1
Стоит ли рисковать, Иван Васильевич? — выслушав Кузнецова, возразил примкнувший к отряду старший лейтенант Чернышев, — До наших рукой подать, обидно будет, если попадемся в лапы врага.
Кузнецов обвел взглядом лица бойцов. Лишь тринадцать человек вместе с ним вышли к линии фронта. Чертова дюжина. Все были в красноармейской форме. Шесть командиров, один сержант и шесть рядовых. После него, Кузнецова, самый старший — Чернышев, ему тридцать пять. Каждое утро он доставал опасную бритву, правил ее на ремне и без мыла и горячей воды со скрежетом сдирал со щек и подбородка жесткую щетину. На такое больше никто не отваживался, даже Иван Васильевич. Потому все остальные заросли многодневной щетиной.
— Сержант Орехов, доложите обстановку, — приказал Кузнецов.
Петя рассказал, что в деревушке, которая от их лагеря в шести километрах, остановился на ночлег небольшой немецкий отряд, — он сам видел, как высокий офицер с денщиком облюбовали дом с верандой, обвитой плющом. Солдаты затащили туда из легковой машины вещи, картонные коробки. Крытые брезентом три грузовика расположились неподалеку под огромными липами. Солдаты открыли стрельбу из автоматов по курам и уткам. Ни орудий, ни танков он не заметил. У дома, где расположился офицер — звание Пете неизвестно, — встала, очевидно, радиостанция. На крыше зеленого фургона — антенны. Всего в деревне остановилось самое большее пятьдесят солдат. Кроме автоматов он заметил несколько мотоциклов и один броневик.
— К своим лучше всего прийти отсюда с подарком, — сказал Иван Васильевич. — Судя по всему офицер — штабная птица! Хорошо бы его взять живым с документами.
— Местных мало осталось в деревне, — продолжал Орехов. — От силы человек двадцать. Несколько домов разрушено, по-видимому, тут недавно шел бой, вот многие жители и ушли из деревни.
Бойцы и командиры расселись вокруг Кузнецова — кто на чем. Совещание происходило в неглубоком, поросшем орешником овраге, за которым простиралось зеленое овсяное поле. Дико выглядели на нем рваные черные воронки от снарядов. Там, где прошли машины, остались неровные мятые полосы. Кое-где овес поднялся, распрямился; несмотря на близость фронта, над полем звенели в лучах заходящего солнца жаворонки. На горизонте смутно клубились облака — предвестники грозы. Лес узким клином врезался в овраг. Это не был чистый бор — березы, осины, ольха перемежались с редкими соснами и елями. Снаряды оставили свои следы и здесь: неглубокие воронки, расщепленные стволы, шапки заброшенного взрывной волной мха на ветвях. Чернышев свернул козью ножку и пустил по кругу — бойцы жадно и глубоко затягивались раз-другой и передавали цигарку дальше. Последнюю пачку махорки запасливый старший лейтенант растянул на три дня.
— Задача трудная, но выполнимая: захватить документы и, если удастся, офицера, — подытожил Иван Васильевич. — И вместе с трофеями этой же ночью перейти линию фронта. Хорошо бы предупредить своих, но вряд ли что из этого получится. Во-первых, одному труднее будет пробиться, во-вторых, для нашей ночной вылазки каждый человек дорог… — Он взглянул на часы. — Сейчас двадцать часов пятнадцать минут. В путь двинемся ровно в двадцать три. Сержант Орехов, возьмите двух бойцов и понаблюдайте за деревней. Встретите нас на дороге, где околица, около двенадцати часов. Никаких действий не предпринимать, — предупредил Петю Кузнецов. — Глядите в оба, и все. И ради бога, не напоритесь на охрану.
Иван Васильевич отошел с Петей в сторону, бойцы молча сгрудились на мшистой полянке с черными пнями. Солнечные лучи в овраг не заглядывали, становилось сумрачно и прохладно. В гуще высокого папоротника скапливался туман. Равномерные глухие удары на востоке стали привычными, на это уже никто не обращал внимания, как на стук дятла. Клубящиеся облака на горизонте, нежно подкрашенные розовым, сгруппировались в небольшую тучу, которая, распухая и наливаясь синевой, медленно надвигалась из-за леса.
Петя вытащил из карманов галифе две «лимонки».
— Вот раздобыл на поле, Иван Васильевич, — сказал он. — Возьмите одну?
— Офицера бы заарканить, — сказал Кузнецов, пряча в карман брюк гранату. — Ты умеешь машину водить?
— Паровоз — пожалуйста! — весело ответил Орехов. — До призыва в Красную Армию ездил на перегоне Бологое — Осташков помощником машиниста.
— Если немцы вас засекут, считай, операция провалилась, — еще раз напомнил Иван Васильевич. — Постарайся до нашего прихода выяснить, сколько человек охраняют офицера. И где на ночь остановились шоферы. Вряд ли они будут спать в душных фургонах.
— Есть, товарищ капитан! — вытянулся сержант.
2
Часовой сидел натесаных бревнах у забора и вертел в руках губную гармошку, автомат висел у него на шее; вот он отложил блестящую игрушку в сторону, запустил руку в зеленую пилотку, извлек оттуда горсть гороховых стручков и принялся вышелушивать их. Часовой был уверен, что в этой тихой, полуразрушенной деревушке ничего опасного для него нет. Из соседнего дома, где разместились радисты, доносилась знакомая песня, часовой старался подобрать на гармонике мотив. Он сыто рыгнул, с удовольствием подумал, что курица была изжарена на славу, да и зеленые огурчики с огорода пришлись по душе, жаль, холодного пива в этой стране на найдешь… У отца на ферме всегда в каменном подвале стоят небольшие дубовые бочонки с отменным пивом, а какие аппетитные жареные колбаски подает к пиву матушка… Когда сильная рука сзади обхватила его шею, он без всякого страха подумал, что это неумная шутка фельдфебеля Курта… В следующее мгновение рука зажала рот, а губная гармошка серебристой плотвицей скользнула в репейник.
Иван Васильевич спрятал финку, обмякшее тело часового опустил на бревна, — снял с его шеи автомат. Неожиданно распахнулась дверь в доме, неясно мелькнул свет, на крыльцо вышла пожилая женщина в светлой кофте и длинной черной юбке, она не спеша спустилась по ступенькам и направилась к черневшему за домом сараю.
— Хозяйка, — прошептал за спиной Кузнецова подошедший Петя. — В доме тот высокий и еще двое, наверное тоже офицеры, только чином пониже. А в окно ничего не видать: одеялом завесили…
Когда женщина с лукошком яиц появилась у крыльца, Иван Васильевич негромко проговорил:
— Не пугайтесь, мы свои…
— Господи Исусе, — прошептала женщина, прислоняясь плечом к воротам. Пугливо повернула голову и встретилась взглядом с Кузнецовым. — Родненькие, их же тут тьма! Схватют вас…
— Сколько их там? — кивнул на дверь Иван Васильевич.
— Трое, нет, четверо, один на кухне письмо, видно, пишет. На побегушках у главного: позовет — бегом к нему и все время козыряет, а чего лопочет по-ихнему, я не понимаю… А эти трое пьют, меня за яйцами послали.
Уточнив у хозяйки расположение комнат и кухни, Иван Васильевич сказал:
— Вы лучше не ходите туда, спрячьтесь где-нибудь.
— Родненькие, только дом не спалите… — тихо запричитала женщина. — Куда же тогда нам?
— Идите, мамаша!
Женщина закивала и пошла по тропинке к калитке. Он напряженно смотрел ей в спину, неожиданно догнал и тронул за плечо:
— Лучше в сарае посидите.
Женщина, по-прежнему прижимая к груди лукошко с яйцами, покорно повернула назад и скрылась в сарае. Чуть слышно звякнула щеколда. Иван Васильевич кивнул Пете, тот длинной тенью на миг возник на бревнах, возле неподвижного тела, и исчез. Немного погодя через невысокий забор одна за другой перебрались пять крадущихся фигур. Шепотом посовещавшись с ними, Кузнецов бесшумно поднялся на крыльцо, за ним Петя и еще двое. В сенях они замешкались: пришлось чиркнуть спичкой, чтобы найти ручку двери. Рывком отворив ее, Иван Васильевич с автоматом наизготовку шагнул в слабо освещенную комнату с низким некрашеным потолком. При виде его три офицера в расстегнутых мундирах, роняя стулья, вскочили на ноги, зазвенела разбитая рюмка. Керосиновая лампа, стоявшая на вишневого цвета комоде, освещала изумленные, побледневшие лица, выпученные глаза.
— Не шевелитесь, иначе буду стрелять, — по-немецки сказал Кузнецов.
Он слышал, как за перегородкой возникла возня, гортанно вскрикнул денщик, что-то покатилось по полу, Петя Орехов спокойно известил:
— Все в порядке… успокоился!
Из-за спины Ивана Васильевича вышли на освещенное пространство трое бойцов.
— Взять оружие, связать…
Он не успел закончить: стоявший, ближе всех к окну офицер в сером мундире выхватил парабеллум и выстрелил. Один боец негромко ахнул и схватился обеими руками за грудь. На пол с грохотом упал автомат. Делать было нечего, Иван Васильевич полоснул длинной очередью по офицерам, лихорадочно достававшим оружие, метнулся к широкой кровати, на которой возвышались мал мала меньше четыре пуховые подушки. Высокий офицер в чине майора еще хлопал белесыми ресницами, пока Кузнецов торопливо его обыскивал. Глаза заволакивала пелена. Ключ от сейфа был на одном кольце с ключами от машины. Открыв сейф, Иван Васильевич достал оттуда металлический сундучок, папку со свастикой.
Автоматная очередь за окном разорвала наступившую тишину. Бойцы схватились с подбегающими гитлеровцами. Кузнецов запихал папку за пазуху.
— К машинам! — скомандовал Иван Васильевич. Он взял из нагрудного кармана майора документы в целлофановой обертке, сунул валявшийся рядом «вальтер» в карман и, вышибив ногой оконную раму, вывалился наружу в темень вместе с зазвеневшими стеклами. За ним — Петя и боец.
— Быстрее! — крикнул поджидавший их Чернышев. — Они окружают дом!
— Все в машину! — крикнул Кузнецов, распахивая дверь в кабину.
Оттуда выпал огромный фашист с окровавленным лицом. И в ту же секунду повыше головы стеганула автоматная очередь. Вся деревня уже была поднята на ноги, немцы охватывали усадьбу кольцом. Совсем близко разорвалась граната, осколки застучали по металлической обшивке фургона. Орехов последним вскочил в машину, отстреливаясь через приоткрытую дверь радиостанции.
— Кажется, отсюда вырвались, — спокойно заметил Чернышев, когда машина, набирая скорость, запрыгала по неровной дороге.
Затемненные фары выхватывали из густой тьмы всего каких-то пять-шесть метров дороги. Вдогонку им из деревни неслись трассирующие пули, послышался рев мотоциклов.
— Выбора у нас нет, — сказал Иван Васильевич. — Да и другой дороги тоже. Поедем, пока хватит бензина или… не упремся в немецкий заслон. Ориентир у нас заметный… — кивнул он в сторону далекого багрового зарева.
Он молча вел машину. В фургоне радиостанции сгрудились восемь человек, В ночной схватке с гитлеровцами погибли трое. А сколько они положили фрицев, трудно сказать. Не до подсчета было. Тяжелый фургон большую скорость не разовьет, минут через пять-шесть догонят мотоциклисты. Сколько их? Фары включены лишь у переднего. Хочешь не хочешь, бой принимать надо! Он покосился на Чернышева, тот невозмутимо смотрел прямо перед собой, стрелка спидометра дрожала у цифры «80». Фургон частенько подкидывало на выбоинах, красноармейцы помалкивали, держась за аппаратуру, которой битком набита радиостанция на колесах.
— Документы из сейфа я спрятал под гимнастеркой, — на всякий случай сказал Кузнецов.
— Направо можно свернуть, — пошевелился рядом Чернышев. Он внимательно смотрел на дорогу.
По железной обшивке фургона зацокали пули, значит, автоматчики сидят на хвосте. Иван Васильевич чуть сбавил скорость, круто свернул с проселка, сразу бешено закидало на ухабах, Чернышев чуть не врезался головой в лобовое стекло. Заглушив мотор, Кузнецов выскочил из кабины и распахнул железную дверь.
— Лихо вы ездите, товарищ капитан, — прозвучал из темноты чей-то голос.
— Прибыли прямо в преисподнюю, — отозвался Орехов, первым спрыгивая на землю.
— Бегом в сторону леса! — скомандовал Иван Васильевич. — Мотоциклы по полю не пройдут. Все в лес!
Из фургона один за другим посыпались бойцы. Чернышев, нагнувшись у крыла, орудовал пассатижами, в нос ударил запах бензина.
— Я догоню! — крикнул он удаляющимся от машины красноармейцам.
Гулко стреканула автоматная очередь, проскочившие мимо мотоциклисты стали разворачиваться на дороге. Яркое пламя высоко взметнулось ввысь, озарив зеленый покосившийся фургон радиостанции, спрыгивающих с мотоциклов немцев и розоватое поле гречихи, по которому бежали бойцы. Там, где оно кончалось, начинался редкий молодой сосняк, постепенно переходивший в бор. У фургона завязалась перестрелка: Чернышев с двумя бойцами прикрывал их отход.
На опушке Кузнецов остановился, бойцы, тяжело дыша, сгрудились рядом. Ярко горела радиостанция, стрельба постепенно умолкла. Фашисты их не преследовали. В отблеске пожара поле гречихи тоже казалось объятым пламенем. Кто-то из красноармейцев, заметив движение ветвей в кустах, вскинул было автомат, но Петя Орехов молча пригнул дуло к земле, показал кулак.
— Нервишки шалят? — прошептал он. — Ты что же, сукин сын, хочешь всех нас выдать?..
Когда Иван Васильевич начал уже сомневаться в возвращении Чернышева, тот вынырнул на опушке, без пилотки, в мокрых от ночной росы галифе. Немного погодя появились два бойца, у одного в руке — пухлый ранец с меховой оторочкой.
— Я запомнил одно немецкое выражение, — повернул Чернышев лобастую голову к Кузнецову. — Доннер веттер! Что это такое?
— Черт возьми! — рассмеялся Иван Васильевич. Он был рад, что снова видит этого невозмутимого и храброго человека, а ведь сначала у него сложилось совершенно противоположное мнение о нем, особенно когда Чернышев усомнился в целесообразности ночной вылазки. Кузнецов даже подумал, что старший лейтенант трусоват.
— Одни бросились преследовать нас, — продолжал Чернышев, — другие тушат пожар на радиостанции, которую я поджег, руками насыпают в пилотки землю и кидают в огонь…
— Еще бы, — вмешался в разговор боец. — Там столько разной аппаратуры напичкано! Я вообще-то танкист, имел дело с полевой рацией, а тут ничего похожего.
— Гори она ясным огнем, — махнул рукой Чернышев.
— Если меня ранят или убьют, — обратился к бойцам Кузнецов, — возьмите отсюда… — он дотронулся до груди, — папку с документами и передайте в штаб. Я мельком заглянул в нее — сдается мне, что не напрасно мы нынче рисковали своими жизнями.
— Жаль ребят, — вздохнул Петя Орехов…
— На каждого нашего вышло не меньше чем пяток фрицев, — сказал боец.
— Кто за правду дерется, тому и сила двойная дается, — прибавил Чернышев. — Мы еще, Иван Васильевич, повоюем!
3
Геринг в маршальской форме со множеством орденов на белоснежном кителе в сопровождении адъютанта и командира полка довольно легко для своей тяжеловесной фигуры шагал вдоль ровного строя летчиков. Над высокой фуражкой маршала беспечно порхала большая, черная, с желтыми пятнами бабочка. Адъютант косился на нее, но отогнать не решался. Геринг остановился как раз посередине поля, перед квадратным столом. Бабочка тут же уселась на фуражку. Адъютант положил на стол кожаный чемоданчик с никелированными замками. Маршал оперся пухлой рукой о стол и произнес длинную цветистую речь, в которой воздавал славу своим властителям неба, непревзойденным асам люфтваффе могучего третьего рейха.
Высокий Гельмут — он стоял правофланговым — испытывал законную гордость: видно, и впрямь их полк отличился, если сам маршал авиации прилетел на полевой аэродром вручать награды пилотам. На небе не видно ни облачка, три звена «мессершмиттов» патрулируют над аэродромом, хотя сомнительно, чтобы сюда налетели советские бомбардировщики: говорит же Герман Геринг, что русская тяжелая авиация почти полностью уничтожена в первые дни войны — большая часть прямо на аэродромах, а идущих на бомбежку десятками сбивают непобедимые «мессершмитты» — самые быстроходные истребители в мире! Очевидно, чтобы не заглушать моторами слова маршала, «мессершмитты» держатся в стороне. Уже несколько аэродромов сменил полк, доблестные германские войска столь стремительно продвигаются в глубь советской территории, что авиация не успевает перебазироваться на новые аэродромы, чтобы быть поближе к фронту.
Месяц назад командир дивизии вручил Гельмуту Бохову Железный крест. Сердце сжимает сладостное предчувствие, что и на этот раз его не обойдут. Получить награду из рук самого Геринга — какой летчик об этом не мечтает?..
Маршал назвал его фамилию третьей. Гельмут, высоко выбрасывая ноги, парадным шагом направился к столу, по всем правилам щелкнув каблуками, остановился перед маршалом, преданно поедая его глазами. Адъютант достал из обитого внутри зеленым бархатом чемоданчика заветную коробочку… Когда улыбающийся Геринг прикреплял орден к парадному кителю летчика, тот уловил легкий запах хорошего одеколона. Что ж, Геринг любит красивую жизнь… Говорят, что у него во дворце установлена золотая ванна… А роскошную блондинку с фигурой Афродиты, прилетевшую из Берлина вместе с маршалом, Гельмут и сам видел. Утром Геринг поднимался в воздух на «мессершмитте», а блондинка в окружении офицеров в бинокль наблюдала, как он крутил фигуры высшего пилотажа. За такую красотку можно все на свете отдать…
Впрочем, летчики слегка подтрунивали над причудами маршала без тени злорадства: лучший французский шоколад, вина, голландский сыр, сардины из Норвегии, датская тушенка — все это в первую очередь поступало в люфтваффе. Маршал заботился о своих летчиках.
В ответ на уставную благодарность за награду Геринг потрепал Гельмута по плечу, широко улыбнулся и, повернув массивную голову к командиру полка, заметил:
— Эти смелые юноши завоюют мир.
Сразу после церемонии награждения полк почти в полном составе отправился выполнять очередное боевое задание. Полевой аэродром был расположен по прямой в каких-то пятидесяти километрах от фронта. Не успеешь взлететь, набрать высоту — нужно снижаться.
Сегодня полк получил задание нанести мощный бомбовый удар по узловой станции Климово, где скопились эшелоны. Гельмут видел из кабины желто-зеленые квадраты полей, густые массивы лесов с яркими синими окнами больших и малых озер, деревушки с двумя-тремя десятками черных домишек, небольшие станции с водонапорными башнями, в которые невозможно попасть. Если раньше по грунтовым дорогам тянулись бесчисленные обозы беженцев и «юнкерсы», не снижаясь, сбрасывали одну-две бомбы на них, то теперь днем беженцев не было видно, да и идущие на фронт колонны воинских подразделений предпочитали продвигаться в сумерках и ночью. «Юнкерсы» одиночные цели не преследовали, лишь «мессершмитты», ради развлечения, иногда гонялись за обезумевшими от страха людьми и скотом, поливая их из пулеметов.
Если в первые дни войны немецкие летчики почти не обращали внимания на беспорядочный огонь русских зениток, то теперь уже четыре заплатки поставили техники на крыльях и фюзеляже самолета Гельмута, шесть «юнкерсов» потерял полк за последние две недели. Вместо уязвимых «чаек» скоро появились на небе быстроходные истребители, которые, как говорили, не уступали «мессершмиттам».
Хотя Геббельс и в газетах, и в своих выступлениях по радио утверждал, что советской авиации больше не существует и люфтваффе — истинный хозяин русского неба, краснозвездные истребители все чаше схватывались с «мессершмиттами», нападали на «юнкерсы». Стали известны имена русских асов, с которыми лучше в небе не встречаться. Командиры бомбардировочных полков просили высшее командование усилить охрану «юнкерсов», вылетающих с полевых аэродромов на бомбежку дальних объектов русских.
Гельмут покосился на штурмана Людвига Шервуда, тот наклонился над зеленой картой, в руках красный карандаш и транспортир. Со штурманом ему повезло — опытный авиатор, знает свое дело до тонкостей. Он тоже нынче получил орден из рук Германа Геринга… Мысли Гельмута потекли по еще более приятному руслу: вечером в офицерской столовой состоится вечер в честь награжденных. Вильгельм Нейгаузен сказал, что из города привезут на автобусе девочек, обслуживающих казино. С транспортного самолета, прибывшего вслед за Герингом, выгружали ящики с винами.
— Надеремся сегодня, Людвиг? — улыбнулся Гельмут. — Маршал угощает нас настоящим французским шампанским и средиземноморскими омарами!
— Надо еще вернуться на аэродром, — не очень-то жизнерадостно ответил Шервуд и показал глазами на белые облачка, бесшумно вспыхивающие то внизу, сбоку, то над головой.
Густо стреляли русские зенитки. Гельмут у виде как на фюзеляже у самого стабилизатора идущего в строю «юнкерса» будто само собой возникло черное отверстие. Но облачка с огненной окаемкой возникали всё реже, скоро их совсем не стало, бомбардировщики вышли из зоны обстрела. Кажется, никто серьезно не пострадал.
— Ты заметил на фуражке маршала бабочку? — спросил Гельмут.
— Траурницу? — хмыкнул штурман.
— Я хотел ее согнать, да подумал, как бы телохранитель сдуру не влепил мне пулю в лоб, — улыбнулся Гельмут.
— Плохая примета, — сказал Людвиг.
— Плохая?
— Траурница на парадной фуражке маршала, — продолжал штурман. — К чему бы это?
— Ну тебя к черту! — отмахнулся Гельмут и подумал, что Людвиг, наверное, отключился от связи с флагманом, иначе не говорил бы такие вещи. В конце концов, идет война, и все рискуют жизнью, особенно летчики. Опасность подстерегает их со всех сторон: неисправный мотор, зенитный снаряд, вражеский истребители, даже попадание пули из винтовки в бензобак…
— Геринг — ас, он любого русского летчика в воздухе распатронит, — сказал штурман громко. — Да что летчика! Наш маршал один с целой эскадрильей справится!
И Гельмут понял, что он включил связь.
Проходя над целью, он без всякого волнения смотрел, как на рельсах корчатся в огне опрокинутые вагоны, жирно горят цистерны с горючим, разбегаются во все стороны крошечные букашки — люди. Зенитный огонь был частым, но не очень точным, когда же один «юнкерс», густо задымив, отвалил, в сторону, двум бомбардировщикам из эскадрильи Вильгельма Нейгаузена было приказано подавить зенитные батареи, такой же приказ получили «мессершмитты» сопровождения, в небе еще было светло, солнечно, и Гельмут представил, как сейчас выглядят «юнкерсы» с развороченной земли: грозные, с позолоченными крыльями, с ревом идущие на цель.
От нескольких эшелонов — сверху невозможно было определить, воинские они или с беженцами — не осталось ничего, кроме искореженных, дымящихся вагонов па путях, паровоз с развороченным тендером стоял поперек рельсов, коптили небо несколько горящих цистерн.
Возвращаясь на аэродром, Гельмут подумал, что военная разведка работает на совесть: на станции действительно скопилось несколько эшелонов, недаром на бомбежку был кинут почти весь полк. В голову закралась тревожная мысль: кого же подбили русские зенитки? В этой бомбовой круговерти он толком не рассмотрел номер задымившегося «юнкерса».
— Мы потеряли два самолета, — спокойно сообщил штурман.
— Может, дотянут до аэродрома? — больше для себя проговорил Гельмут.
— Дай бог, — буркнул Людвиг.
Рихард Бломберг совсем недавно стоял рядом с ним в строю. А угрюмый большеголовый Кронк вообще сегодня не должен был лететь, но в последний момент получил приказ: в свиту маршала взяли самого остроумного летчика Отто Бауэра, а вместо него отправился на бомбежку Кронк. Впрочем, об этом лучше не думать, смерть каждого подстерегает… И, будто подтверждая его мысль, стрелок-радист бешено завертелся в своей плексигласовой башенке, сжимая обеими руками турель пулемета. Совсем близко промелькнул советский, с вытянутым носом, в котором вмонтирована автоматическая пушка, истребитель. Прямо перед ним, Гельмутом, в фонаре образовалась небольшая аккуратная дыра, в которую с разбойничьим свистом ворвался холодный воздух. Он покосился на штурмана, но тот был спокоен.
В столовой к Гельмуту Бохову подсел за стол, заставленный бутылками, прилетевший вместе с маршалом артиллерийский капитан с железным крестом на зеленом мундире.
— Капитан Гюнтер Троттер, рад с вами познакомиться.
Гельмут без особого воодушевления пожал крепкую ладонь капитана.
— Вам привет от Бруно, — улыбнулся тот, наливая в фужеры вино. — За ваши заслуги перед великой Германией, Гельмут! — И, чокнувшись, выпил до дна.
Напрягаясь, чтобы быть трезвым, Гельмут встревоженно посмотрел на него:
— Вы знаете моего брата?
— Мы коллеги, — улыбнулся капитан. — С Бруно все в порядке. Кстати, он не так уж далеко отсюда. — Внезапно улыбчивое лицо капитана стало серьезным. — Пока танец не кончился и не возвратились за стол ваши друзья… между нами, брюнетка с косами великолепна! Я хочу сообщить вам, Гельмут, что успехом сегодняшней операции полк целиком обязан вашему отцу Ростиславу Евгеньевичу Карнакову.
— Он в этом… — Гельмут не смог вспомнить название станции, которую только что бомбил.
— Вы можете гордиться своим отцом, — сказал капитан.
— А не случится так, что я сброшу фугаску на голову своему папаше? — повеселев, сказал Гельмут.
Как большинство офицеров действующей армии, он относился с некоторым предубеждением к людям, служащим в разведке, гестапо, СС. Противно, когда о тебе, знают все. Правда, Бруно — его брат, Гельмут еще с детства признавал его превосходство, уважал, безоговорочно верил ему. И все же самая грязная работа на оккупированной территории достанется им.
— Может случиться, что вы скоро встретитесь со своим отцом, — поднимаясь со стула, сказал Троттер. — Однако распространяться о нашем с вами разговоре не следует.
Он еще раз крепко пожал руку Гельмуту и, пропустив возвращающихся после танца на свои места офицеров и их дам, пошел к столу командира полка.
4
Подполковник, Дерюгин из траншеи видел, как подбитый «юнкерс» стал заваливаться набок, из мотора повалил густой черный дым, летчик выпрямил машину, круто пошел вверх, пытаясь сбить пламя, но самолет вдруг клюнул раз-другой и с нарастающим ревом вошел в свое последнее пике. Один за другим раскрылись три белых парашюта. Григорий Елисеевич велел телефонисту соединить его с гарнизоном, дежурный ответил, что машина с бойцами уже выехала к месту приземления парашютистов.
Второй бомбардировщик, волоча за собой редкую струйку дыма, уверенно набирал высоту, отвернув от станции. Дерюгин приказал по телефону батарее, установленной на окраине городка, сосредоточить огонь на подбитом фашисте, а остальным продолжать бить по пикирующим на станцию бомбардировщикам. От разрыва тяжелых бомб заложило уши, телефонист сидел в траншее на зеленом ящике с аппаратом на коленях, он что-то говорил, но из-за грохота ничего не было слышно. Где-то выла сирена, рвались на путях ящики со снарядами.
Наконец «юнкерсы» улетели. Дерюгин мог себя поздравить: сбит один самолет противника и основательно поврежден второй. Он приказал телефонисту связаться с системой ВНОС, чтобы они проследили путь подбитого бомбардировщика, надеясь, что тот не дотянет до линии фронта. Тогда на счету его батарей будут два сбитых «юнкерса». Артиллеристы молодцы! Да и практика у них богатая.
Вернувшись на командный пункт, Григорий Елисеевич присел к столу и взялся за недописанное письмо Алене. Высокие сосны шумели за окном небольшой бревенчатой избушки, небо над бором затягивалось серой пеленой — может, к ночи начнется дождь, а в дождь фашисты предпочитали не летать. Лишь невидимые глазу разведчики изредка пролетали в серой мгле. В ясную погоду они забирались так высоко, что стрелять по ним было бесполезно.
Отложив автоматическую ручку, Дерюгин задумался: что ж, он мог быть доволен собой, от самой границы вывел с боями свой полк, и без больших потерь. У командующего армией находятся документы о присвоении ему звания полковника. Не исключено, что скоро получит дивизию… И надо бы Алене послать кое-что из продуктов: она пишет, что девочки похудели…
Бор, в котором расположились зенитчики, находился от Климова в восьми километрах. В распоряжении Дерюгина была черная «эмка», на которой он проехал самые страшные километры от Риги. Полку выделили несколько грузовиков, однако лошади тоже остались.
Григорий Елисеевич по договоренности с начальством армии оставил в своем полку старшину Солдатенкова и еще троих кавалеристов. Поврежденные грузовики пришлось бросить по дороге, а лошади не подвели — ни одно целое орудие не было оставлено врагу.
Фронт приближался к Андреевке. Полк Дерюгина получил приказ охранять станцию Климово. Небольшая узловая станция неожиданно приобрела важное стратегическое значение: здесь сосредоточились воинские эшелоны, составы с эвакуированными заводами, беженцами. Немцы систематически бомбили Климово, иногда в погожий день совершая по три налета.
В более-менее спокойные дни, а они наступали, когда небо затягивали тучи и лил дождь, Григорий Елисеевич наведывался на «эмке» в Андреевку. Сегодня он был уверен, что налетов больше не будет: немцы то ли от наглости и самоуверенности, то ли от врожденной пунктуальности прилетали бомбить в одно и то же время. Дерюгин позвонил начальнику штаба Виктору Саввичу Соколову и сказал, что едет в Андреевку. Его новый шофер Савелий Ломакин сбегал на продпункт и прихватил оттуда две банки тушенки, несколько кусков сахару и буханку черствого хлеба.
Через час «эмка» затормозила у дома Абросимова. Савелий на всякий случай загнал машину в полуразрушенный дровяной сарай амбулатории: случалось, что немецкие самолеты пикировали на одиночную машину и зажигали ее. Поселок изрядно пострадал от бомбежек: несколько домов сгорели, железнодорожная казарма, что неподалеку от водонапорной башни, провалилась посередине от прямого попадания фугаски, а в крайних комнатах продолжали жить две семьи путейцев.
Редкую ночь у Абросимовых не останавливались на постой красноармейцы. Через Андреевку прямо на фронт проходила грунтовая дорога. По ней тянулись машины, повозки, шли пешие бойцы. Жители привыкли к постоянному гулу канонады. В погожие вечера на небе появлялась широкая багровая полоса. «Юнкерсы» пролетали над станцией, возвращаясь со стороны Климова, и, даже не снижаясь, сбрасывали одну-две бомбы. Это и было самым страшным: никто никогда не знал, куда они угораздят.
Андрей Иванович еще больше поседел. Вадик, вытянувшийся, похудевший, сильно оброс, зеленоватые глаза смотрели настороженно. От Казаковых все еще не было никаких известий, — город Великополь был захвачен немцами. Федора Федоровича вряд ли призвали в армию: он железнодорожник. Да и какая разница теперь — железнодорожник тот же боец. Под бомбежками, артобстрелом путейцы восстанавливали железную дорогу, водили тяжелые составы, рискуя жизнью каждый день, как и военные.
— Охо-хо, вот зарос мальчишка! На девку стал похож, — поглядела на внука Ефимья Андреевна, когда все уселись за стол. — Волосья хоть в косицы заплетай, небось вши завелись? Хотела вчерась ножницами постричь, так не дался, наворотник!
— Ты же не парикмахерша, — пробурчал мальчишка, намазывая на тонкий ломоть хлеба свиную тушенку, привезенную Дерюгиным.
Григорий Елисеевич вспомнил, что в шкафу на полке должна быть машинка, он сам иногда стриг своих девочек.
— Это дело поправимое, — проговорил он.
Вадим стрельнул на него глазами, но ничего не сказал. Он был весь поглощен едой. В поселке толковали, что в Москве и Ленинграде ввели карточки на продукты и промтовары. В сельпо хлеб расхватывали с утра, опустели магазинные полки, закрылся промтоварный отдел. На дверях столовой Супроновича висел большой амбарный замок, сам Яков Ильич теперь заведовал хлебопекарней. Молокозавод работал с перебоями, Чибисов иной раз возвращался с пустыми бидонами: жалостливые хозяйки отдавали молоко красноармейцам, идущим на фронт. Андрей Иванович каждый день ходил с косой за железнодорожный мост через Лысуху, косил траву на откосах и приносил в мешке. Коров в поле не гоняли, да и мало их осталось в поселке: кто покинул Андреевку, тот или увел с собой, или продал на мясо. Порезали раненных осколками животных, кур и тех почти не слышно на дворах. Исчезли мыло, керосин, спички. У курильщиков появились кремни с нитяными фитилями и бензиновые зажигалки, сделанные из патронных гильз. Электростанция не действовала, в домах вновь, как в старину, зачадили керосиновые лампы, стекла к которым невозможно было достать. Оголодавшие мальчишки подкапывали в огородах картошку, шарили в шершавой огуречной ботве, таскали молодую морковку. Останавливаясь на ночлег, военные выделяли хозяйкам из своих пайков консервы, хлеб, сухари, комбижир, случалось, и жесткую копченую колбасу, от одного запаха которой у мальчишек слюнки текли.
Приезд Дерюгина был для Вадима радостью: подполковник обязательно прихватывал с собой вещевой мешок с продуктами. Экономная Ефимья Андреевна прятала подальше консервные банки с тушенкой, колбасу, кусковой сахар, старалась, чтобы хватило надолго. Вот и сейчас она с неодобрением смотрела на Вадима, выковыривающего погнутой вилкой из банки куски розовой свинины в белом жиру. Эту банку, раскрытую за столом Дерюгиным, можно было растянуть на неделю: сварить щи, суп, поджарить картошку…
— Чего же ты, Гриша, делал-то до войны? — мрачно уставился на зятя Андрей Иванович.
— Служил.
— Как служил-то? На лошадях гарцевал, из пушек постреливал на учениях? — продолжал Андрей Иванович. — А началась война, рысью припустил от границы, грёб твою шлёп! Не морщинь лоб-то, не ты один… Чего же вы немца-то испугались? Ты мне напрямки скажи, тут что — вредительство или просчет какой получился? Талдычили до радио, писали в газетах, мол, Красная Армия самая сильная в мире, а немец вдарил — и покатились колобком в тыл. До куда же будете катиться? До Урала? Или до самого Байкала?
— Я свой полк вывел, — сказал Дерюгин, — а сколько наших осталось в окружении. Ударил фашист врасплох, знал наши слабые места.
— Врасплох! — хмыкнул Андрей Иванович. — Вспомни, сколько мы за этим самым столом толковали, что будет война. Выходит, все знали и там… — Он поглядел на потолок.
Вадим, стрельнув глазами на бабушку, пододвинул банку и снова запустил туда вилку. Он знал: как только все поднимутся из-за стола, бабка отберет тушенку. Ефимья Андреевна вздохнула и покачала головой; изголодался мальчишка! Растет, аппетит у него за двоих, только давай и давай. Пусть поест, кто знает, может, скоро совсем придется положить зубы на полку… Куда все подевалось? Вот она, проклятая война, ладно взрослые, но за что детишки-то страдают?..
— Гриша, неужто германец и сюда придет? — помолчав, спросил Андрей Иванович. — Пушки у нас слыхать, кажинный вечер зарево полыхает над лесом…
— Лучше бы вам уехать отсюда, — сказал Григорий Елисеевич.
— Никуды я отсюда не крянусь, — решительно заявила Ефимья Андреевна. — Нагляделась я на беженцев: голодные, оборванные, едут и едут, а куды, и сами не знают! А уж коли суждено помереть от басурмана, так пусть в своем доме.
— Значит, наше дело табак, — опустил большую голову Андрей Иванович.
— Мои ребята нынче два «юнкерса» под Климовом сбили, — сообщил Григорий Елисеевич. — Бьем мы их, отец.
— А сколько они наших положили? — отозвался Абросимов.
— Погоним мы их, — мягко заметил Дерюгин. — Вот-вот остановим, и тогда побежит немец обратно.
— В Москве остановите? — пробурчал Андрей Иванович. — Али в Питере?
— Не бывать ему в Москве, — сказал Григорий Елисеевич.
В это он свято верил. Три дня назад, 29 сентября 1941 года, состоялось совещание комсостава у командующего армией. К этому моменту обстановка на фронтах сложилась следующим образом: гитлеровцы во что бы то ни стало решили захватить Москву; Западный, Брянский и Резервный фронты, защищавшие дальние подступы к столице, понесли большие потери. Группа армий «Центр» неумолимо приближалась к Москве.
Другая группа немецких армий, «Юг», 19 сентября заняла Киев, наш Юго-Западный фронт отступал. Катастрофически сложилось положение и с Ленинградом. Третья группа армий, «Север», к 8 сентября блокировала все подступы к городу.
Гитлер и его генералы не сомневались, что против их мощной силы никто в мире не устоит, И они назвали операцию по разгрому советской столицы «Тайфун».
30 сентября великая битва началась…
Армия, в которую входил и артиллерийский полк Дерюгина, тоже участвовала в этом сражении. Это потом в военных академиях начнут изучать переломную во всей Великой Отечественной войне битву под Москвой, а пока советские воины, каждый на своем, месте, выполняли полученный ими приказ. Задачей, зенитчиков было отгонять от узловой станции фашистских стервятников. Из Климова прямым ходом в Москву доставлялись вооружение, боеприпасы, воинские части.
Ощущал ли сейчас все величие происходящего подполковник Дерюгин? И да, и нет. Он знал, что от этой грандиозной битвы очень многое зависит в дальнейшем разгроме фашистских армий, в котором, он никогда не сомневался, но вместе с тем это были его обычные фронтовые будни. Он добросовестно выполнял приказы командования, яростно сражался с эскадрильями «юнкерсов», которые будто остервенели, а в свободные минуты думал о семье, о своих родственниках.
— Не сдадим мы, отец, Москву, — твердо повторил Григорий Елисеевич.
— Сталин там? — спросил Абросимов. — Кое-кто толкует, что правительство эвакуировалось.
— Где же ему быть? — сказал Дерюгин. — А болтунов не слушайте.
— На чужой роток не набросишь платок!
В окно косо ударили мелкие капли. Небо над станцией обложили тяжелые облака, бор потемнел, притих, кое-где среди зеленых сосен желтели березы. Война войной, а природа неторопливо совершает свой извечный круговорот. Скоро зарядят проливные дожди, проселочные дороги набухнут лужами. В пасмурную погоду и «юнкерсы» поменьше будут наведываться в тыл, да и танкам туго придется на раскисших дорогах. Далеко продвинулись в глубь страны фашисты, вокруг крупных городов население роет окопы, сооружает противотанковые надолбы, ежи из рельсов. Женщины, старики и дети с ломами, кирками, лопатами вышли на окраины.
Исчез первый страх, оцепенение, на смену пришла ненависть. Почувствовали это и немцы: все больше в тылу начали досаждать партизаны, да и местное население оказывает сопротивление «новому порядку».
Григорий Елисеевич поделился своими мыслями с тестем, но тот слушал рассеянно, думая о чем-то своем. На станции толкуют, что немцы уже близко от Андреевки, кое-кто уже узлы связал и подался в тыл. Андрей Иванович решал для себя трудную задачу: уезжать из основанной им Андреевки или остаться? Хотя жена и твердит, что умрет в собственном доме, все же поперек его воли не пойдет, но куда уезжать? Родни вроде бы и немало, да где ее теперь сыскать? Федор и Тоня неизвестно где, Дмитрий уехал к своим в Тулу, а оттуда на фронт. Об этом он сообщил в последнем письме. Значит, добился своего! А ведь у него «белый билет».
— Чему быть — того не миновать, — сказал Абросимов. — Велика Россия, а ехать нам со старухой вроде и некуда. Андреевка без базы — пустое место. Чего тут немцам делать?
— Если надумаете, я вас отправлю, — сказал Дерюгин. — Может, в Сызрань, к Алене?
— Беда не по лесу ходит, а по людям, — вздохнула Ефимья Андреевна. — Как-нибудь выдюжим. И то, мы со стариком век свой почти прожили.
Григорий Елисеевич отыскал в комоде машинку, усадил Вадима на табуретку у окна. Бабка обвязала вокруг шеи чистое полотенце, взъерошила темные волосы.
— Чугун в печку поставлю, потом помоешь голову-то.
— Только не наголо, — предупредил мальчишка. Толстая нижняя губа его недовольно отвисла. Не любил Вадим подстригаться и потом не очень-то доверял Дерюгину — обкорнает на смех всему поселку…
— Под бокс тебя или полубокс? — усмехнулся Григорий Елисеевич и выстриг машинкой дорожку от затылка до лба.
Мягкие черные волосы упали на пол, Вадим еще больше насупился, косил глазами, провожая каждую прядь, падавшую на крашеный пол.
— Я же вас просил… — чуть не плача, проговорил он сквозь стиснутые зубы.
— Не обучался я этому делу, — сказал Дерюгин. — Могу только наголо.
Тишину нарушил негромкий мурлыкающий звук. Вадим, напряженно хмуря лоб, прислушивался. Когда захлопали зенитки, он соскользнул с табуретки и, наступая на разбросанные по полу черные пряди, пошел к двери.
— Я же тебя не достриг, дружочек, — сказал вдогонку Дерюгин. Он стоял с машинкой в руке и недоуменно смотрел на мальчишку.
— Стригите своих зенитчиков-мазил, — обернулся с порога Вадим.
Андрей Иванович, глянув на него, хмыкнул, а Ефимья Андреевна, прижав кончик платка к губам, засмеялась. Одна половина головы мальчишки была голая, синеватая, а вторая лохматая, черноволосая.
— Куда ты, Вадик? — сказала она. — Срам на люди-то такому показываться!
— Не надо мне вашей тушенки! — сказал Вадим и с силой захлопнул дверь.
— Всегда так, — вздохнула Ефимья Андреевна. — Услышит самолет — и в лес!
— Зря ты его наголо, — сказал Андрей Иванович. — Обиделся.
— До зимы отрастут, — ответил Григорий Елисеевич и отряхнул с гимнастерки и брюк волосы. — Придет, вы его достригите. — Он пощелкал машинкой. — Хорошо стрижет!
— Ни от Тони, ни от Федора ничего не слыхать, — пригорюнилась Ефимья Андреевна. — Живы ли, родимые?
— Не каркай, мать, — сурово оборвал Андрей Иванович. — Федор двужильный, его не сломаешь. И о женке с детьми позаботится.
— Господи, спаси и помилуй, — повернувшись к иконам, перекрестилась Ефимья Андреевна.
5
Через Андреевку отходили побывавшие в боях воинские части Красной Армии. Первыми пропылили санитарные обозы; держась за телеги с лежачими, шагали забинтованные бойцы; на автомобильной и лошадиной тяге прогрохотала артиллерия. Красноармейцы с винтовками и карабинами растянулись на всю улицу. Колонну обгоняли черные «эмки», крытые зеленые грузовики. Одиночные «юнкерсы» пикировали на отступавших, тогда колонна распадалась — бойцы укрывались в огородах, под защитой домов, стоя и с колена палили из винтовок по самолету. Командиры протяжными криками «Рота-а, становись!» снова собирали людей в походную колонну. Хмурые лица, расстегнутые воротники гимнастерок, некоторые шли босиком, сапоги болтались на плече или были привязаны к вещмешку.
Подкреплялись прямо на ходу: восседавший на облучке походной кухни белобрысый старшина доставал из большого деревянного ящика банки с консервами и раздавал бойцам. Когда ящик опоражнивался, он швырял его на обочину и огромным кухонным ножом вскрывал другой. Обгонявшая колонну черная «эмка» притормозила возле кухни, из приоткрытой дверцы высунулась голова в фуражке. Старшина выслушал командира, отдал честь, а когда «эмка» укатила, снова стал раздавать белые жестяные банки бойцам.
— Была стрелковая рота — и нету стрелковой роты, — с горечью говорил он. — А покойникам консервы ни к чему.
— Хлебца бы, — попросил кто-то.
— Была рота… — бормотал старшина.
Оставшийся за председателя поселкового Совета бухгалтер Иван Иванович Добрынин собрал мужчин. Заседали прямо на крыльце, мимо тянулся обоз с ранеными, ощутимо пахло йодом и лекарствами. Серое небо притихло, как перед грозой.
— Дело такое, дорогие товарищи, — говорил Иван Иванович, дымя самокруткой. — Уходят наши…
— Бегуть, — ввернул Тимаш. — Драпают, только пятки сверкают! То ли дело мы в германскую кампанию…
— Помолчи, Тимаш! — повел на него сердитыми глазами Абросимов. — Знаем, какой ты был вояка…
— У меня медаль получена! — заерепенился Тимаш. — Самолично главнокомандующий прицепил к груди.
— Где же медаль-то? — поинтересовался Блинов, — Пропил небось?
— Награды я не пропиваю, — с достоинством ответил Тимаш. — Медальку мою в шестнадцатом разбойнички уволокли.
— Дело такое, односельчане, — продолжал Добрынин, — уходить и нам отсюдова или оставаться? Я толковал давеча с полковником, так он сказал, что Андреевку сдадут без боя, а вот в Климове будет сражение. Туда все части и подтягиваются. Электростанцию будем сами взрывать, чтобы, значит, немцам не досталась… Саперы заминируют, когда уйдет последний эшелон.
— А еще что говорил полковник? — спросил Григорий Борисович.
— Велел уходить в тыл или подаваться в лес, — неторопливо говорил Иван Иванович. — Леса у нас, сами знаете, богатые, там враг не сыщет. Ну и партизанский отряд нужно будет организовать, коли людей подходяще наберется.
— Это чего же? — влез Тимаш. — Будем в лесу, как серые волки, выть на луну?
— С немцами воевать, дед, — сказал Добрынин. — Такая вот штука!
— Я тут первый дом срубил, тут меня и похоронят, грёб твою шлёп! — сказал Андрей Иванович. — И бабка моя никуда ехать не желает.
— Когда должны электростанцию взорвать? — поинтересовался Шмелев.
— Полковник толковал, как немец подойдет к Кленову, тогда и взрывать надо, — сказал Добрынин. — Саперы взрывчатку заложат, а потом дело нехитрое: вертануть ручку машинки — и взлетит на воздух наша электростанция.
— Кто же «вертанет»?
— Семен, может, ты? — посмотрел Иван Иванович на осунувшегося кудрявого Семена, который утром приехал с товарняком из климовской больницы.
— Взрывать я, Иван Иванович, непривычен, — хмуро заметил тот. — Мое дело — строить.
— Что велят, то и надо делать, — сказал Добрынин.
— Не застрять бы мне здесь, — обеспокоенно взглянул в сторону вокзала Блинов. Он до последнего дожидался в Андреевке сестру, которая написала, что выезжает к нему.
Шмелев внимательно посмотрел на заведующего клубом: под пятьдесят мужику, в партию так и не вступил, и не скажешь, что всего себя отдает клубному делу. Говорили, что Блинов увлекается марками, переписывается с другими филателистами, якобы собрал ценную коллекцию. Была мысль у Григория Борисовича как следует прощупать этого нелюдимого человека, но особой пользы от него вряд ли можно было ожидать. Неужели любовь к сестре держит его здесь? А может, хочет немцев дождаться?..
— Я побегу за своими на хутор. — Охнув, Семен поднялся со ступенек. У него только что швы сняли после операции. — Может, еще воткнемся в эшелон? — Он кивнул всем и пошел прочь. Лицо его пожелтело; оттого что сутулился, он казался даже ростом меньше.
— Говорят, наш Семен чуть от брюха не помер, — покачал головой Тимаш. — Пустяк, говорят, операция, а человека вон как скрутило, едрена вошь!
— У меня же три полных бака молока! — вспомнил Шмелев. — Надо отдать красноармейцам!
— Чего же ты не уехал? — спросил его Андрей Иванович. — С немцами шутки плохи!
— Ты, Борисыч, их сметанкой угости — может, и смилуются, — ввернул Тимаш.
— Завод на мне, — даже не взглянув в его сторону, сказал Григорий Борисович. — Не было команды от начальства эвакуироваться… — Он повернулся к Добрынину: — Электростанцию я могу взорвать.
— Без саперов все равно не обойтись, — сказал Иван Иванович. — А ты все-таки будь на месте, Борисыч, мало ли что.
— Люди толкуют, евонная женка вчерась вечером ящик с маслом перла на горбу, — когда ушел Шмелев, сказал Тимаш. — И у Якова Супроновича в подвале добра навалом! Кому берегет?
— А ты сам видел? — строго посмотрел на него Добрынин.
— Эти куркули мимо рта ложку не пронесут, — ухмыльнулся Тимаш. — Супронович при немцах не пропадет.
— Видно, не дождусь я Нину, — с грустью сказал Блинов. — Надо, пожалуй, отсюда подаваться в тыл, пока не поздно.
— Беги, Архип Лексеич, — хмыкнул Тимаш. — Все бегут, и ты беги.
— Куда бежать-то? — печально посмотрел на него завклубом.
— На кудыкину гору, — ухмыльнулся дед.
Задребезжал телефонный аппарат. Добрынин проворно вскочил со ступенек и бросился в дом. Вышел он скоро, на лице широкая улыбка.
— Полковник, позвонил, сказал, наши задержали фашистов в Шлемове, это отсюда километров двадцать будет. Может, мужики, еще все обойдется? Не пустят их в Андреевку?
— Переправятся через Шлемовку и тута будут, — авторитетно заявил Тимаш.
На дороге будто переставили декорации: теперь красноармейцы, машины — все двигались в обратную сторону. Трехтонка с ревом волокла за собой две спаренные пушки, на подножке стоял молоденький лейтенант без фуражки и что-то покрикивал пехотинцам, прижимавшимся к изгороди дома Абросимова. Вслед за грузовиком протарахтели два легких танка. У одного на зеленом боку глубокая вмятина. Внезапно визг мотора заглушил все остальные звуки: «мессершмитт», вырвавшись из низких облаков, первый раз без единого выстрела пролетел над колонной. Развернувшись, снова низко прошел над дорогой, поливая из пулемета. Андрей Иванович видел, как затрепетала дранка на крыше его дома, вниз потекла труха.
— Грёб твою шлёп, дом спалит! — поднялся он во весь свой рост на крыльце и задел за притолоку. Схватившись за макушку и матерясь, он побежал к своему дому.
— Ну ладно, — кряхтя, поднялся Тимаш. — Куды нам, грешным, податься? А коли и придут басурманы, так не сожрут ведь живьем? — Он взглянул на задумчиво сосавшего самокрутку Добрынина. — Русский мужик, он жилистый и костлявый, им, поди, и подавиться можно…
— Вроде бы пушки близко? — прислушался Иван Иванович. — Полковник не велел мне от телефона отлучаться… — Он достал из кармана печать, подышал на нее и с маху пришлепнул на ладонь. — Куда ее девать? И касса осталась…
— А много у тебя, Ваня, денег-то в поселковой кассе? — остановился на тропинке Тимаш.
— Еще когда все деньги и бланки отправил в Климово, — сказал Добрынин. — Так, мелочишка… Шесть рублей семнадцать копеек.
— Эх, пропили бы мы с тобой эти денежки, Ваня, — горестно вздохнул Тимаш. — Да вот беда, водки теперя негде взять.
— Ты бы хоть сейчас-то, Тимофей Иваныч, посерьезнел, — упрекнул Добрынин. — Такое время, а ты все болтаешь!
— Пусть бабы слезы льют, а я непривычный, — вдруг окрысился тот. — Допустили германца до дома, а теперя за голову схватились? Эх, да что говорить, едрена вошь! — замысловато выругался и зашагал к дому.
Еще одна воинская часть прошла в сторону фронта. Белокурый майор с рукой на перевязи шагал впереди красноармейцев. На шее его покачивался карабин. Лица у бойцов были хмурые, среди них виднелись и легкораненые. Повязки почернели. Шли молча. И дробный стук сапог по проселку разносился далеко окрест.