<…> первые упражнения в немецком языке <…>. Выступает жизнь квартиры, мир родственников, мир прислуги. Танцую польку с Каролиной Карловной».[313] Рассказывая об этом периоде в мемуарах «На рубеже двух столетий», Белый упоминает не только об одном ярком эпизоде (танец с бонной), но об уроках танцев, включенных, как можно понять, в распорядок детской жизни:
«Вскоре помню: появление немки, Каролины Карловны, с которой мы свободно ходим по всей квартире <…> все очень трезво, очень эмпирично; меня учат танцам, водят гулять <…>».[314]
Мир танца вошел во «внутреннюю биографию» Андрея Белого через красавицу-мать, которая «часто бывала: в театрах, концертах, на вечерах с танцами» (НР., 190); и ее «подругу по балам» Е. И. Гамалей (НР., 102). Увлечение бальными танцами является важнейшей характеристикой матери и в автобиографических повестях «Котик Летаев» и «Крещеный китаец», и в «Материале к биографии», и в мемуарах «На рубеже двух столетий». Во всех этих произведениях пристрастие А. Д. Бугаевой к светской жизни, в том числе к танцам, представлено как причина ее конфликтов с отцом:
«<…> дом подруги и увозы ею матери на балы, в театры и т. д. вызывали изредка кроткие реплики отца:
– Они, Шурик мой, – лоботрясы.
Они – бальные танцоры и частью знакомые Е. И. Гамалей <…>. Но “лоботрясы”, кавалеры матери, потрясали детское воображение: вдруг появится в нашей квартире лейб-гусар; и сразит: ментиком, саблей, султаном <…>. “Котик”, по представлению матери, должен был стать, как эти “очаровательные” молодые люди, а в нем уже наметился “второй математик”; и – поднимались бури.
– Уеду и увезу Кота! – восклицала мать.
– Никогда-с! – восклицал отец» (НР., 102–103).
Семейные ссоры травмировали Белого-ребенка, однако, несмотря на это, рассказы о балах очаровывали и «потрясали детское воображение».
В «Материале к биографии» отмечено «первое посещение детского бала в Благородном Собрании» в конце 1888 г., на Рождество.[315] Судя по тому, что публичное выступление лишь упомянуто, но никак эмоционально не окрашено и не детализировано, дебют юного танцора прошел спокойно и успешно. Восьмилетний мальчик, видимо, уже вполне владел навыками, требовавшимися для участия в этом ответственном мероприятии.
Сознательное увлечение танцами Белый относит уже к гимназическому возрасту, к лету 1892 г.:
«Летом живем в Перловке (по Ярославской дороге). Мне шьют всякие кокетливые костюмы; впервые себя ощущаю интересным; очень увлекаюсь двумя девочками <…>. Ходим на детские танцы».[316]
К следующему лету, которое Белый провел на подмосковной даче в Царицыне, интерес к танцам еще усилился, превратился в страсть:
«Из Царицына я привез страсть к танцам; и увлечение ими длилось весь третий класс, когда я учился танцам у двух учителей сразу: у Тарновских (по воскресеньям) и у Вышеславцевых (по субботам) <…>», – вспоминал он в «На рубеже двух столетий» (НР., 323).
То, что в этот «период времени началось увлечение танцами», отмечено также в исследованиях личности Андрея Белого, проводимых в 1930-е гг. в московском Институте мозга. Специалисты-психологи интерпретировали это увлечение следующим образом:
«Связано оно с тем, что примерно к этому времени относятся первые полусознательные переживания пола. Во время пребывания на даче было несколько легких увлечений девушками, значительно более старшими по сравнению с ним. Среди этих увлечений необходимо выделить одно более сильное – к Жене Дейбель, которое он считает своей первой влюбленностью. Эта влюбленность была кратковременна и не оставила после себя каких-либо значительных следов».[317]
В «Материале к биографии» Белый с гордостью подводит впечатляющие итоги «сезона», который «весь <…> проходит под знаком танцевальной горячки»:
«К концу полугодия я уже танцую до 20 разных танцев (между прочим: лансье, разные фигурные вальсы и русскую; особенно хорошо мне удается мазурка и так называемая фигура “ползунка” в русской). Между тем гимназические успехи мои ослабевают; я начинаю лениться <…>».[318]
Впоследствии свои навыки Белый передаст герою романа «Петербург»: «Аполлон Аполлонович, впрочем, сам плясал в юности: польку-мазурку – наверное и, быть может, лансье» (Пб., 177).
Впрочем, как вспоминал Белый, «увлечения танцами были летучи: вспыхнувши, отгорели, сменясь увлечением фокусами <…>; за фокусами вынырнула страсть к акробатике <…>; за акробатикой последовала страсть к костюмам <…>» (НР., 323). Однако умение танцевать не исчезло. То, что Белый в «молодости, особенно в первые годы студенчества, много и хорошо танцевал», отмечается в «Характерологическом очерке», составленном в Институте мозга.[319] Танцевал он не только в гостях, но также на литературных вечеринках, проходивших по воскресеньям с 1903 г. по 1906 г. в арбатской квартире писателя. «<…> споры, музыка, шаржи, подчас инциденты, просто танцы <…>», – так характеризовал он атмосферу своих «воскресений» в мемуарах «Начало века» (НВ., 293). Такое времяпрепровождение (с музыкой и танцами) было вполне типично для молодежи начала XX в., а умение танцевать, думается, не особенно выделяло Белого из среды его сверстников, также обучавшихся в детстве танцам.
Танцевал Белый и в зрелом возрасте. В мемуарах «Между двух революций» писатель с некоторым смущением рассказывал, как однажды («вскоре после Октябрьского переворота») на вечере, который «окончился буйным весельем», в «доме, где было много людей, сочувствовавших революции», он «на старости лет пустился в пляс».[320] А К. Н. Бугаева вспоминала, что «даже в 1932 году, как-то развеселившись, он “тряхнул стариной” и пустился вприсядку».[321]
Думается, что имеющихся свидетельств достаточно для оценки полученной Белым в тринадцатилетнем возрасте квалификации танцора как весьма высокой и – сохраненной на всю жизнь.
3
Через 20 лет после гимназической «танцевальной горячки» Белый вступает на путь антропософии. Эвритмия – созданное Р. Штейнером «искусство изображения звука слова движением» (ЗЧ., 285) – рождается фактически у него на глазах. 28 августа 1913 г. в Мюнхене они с Асей Тургеневой (в это время – спутницей жизни, с 1914 г. – женой писателя) становятся свидетелями первого эвритмического представления, приуроченного ко дню рождения Гете, и слушают лекцию Штейнера, объясняющую смысл и цель происходящего.[322]
«Доктор рассмотрел и не только одобрил, но и рекомендовал вниманию теософов “новое искусство”, находящееся еще в зачаточном состоянии, но уже могущее развиваться и как искусство, и как педагогика: “Ätherleib” просится потанцевать; и вот просит танцев и наше тело, но существующие танцы не выражают танца “Ätherleib” <…>. В Мюнхене (в Tonhalle) было целое утро, посвященное танцам (с вступительным словом Доктора); юноши и девушки в гречески-негреческих (храмовых каких-то) костюмах двигались, ходили, сдвигались, раздвигались (а то и стояли) в каких-то невероятных сочетаниях: пахнуло чем-то бывшим-небывшим, забытым, но в жизни этой непережитым → Храмовым: Храмовые танцы – вот чем веет в воздухе <…>», —
передавал он в письме Наташе Тургеневой,[323] сестре Аси, свои первые впечатления от эвритмии. Ася также написала об этом событии в книге «Воспоминания о Рудольфе Штейнере и строительстве первого Гетеанума»:
«Важным событием стало первое эвритмическое представление, организованное Лори Смит. Были показаны различные групповые упражнения. Несколько молодых людей в белом продемонстрировали упражнения с палкой. Большое впечатление произвело переведенное Лори Смит на язык эвритмии стихотворение Гете “Харон”. На ней было желтое шелковое одеяние, в руке – золотой молоток, которым она размахивала и в определенных местах стихотворения ударяла о пол».[324]
С первой эвритмисткой Лори Смит, применившей на практике штейнеровскую идею «зримого слова» и таким образом отразившей в движениях физического тела движения тела эфирного, Белый познакомился тогда же. Их встрече способствовала М. В. Сабашникова, обучавшаяся у Лори Смит и восхищавшаяся ею.[325] В мемуарах «Зеленая Змея» она вспоминала:
«Поэт Андрей Белый приехал тогда со своей юной женой в Мюнхен. У меня в мастерской он познакомился с Лори Смит и эвритмией. И для него это тоже было новым узнаванием того, что он уже давно смутно чувствовал. В Москве существовало нечто вроде академии поэтов, где он в кругу молодежи занимался изучением ритмических и фонетических законов поэзии. Лори Смит показала ему движения рук, выражающие звуки, и фигуры, описываемые ногами, выражающие мыслительное, эмоциональное и волевое содержание стиха. Так внутренне существо стиха становилось зримым, и в этом открывалась его духовная ценность. Она показывала эвритмически также отдельные слова на разных языках, и перед нами зримо вставало своеобразие каждой народной души».[326]
Общение с юной Лори Смит, касавшееся, в частности, и планов развития русской эвритмии («Доктор задал ей к Берлину (зимой) протанцевать русское стихотворение. По тому поводу у меня был с ней длинный разговор»