…Теперь, чтобы разглядеть шведский парусник, подзорной трубы не требовалось. Все пушечные порты его были распахнуты, демонстрируя грозные шеренги отверстий, угрюмых и бездонных. Свинцовая вода под бушпритом разбивалась в белоснежную пену.
– Через четверть часа потрется с нами бортом, стервец. – Крыков, в одной белой рубахе, покрытой бурыми пятнами крови, ткнул шпагой в сторону фрегата. – Видать, давно крадется за нами, гад. Ровно должны мы ему.
– Выходит, должны, – мрачно ответил Григорий. – Что скажешь, таможня, о нашем положении?
– Оно могёт теперь только улучшиться, Григорий Ляксеич: либо мы выгребем с песнями, либо отправимся в рай. – Афанасий шало улыбнулся и вытер манжетой рубахи рубиновые капли на лезвии. – Ну-т, чего ждем-с, капитан? Карета подана!
– Вот и сигай, кого ждешь?
Однако, несмотря на бодрость тона своего капитана, Крыков поразился его лицу. Оно отливало бледностью настолько прозрачной, что на висках и лбу просвечивали голубые жилки. При этом сам Григорий, лишь раз взглянув, как размещаются в трех уцелевших шлюпках люди, уставился неподвижным взором в надвигающиеся паруса, словно то, что он задумал, было стократ важнее того, что он оставлял позади.
– Ох, чую, капитан, даст нам швед испытать во чужом пиру похмелье.
– А это мы еще глянем, кто заслужит на пряники!
– Говори, что удумал! Ведь так? – Афанасий оголил плотные зубы; глаза налились тревогой.
– Знаешь, брат, за свою честь отказывается драться лишь тот, у кого ее нету. Не багровей скулами, штурман.
– Оно понятно, капитан; сдуру заплюхались мы сюда, ежели б знали… Но в том, что «Виктория» теперь без крылов, вины нашей нет! Просто чертово невезение! Я под присягой готов сие подтвердить…
– Нет, голубь! Виноватых ищут холопы, а мы с вами господа. Это я погубил бриг, вверенный мне капитан-командором Иевлевым.
– Боишься – не делай, а делаешь – не бойся!.. – воткнул Крыков. – Хотите совет?
– Взять мушкет и выбить остатки мозгов?
– Да полно! У меня есть знакомства в Москве…
– Вздор! – Лунев усмехнулся провинциальной наивной искренности Афанасия. – Человек, потерявший царский парусник, теряет и расположение двора. – Григорий избегал смотреть другу в лицо, не желая, чтобы тот по глазам сумел распознать охватившее его отчаяние.
– Что ж, может, ты и прав, капитан. Одно могу сказать твердо: краше ужасный конец, чем ужас без конца! Да что ты задумал, черт?! – Таможенник воззрился колючим взглядом на Григория.
– Знаешь, – Лунев прищурил красивые глаза, – я всегда мечтал умереть с бокалом и шпагой в руках… Зрить веселые лица вокруг… Но нынче не Рождество, да и друзей многих уж нет. Ладно, ты хоть улыбнись, Крыков!
– Одумайся! Это же гибель, Гришка! Нет! Я приказываю вам немедленно вместе со всеми покинуть палубу корабля!
– Брось, Петрович! Мухи дохнут от нашей болтовни. Я взорву «Викторию» вместе со всей сволочью, как только оне подойдут.
– Хватит! – Крыков ударил себя по обтянутой форменной рубахой выпуклой груди. – Я вам сказал, и довольно!
Однако Лунев лишь упрямо покачал головой:
– Не забывайте о субординации, штурман! Вы доложите, когда вас спросит о сем капитан. Да и о чем ты?.. Убиты Гусев, Дергачев, Смоленский… десятки тех, кто души за нас свои положил.
– А тебе не кажется, что мы и так сполна рассчитались кровью?
– Может быть… Да только мне видится, брат, счет при сем не стал круглым. Так что прощай, Афанасий Петрович, и помни, что дороже России для меня ничего нет, ее достоинства, ее величия! Андреевский флаг, письмо и это… – Григорий бережно, как реликвию, снял с шеи золотой медальон, приложился к нему губами, – передашь капитан-командору. Сильвестр Петрович знает, что с ним делать. У нас уговор был. Честь имею.
– Но почему ты, а не я?! – Красное, взявшееся испариной лицо Афанасия дрожало. Голос сорвался, взвизгнув, точно нож по фарфору.
– Людей спасай и дело Иевлева! Верю, ты сможешь, Крыков.
Григорий выдернул из бочонка с поддоном для фитилей тлеющий пальник, сорвал с латунного крюка боевой фонарь.
– Гришка! – Афанасий порывисто бросился к Луневу, крепко обнял. «Господи, за что ты к нам так?..» Штурман, смаргивая слезу, вдруг осознал, что прежде совсем и не знал своего капитана, не ведал, какая сила и дух заключались в этих сжатых губах, в этих серых, отчаянно смелых глазах. Ему подумалось, что пусть насильно, но надо заставить Лунева покинуть бриг, но тут же вспомнились слова Харитонова: «Лексеича, черта сего, остановить – пустое! Можно отойти от него, но остановить – напрасный труд!»
…Рядом послышалась торопливая дробь каблуков – последние матросы спускались в шлюпки.
– Всех погрузили? Раненых много?
– Никак нет, ваше скобродие! Двое: старший офицер Харитонов да Перекрутов, ноги емусь оторвало, боюсь, и до берега не дотянет. А из живых все, ваше скобродие, отец Киприян тоже… воныть-то…
– Ну и славно. На все воля Божия, Плугов.
– Эт точно, ваше скобродие, без Бога не до порога. – Унтер почтительно чмокнул болтавшийся на груди образок Николая Чудотворца.
…Три шлюпки, словно принюхиваясь к следу, ныряя на волнах, обходя рифы, быстро бежали к берегу.
– Живей, живей, злыдни! – рычал Крыков. – Ваша жизнь – в ваших руках!
И потные гребцы щерились от натуги, бугря под бастрогами мышцы. Впереди, как мираж, лежала русская земля.
Провожая шлюпки взглядом, глаза Григория жгли слезы; сверкали они, и когда оставшийся капитан в последний раз оглядывал умирающий бриг: его уцелевшую грот-мачту со свернутыми парусами, гордо реющие на ветру русские гюйсы…
В стремительном вихре пронеслись картины былого: встреча с капитан-командором Иевлевым, приемка корабля, когда вместе с матросами он лично забирался на эту самую грот-мачту, дергал тугие узлы, и гигантское полотнище вдруг с шумом разлеталось под ними, напрягаясь под ветром, подобно белому тугому крылу, отчего замирало сердце. А он, уперевшись в брам-рею, взирал с пугающей высоты, откуда палуба виделась не шире ладони, и счастливо хохотал… «Прощай, “Виктория”… прощайте, паруса…» Григорий перекрестился, закрывая глаза, прислушиваясь к тяжелому эханью гребцов и слабеющему всплеску весел.
…С высоких мачт и нок-рей королевского фрегата послышались возбужденные крики. Цепкие глаза шведских моряков разглядели три шлюпки, отделившиеся от полузатонувшего брига.
– Гере Уркварт! Московиты дрогнули и обратились в бегство! – Сухолядый лейтенант Юхан Пломгрен лихо бросил два пальца к виску, щелкнул каблуками.
– Что вы орете, лейтенант, как пьяная портовая девка! Не будьте дураком, Пломгрен. Кто из нас канонир: вы или я? Так устройте русским свиньям жаровню, или я вашу оловянную башку, лейтенант, использую вместо ядра! И не вздумайте промахнуться, Пломгрен. Иначе это будет ваша последняя пальба в звании лейтенанта.
…Готлангеры и лучшие канониры «Святой Бригитты» бросились наводить орудия, а шкипер Уркварт в окружении доверенных старших офицеров быстро прошел в сторону кормы к грузовому трапу, который вел на ахтердек и в его капитанскую каюту.
– Дьявол, если русские уйдут – это будет кисло, господа моряки. Весьма кисло. Чертовы московиты – никогда не знаешь, чего можно ждать от сих азиатов! – Уркварт нервно отпил из золоченой фляжки. – Мы бы очень порадовали его высокопревосходительство гере шаутбенахта ярла Юленшерна, если бы доставили на его флагманскую «Корону» не только славную весть о потопленном бриге московитов, но и боевые трофеи – флаг вражеского корабля и голову самого капитана!
– Вы полагаете, гере Уркварт, нам будет мало трофеев, оные мы возьмем с брига? – От помощника капитана Брэмса Мората дерзко попахивало ромом, но его загорелая, в шрамах рука твердо лежала на эфесе шпаги. Взгляд сталистых, холодных глаз был цепким и настороженным, как у гончей.
– Приодеть вас и вашу несравненную фру Морат, может, и хватит, но ставлю сто талеров[116] серебром на барабан, что нам хватит времени и стереть новые каблуки, пока мы будем искать этих блох на берегу. – Уркварт снова сделал мелкий глоток из фляжки и, нетерпеливо крутя жилистой шеей, вспыхнул: – О Небо! Неужели этот идиот Пломгрен опять спит?!
…Беглецы удалились от «Виктории» не более чем на полторы сотни саженей, когда звучный грохот орудийных выстрелов внезапно раскатился над водой, заставив вздрогнуть сидящих в шлюпках. На веслах замерли, пригнув в страхе головы.
Глядя на обширную полосу белого дыма, расплывающуюся вдоль левого борта фрегата, Григорий почувствовал, как кожа на его лице натянулась от дурного предчувствия. Десяток девятифунтовых чугунных ядер вздыбил воду.
На реях «Святой Бригитты» взлетели дополнительные паруса. Шведский фрегат удалился немного под ветер, и сразу же по обе стороны его острого, как нож, форштевня взлетели седые усы. Корабль словно сорвался с места и пошел резать волну, с каждой секундой все быстрее и быстрее. В его высоко поднятом носу с двумя фигурами океанид[117] и в грозно наклоненных мачтах было что-то презрительное и жестокое.
– Все повадки хищника, а хо-ро-ош! – с восхищением цокнул языком Григорий и зло усмехнулся.
…Стриженая девка косы заплести не успела, как на опер-деке фрегата вразнобой загрохотали легкие пушки, на гон-деке зло рявкнула одна – тяжелая. Весь корпус парусника содрогался: теперь били орудия правого борта. Шведские ядра с дьявольским воем перелетали через бриг, одно ударило в корму «Виктории», бело-рыжее пламя опалило покинутую палубу, другое прогудело над разбитым фальшбортом и, прежде чем крик ужаса вырвался из глоток беглецов, разнесло вдребезги одну из трех шлюпок. Обломки утлого суденышка вместе с кусками человеческой плоти с шумом разлетелись окрест, усеяв воду щепками и тряпьем. Тяжелая волна, кипя, прокатилась по разбитому лику воды. Всякая мелочь, все содержимое затонувшей шлюпки было вынесено наружу, вынырнуло на поверхность, исчезло, снова показалось и скрылось навсегда под саваном пены.