– Салинги[97] в щепы! – перекрикивая ветер, рычал Лунев. – Рубите крепежные канаты! Бизань к черту! За борт!!
Палуба дрожала под сапогами. Кожу с ладоней сдирали все: от капитана до кока.
Отец Киприян, с Библией в руках, показав было нос на верхнюю палубу, был влет облаян боцманской руганью; однако трепетный ужас при виде слепящих зигзагов молний и клубящегося ада за бортом покрыл обиды, и он, теряя рассудок, оскальзываясь на ступенях трапа, ретировался туда, где на мокрых тюфяках валялись подвернувшие ноги двое матросов.
…Интрепели[98] с маху вонзались в скрипящее мочало бизань-мачты, выгрызая просмоленное щепье.
Крепежные узлы на гафеле расползлись, и парусина, тут же подхваченная ураганным ветром, хлобыстала по палубе, сбивая матросов с ног.
– Быстрее, орлы-ы! – Крыков – дождевик с плеч долой – сам замахал топором рядом с Харитоновым. Бриг, теряя, гюйсшток, как вырванный зуб, черпанул бортом. И тут… отчаянный крик заставил вздрогнуть людей. Два матроса кувырком летели с верхней реи грот-мачты.
Ревущая пучина мгновенно поглотила первого. Второго тоже не пощадила смерть: на палубе лежало что-то в полосатом бастроге и жутко хрипело. Из бесформенного куска торчала задранная вверх нога в тяжелом морском башмаке на медных гвоздях, со стертым набок каблуком.
– Братцы-ы! Тонем! Белы рубахи вздевай!
– Ты что блажишь, баба! – Капитан сплеча саданул кулаком в зубы потерявшему всякий дух формарсовому. – Сволочь, ты у меня еще посмущай людей, отполирую – мясо с костей сниму!
…И вновь зверски кипела работа; в глазах матросов блеснула надежда:
– А капитан-то наш! Как звезданет раз – в глазах пыль с огнем и рожа вздута! С таким хер пропадешь!
– Не робей, барбосики! Он стоит приданного ему корабля…
– Отходи-и-и-и-и!! Пр-ро-о-очь!
Бизань рухнула на корму, разгоняя рулевых, гулко сыграла на палубном грузе, и тут же раздался вопль. Боцман Никандр Маслов, среди матросов известный по кличке «Жбан», тараща глаза, подлетел к капитану:
– Троих придавило на юте!!
– Живы?!
– Черть его знат! – Боцман стряхнулся, как утка.
– Черт-то точно не знат!
Григорий, не теряя слов, ухватился за леер, бросился на помощь.
…Шестеро из артиллерийской прислуги уже корячились над обломком мачты, бугрили мышцы – пустое. Огромный и тяжелый, он содрогался под усилиями, сдвинувшись лишь на фут.
Лунев подавил стон. Из-под косматого комля бизани при каждом надсадном хэканье пушкарей показывалась голова матроса, вернее, то, что от нее осталось. Он лежал молчаливой бордовой раздавлиной, с нелепо вывернутой рукой, на которой была выколота краткая строчка Писания. Рядом с распоротым животом хрипел другой. Он подгребал руками кишки, кусая зубами тиковый ворот бастрога.
– А ну навались, ребята! – Капитан первым подошел к мачте.
На время все стихли, позабыв о метавшихся молниях, реве могильных волн и сдирающем кожу ветре. В ведьмовских вспышках небес были видны напряженные, бледные лица, кресты на обнаженных торсах, блестевших от морской купели, вздымающихся, будто кузнечные меха. Две дюжины рук обручами приросли к мачте, мускулистые спины задрожали от натуги, вены веревками вспухли на шеях; сердце набатом стучало в самые уши…
– Давай! Давай! Иш-шо-о!
Обломок бизани, ни дать, ни взять – дворцовая колонна, дрогнул, захрустел и начал подниматься…
– Еще! Еще! Н-ну!!
Мачта нехотя подчинилась и, гремуче шурша обрывками вант и бакштагов[99], под братское «ура» сорвалась за борт.
Матросы обняли капитана, многие всхлипывали, размазывали по щекам слезы. Сила духа Григория, его решительность выровняли опасный крен брига, а главное – вселили надежду.
– Полно благодарить! Еще не вечер! – Он стянул с головы насквозь пропитанную морской водой треуголку. – Жаль матросов… не успели помочь.
К полуночи второго дня ураган выдохся и, как говорили моряки, стал «оглядчивей», хотя еще было свежо и трепало чинно. Волны продолжали бурунить: крупные, с белым руном на закрошках, но уж не с прежним безумием, и «Виктория» под зарифленными марселями, фоком и гротом кроила зеленую толщу в горло Белого моря, по восемь-девять узлов в час. Повсюду стучали молотки, визжали пилы – плотники при масляных фонарях латали проломленный в ряде мест борт, возились с такелажем и устраняли наметившуюся в трюме течь.
Только когда в душе заколосилась слабая надежда на спасение, капитан вместе с осипшим от крика штурманом Крыковым спустился с мостика, уступив вахту Гусеву.
– Лихо нас окрестило! С почином, Григорий Ляксеич! – Афанасий устало, но весело стучал каблуками по трапу. – Нуть, теперича все взаде. Небо-то, глянь, капитан, будто светлет, барометр подыматся… Глядишь, через пару-тройку часов спадет туманище, и дозорь – не хочу… Эк, жись-то… как хороша! Могёть, водовки для сугреву-с?
– Нет уж, уволь. До рассвета обожду… Мне бы сейчас до койки. Да, ежли увидишь моего вестового, накажи, Афанасий, чтоб через пару часов непременно будил.
– Будет что-то ишо? – Штурмана одолевала нетерпячка «промочить зебры».
– Будет. – Капитан ребром ладони выпрямил ус, глядя в глаза «таможне», строго распорядился: – Дозор усилить! Сигнальные фонари потушить. И чтоб никаких склянок[100]! Злой вор рядом, а звук по воде…
– Да знамо дело, Григорий Ляксеич… Не сумлевайся, все путем будет. Прослежу.
– И вот что. – Лунев с тревогой, почему-то приглушив до шепота голос, спросил: – Как полагаешь – Рябов-то ваш, кормщик?..
– Ну-т, понял я…
– Выдюжил шквал?
– Да уж как водится… чай, не впервой ему с Нептуном в жмурки играть.
– Дай Бог… дай Бог… У Сильвестра Петровича на него вся надежда. Судьба Архангельска от сего зависит.
– Ну, мы тоже не лыком шиты! – У Крыкова боево вспыхнули краской верхушки скул.