Автобиографический контекст объясняет появление в «Мастерстве Гоголя» логической цепочки, уводящей (с опорой на четвертую главу Книги Бытия) далеко в сторону от традиционных трактовок «Страшной мести»:
«Род Авеля пас стада; род Каина “выродился” в… культуру наук, искусств, техники, металлургии, промышленности (по Библии). <…> И в Авелевых потомках сказались нелады с родом: оскудевает сила <…>; в стоялом быте ожидают кому-то мести они; потомки же Каина силятся что-то припомнить; в усилиях сознания гибнут; но – строят культуру».[491]
Андрей Белый автобиографичен не только когда говорит о причинах и о сущности трагедии Гоголя или об особенностях его персонажа-колдуна. Он описывает творческий процесс классика так, будто рассказывает о самом себе:
«Гоголь обрастает продуктами своего творчества, как организм, питающий свои ногти, которые он держит на себе, хотя они и срезаемы без ущерба; они, и отданные читателю, никогда не могут закончиться, ибо законченность их – не они сами, а целое питающего организма, который – творческий процесс; в нем включены продукты творчества с жизнью Гоголя так, что с изменением жизненных условий менялися в Гоголе они; и отсюда перемарки, новые редакции, фрагменты, оставшиеся необработанными, и перевоплощения персонажей и тем из одной повести в другую; и наконец вечная трагедия: воплощенное не воплощаемо в новый этап сознания: исключение из плана собрания сочинений “Веч<еров на хуторе близ Диканьки>” и двоекратное сожжение “М<ертвых> Д<уш>”».[492]
Поменяв в этом фрагменте Гоголя на Андрея Белого и подставив вместо названий произведений первого названия сочинений второго, мы получим абсолютно точное, документально подтвержденное (во всем, включая факт неоднократного, правда, виртуального «сожжения» Белым книги – сборника стихотворений «Золото в лазури»[493]) описание особенностей творческого процесса автора «Мастерства Гоголя». И как тут не вспомнить его же собственные слова: «<…> так пишет Белый-Яновский (Бугаев-Гоголь)».[494]
Не секрет, что на протяжении большей части своего творческого пути Андрей Белый сознательно стремился к тому, чтобы самоутвердиться в роли «нового Гоголя» – как в литературном, так и в поведенческо-бытовом плане.[495] Существовала, однако, некая, очевидно, тревожившая его заминка, своего рода подводный камень, который тем или иным образом было необходимо обойти. Я имею в виду факт трагической и загадочной смерти Гоголя. Следовать за Гоголем в этом «пункте» Белый, конечно, совсем не хотел. О том, насколько важна была для него возможность существования Гоголя вне гоголевской трагедии, свидетельствует, например, отрывок из воспоминаний П. Н. Зайцева:
«Я привез Борису Николаевичу книгу Честертона о Диккенсе.
– Ведь это английский Гоголь, – заметил Белый, – только не несчастный, без надрыва, в противоположность нашему Гоголю.
Надо отметить, что Борис Николаевич очень любит Диккенса».[496]
Как же справляется с этой проблемой автор «Мастерства Гоголя»? В главке «Гоголь и Блок» заключительной главы монографии он перекладывает гоголевский «некрологический» негатив на плечи покойного «крестного брата», почти «двойника» – Александра Блока.[497] Но этим своеобразным кульбитом история не заканчивается. Чтобы разобраться в дальнейших перипетиях гоголевской игры Андрея Белого, вновь обратимся к предисловию к «Началу века».
Касаясь ограничивающих эту книгу мемуаров хронологических рамок, Белый говорит, что его цель – нарисовать «образ молодого человека эпохи 1901–1905 годов в процессе восстания в нем идей и впечатлений от лиц, с которыми он и позднее встречался <…>».[498] Воспоминания «обрываются на весне 1905 года <…>».[499] Период с 1904 по 1907 год, по словам Белого, «есть, собственно говоря, перерыв творчества», когда увлечение философствованием, «ознакомление с приемами мысли, переходящее в ненужные логические эксперименты, удаляло <…> от творчества, пока я грыз Рилей и Риккертов, чтобы поздней убедиться: не стоило грызть <…>. Я грыз Рилей и ничего путного не писал, кроме стихов; с 1902 года до 1908 я только мудрил над одним произведением, калеча его новыми редакциями, чтобы в 1908 выпустить четверояко искалеченный текст под названием “Кубок метелей” <…>».[500]
Этот период в жизни Андрея Белого, очевидно, может быть сопоставлен с описанной им же в «Мастерстве Гоголя» последней, третьей творческой фазой Гоголя, когда тот все больше философствовал и «проповедовал» и все менее удачно занимался собственно литературным трудом.[501] Но, в отличие от Гоголя, у Белого тяготеющая к негативу творческая фаза приключилась в начале жизни и не имела фатальных последствий, хотя налицо были все к тому предпосылки:
«В последующих годах я сдвинулся с мертвой точки: в себе; пока же мое стихотворение 1907 года есть эпитафия себе:
В 1908 г. выходит из печати «четвертая симфония» Белого «Кубок метелей»», тот самый текст, над которым он «мудрил» и который, якобы, «калечил» долгие годы – с 1902 по 1908 г. Через 20 с лишним лет главку «Гоголь и Белый» заключительной главы «Мастерства Гоголя» автор начнет с упоминания «симфоний»:
«“Симфонии” Белого – детский еще перепев прозы Ницше; но в “Кубке метелей” налет этой прозы не толще листа папиросной бумаги; и он носом Гоголя проткнут: в “Серебряном голубе” <…>».[503]
Роман «Серебряный голубь» печатался поглавно в журнале «Весы» в 1909 г., в год столетнего гоголевского юбилея.[504] После его выхода в свет некоторые критики всерьез заговорили об Андрее Белом как о «новом Гоголе»,[505] да и сам автор признавался позднее: «“С<еребряный> г<олубь>” есть итог увлечения прозой Гоголя до усилия ее реставрировать».[506] С 1909 г. в жизни Белого начинается длившаяся практически до самого ее конца история публичного самоутверждения в роли прямого наследника Гоголя.[507] История, апофеозом которой стала гоголеведческая монография, включившая в себя откровенно эпатажный раздел под названием «Гоголь и Белый».
В этом тексте приводятся аналогии между произведениями первой и второй «творческих фаз» Гоголя (к первой фазе Белый относит «Вечера на хуторе близ Диканьки», «Вия», «Тараса Бульбу»; ко второй – «Шинель», «Нос», «Портрет», «Записки сумасшедшего», первую часть «Мертвых душ») и сочинениями Андрея Белого (романами «Серебряный голубь», «Петербург»,[508] первой частью романа «Москва»).[509]
«Третьей фазы» творчества Гоголя Белый не касается. И это понятно, если принять гипотезу о том, что по его представлениям, период, близкий к третьей, предсмертной гоголевской «фазе», Андрей Белый пережил в начале творческого пути. Не случайно в мемуарах «Между двух революций» он вспоминал о том времени как о внезапно настигшей его, еще молодого человека, «старости»: «Никогда не был я так стар, как на рубеже 1908–1909 года <…>».[510]
Завершает главку «Гоголь и Белый» безапелляционное заявление:
«Полагаю, что сказанного достаточно, чтобы видеть: проза Белого в звуке, образе, цветописи и сюжетных моментах – итог работы над гоголевской языковою образностью; проза эта возобновляет в XX столетии “школу” Гоголя».[511]
На таком «фоне» фраза из рецензии Георгия Адамовича: «Трудно отделаться от мысли, что Белый готов был бы подставить себя на место Гоголя»,[512] – выглядит не гневным выпадом, а всего лишь констатацией факта. Но, согласно логике рассуждений Белого, он – как «новый Гоголь» – в отличие от Гоголя «старого», не только «уловил» социальный «спрос» и услышал призыв времени, он понял смысл этого призыва, разглядел тот путь, следуя которым можно соответствовать «заданиям» эпохи, а стало быть прожить жизнь Гоголя, избежав его трагедии. По иронии судьбы до конца собственной жизни Андрея Белого с момента окончания им монографии о Гоголе оставалось совсем немного времени. Прочувствовать всю прелесть существования в роли социально здорового Гоголя, Гоголя «без надрыва» ему было, увы, не суждено. Как известно, книга увидела свет через несколько месяцев после смерти автора.
Михаил Одесский (Москва). Игра в «Былое и думы»: мемуарист Андрей Белый и Герцен
«Былое и думы» А. И. Герцена – признанный шедевр классической русской мемуаристики. Три мемуарных книги Андрея Белого, создававшиеся в конце 1920-х – начале 1930-х, – столь же признанный шедевр литературы «серебряного века». Как пишет А. В. Лавров, подготовивший их к публикации и снабдивший энциклопедическими комментариями, Белый, подобно Герцену, «предпринимает опыт детализированной автобиографии, построенной по хронологическим этапам прожитой жизни (детство, юность, зрелость) на фоне широкой исторической панорамы и с вкраплением относительно самостоятельных очерков – мемуарных портретов современников.