Видел он и то, как, не дождавшись его команды, вельбот под началом молодого флаг-офицера Кристофера Багге, в душе которого плясал огонь, бросился первым штурмовать высокие борта корабля; как тот вспыхнул пушечным огнем, расколол своим грохотом небо и… похоронил двадцать пять абордажных солдат вместе с отважным, но глупым выскочкой Багге.
…Теперь деморализован был шведский десант: на миг они будто окаменели от ужаса. У ватерлинии, там, где абордажные шлюпки терлись бортами, вода под веслами забурлила, словно кипящий котел: все было запружено телами живых и мертвых.
Воздух лопался и гудел от беспорядочной мушкетной пальбы и криков:
– Отходим! Отходим!
– Полный назад! Иначе гибель!
– Ваши указания, гере Уркварт! – Лейтенант Билл Гартвуд бросил два пальца к треуголке; глаза его были полны решимости.
Вместо ответа из глотки капитана вырвалась отборная брань:
– Трусы!! Предателей и паникеров убивать на месте! Это наш день! Мы обязаны выиграть сражение! Подлые варвары! Московиты не могут победить фрегат его величества короля шведов, вандалов и готов! У нас есть все для победы! Пушки, ядра, готлангеры и славные комендоры! Так какого дьявола отступать?! Трубить атаку!!
Эта бурная отповедь, как жгучий кнут на стадо, подействовала на всех. Приказ тотчас подхватили, и вскоре он перерос в боевой клич, с которым шведы, руководимые одержимым шкипером гере Урквартом, вновь бросились на штурм.
– Не робей, ребята! Намнем бока аспидам! – Крыков, не обращая внимания на визг вражеского свинца, отдавал приказы. На его левом плече сквозь зелень сукна проступало темно-багряное пятно. Он был ранен, но, похоже, сгоряча этого даже не заметил. – Знаю, вы можете, черти, стрелять три раза в минуту. А теперь я хочу знать: сможете ли выстоять? Надо пять залпов, орлы, чтобы остановить эту чухонскую нечисть! Это ли не служба, коль уцелеем!
Харитонов и Дергачев, не стесняясь в выражениях, треклятили своих унтеров, что те не подсуетились загодя натянуть противоабордажные сети, когда с кормы послышалась отчаянная пальба, крики и топот. Шведы карабкались по веревкам; цеплялись абордажными крюками за высокие борта, приставляли лестницы-трапы, остервенело лезли на палубу. Наши били сверху из ружей, фузей[108] и пищалей[109], рубились палашами, кололись короткими копьями.
…Шум схватки раздался и на носу, где, перепрыгивая через крамбол[110], цепляясь крючьями за бушприт, загустились треуголки и каски врага. Звон рынды захлебнулся под яростными криками и выстрелами атакующих.
– Шеренга, залп! – бросая в руки вестового Никишки разряженный мушкет, скомандовал Григорий. Ружья затрещали сухим дружным кашлем, окутывая палубу едким дымом.
С тяжким грохотом рухнула первая волна наступавших. Оставшиеся, огрызнувшись свинцом, приставили штыки, подались назад, ожидая подкрепления.
– Живей забивай свинцовым горохом дудки, братцы! – хрипел Митяй Сырцев, отирая пот с измазанных пороховой гарью щек. – Санька, пыж давай, сукин кот!..
Но Санька не ответил. Слава как смерть: отнимает человека у близких: пуля вошла ему под правую бровь, вырвав на затылке кровавый клок с волосами.
…Не менее двухсот абордажных солдат продолжали штурм с той непоколебимой уверенностью в себе, от которой у противника дрожат поджилки и сердце обкладывается льдом. В топоте их ног морякам слышалась поступь сурового рока.
Шведским вельботам и шлюпкам все же удалось подойти и собрать свои силы в кильватере «Виктории», где было мало орудий и меньше риска быть уничтоженными. Их гребцы облепили корабль так плотно, что пушки и ружья теперь уже были не страшнее алебард[111], копий, сабель и штыков, а точнее, последние стали опасней ружей. Свист копий сводил с ума; то тут, то там раздавались стоны проколотых моряков.
– Капитан! Батюшка, Григорий Ляксеич! Прикажи с обратного борта шлюпки спустить! – Вестовой пытался переорать грохот ревущих, изрыгающих пламя пушек. – Их же, фуриев, больше, чем у нас свинца! Оне же бьют нас своей сворой, яко камень стекло! Не ущититься нам!
– Ты что несешь, змей?! – Капитан, в треуголке по самые брови, защищающей уши от дикого грохота, а волосы от пороховых искр, схватил за грудки Никифора. – Передай Гусеву и Дергачеву, пусть разворачивают фальконеты[112] и поддержат нас огнем! Зарубил, пес?!
– Слушаюсь!
В следующий миг Григорий со звоном сбросил ножны со шпаги.
– Ребята! За царя и отечество! В штыки, ур-ра-а-а!
Послышалось беглое лязганье и железистое щелканье приставляемых штыков.
Шведы, с ревом перепрыгивая через трупы и раненых, ринулись навстречу. Сшиблись!
Свирепо застучали по кирасам и каскам сверкающие полосы сабель и палашей. Рев захлебнулся, не стало слышно и русского «ура». Треск, грохот, крики боли покрыли палубу. На носу брига донесся короткий вопль сброшенных в пучину шведов… Там, куда падал закованный в кирасы враг, бурлила вода.
…Зато на шканцах и корме сшибка перешла в лютую свалку, где все по-звериному грызлись больше за место на покосившейся палубе, чем пытаясь поразить врага. В ход пошли зубы, кулаки, ножи и кинжалы, потому что в дикой толчее немыслимо было не только сделать выпад, но и достать оружие из ножен. Осатаневшие люди кромсали, кололи друг друга, выдавливали глаза, отрезали носы, уши.
– Луне-ев, держись, брат! – Выстрел Афанасия Крыкова стегнул шведского капрала[113], закованного по пояс в броню. Медная каска треснула, из-под нее заморосила кровь. Прямой палаш выпал из рук, и унтер-офицер рухнул у ног капитана. Григорий не мешкал, вовремя уклонился от брошенной в него алебарды; тут же отбил шпагой сабельный удар и жестким росчерком клинка хлестнул по горлу возникшего перед ним солдата.
– Что там Гусев, подлец, молчит?! – яростно парируя удары, крикнул капитан Крыкову.
– А леший его душу знат! Поп свое гнет, а черт свое! – ослепленный потоком крови из раны выше брови, прорычал Афанасий.
– Петрович! Отходи к шканцам! Голову перевяжи! – Шпага Григория сверкала голубой молнией. – Ты ж ни черта не зришь… Проткнут к бесу!
– Сие не так просто, брат!
Сквозь червонный туман, застилающий глаза, Афанасий вдруг увидел занесенный над его головой палаш.
– Врешь, сука! – Крыков отпрянул к мачте, но широкий тяжелый палаш с хрустом переломил узкий клинок, просвистев в дюйме от его ключицы. Афанасий, упав на одно колено, улучил момент и всадил обломок шпаги снизу вверх, под стальной нагрудник шведа. Обливаясь потом, с хищным оскалом на черном от пороховой гари лице, он всем телом навалился на гарду клинка, точно пытаясь сбросить с себя могильную плиту.
Кровь хлынула изо рта шведа. Огромный, с конопатым лицом, он захрипел, падая на таможенного офицера. В руках его блеснул стилет. Крыкову показалось, будто мельничный жернов тянет его вниз, на скользкую от крови палубу… Рукоять шпаги провернулась в пальцах и выскользнула из ослабевшей руки.
Стилет грохнул о палубную доску, содрав с предплечья штурмана клок кожи и сукна.
…У капитанского мостика заслышалась дробь судовых барабанов. Но то была не грозно-отрывистая, перекатная дробь с тяжелым пришаркиванием, напоминающая поступь римской когорты, идущей к победе или к смерти. То был заполошный бой. «Видать, у барабанщиков клацают зубы…» Чьи-то сильные руки подняли Афанасия рывком и потащили под прикрытие пушек.
– А ну отлежись здесь покуда, ваш бродь! – Звякнули ножны, марсовый Клим передал с рук на руки стонущего Крыкова. Лекарь Клячкин судорожно перевязал Афанасия; рядом лежали трупы погибших моряков, наспех накрытые кусками старой парусины.
– Крепись, ваш бродие… Орла могёть заклевать и воронье… ежли евось дюже, – схаркивая спекшуюся слюну, кашлянул матрос. – К берегу прорубаться надо, Афанасий Петрович. Эти псы из своей пасти кусок не выпустят…
– Думаешь, сможем? – Крыков, размазав кровь по щеке, жадно припал к поданному черпаку с водой.
– Смогём – не смогём, а нады! Тот, хто сидит у ручья, не умреть от жажды, а вот мы… Влипли мы тутось, ваш бродь, по самые клубни…
– Эй, православные! В сторону!! – Дергачев в изодранном мундире рвал глотку и предупреждающе махал шпагой.
Звяк сабель смолк, пальба поутихла. Отчетливо стала слышна шведская ругань, стоны раненых, шум бьющихся о бриг волн да тяжелый топот стягивающихся на шканцы русских. Канониры, развернув фальконеты в сторону кормы и бушприта, стремительно закрепляли лафеты талями, протыкали картузы протравниками, насыпали синюшный порох в запальное отверстие и на полку.
– Братцы, ляга-а-ай!!
Не успевшие покинуть палубу матросы бросились лицом вниз, прикипая к ней щекой. И в тот же миг над ними с грохотом и визгом разверзлись врата преисподней, и жгучее дыхание опалило их спины. Целое жнивье червонных, серебряных и золотых капель полыхнуло перед глазами, застилая белый свет.
Орудия били брандскугелями[114] и пушечной картечью. Восемь пушек, по четыре на сторону, били попарно.
– Четным приготовиться! Первая двойка – залп! Вторая – пли! – Семен Дергачев приложил фитильный пальник. Фальконеты рявкнули басовито, испуганно вздрогнув от собственного гула. Отдачей Дергачева шибануло по ногам так, что он опрокинулся на палубу, сбив дубовое ведро для воды и пеньковых пыжей.
– Ты что ж, тетка, своих лягаешь? – Семен пнул бронзовый бок пушки.
– Мала, стерва, а зубаста, ваш бродие! – Сырцев помог офицеру подняться, близоруко щурясь в рассеивающемся пороховом облаке.
– А ну, ребята, кормите теток досыта. Не жалей пороху, чтоб работа пыльче была!