1910–1915
1910
178. Белый – Метнеру
Шлю Вам привет издалека[2080]: чувствую Вас так близко к себе; чувствую Вас, как Вас (для Вас), чувствую как Вас и себя, чувствую нас (Вы, Николай Карлович, я) – чувствую как всех нас (Вы, Анна Руд<ольфовна>, Алекс<ей> Сергеевич, Киселев, Ник<олай> Карлович[2081], я, и… наш издатель) с нашим издателем: да, да, да; она должна быть среди нас. Я сейчас ее видел: она хочет, она готова, она будет с нами, она должна быть.
Любящий Вас Б. Б.
P. S. Я сейчас пожал руку ⊕ Г…[2082] О, какая это душа: она мне сестра! Знаете ли Вы, что она сейчас думает о нас: ей одиноко, хотелось бы ей улыбаться. Улыбнитесь…
Не собирается ли Г… (отчества не знаю) приехать?
179. Белый – Метнеру
надеюсь, что мы сегодня увидимся у меня; надеюсь, что Н. К. будет, так же как А. М.[2083]
Искренне любящий Вас
180. Белый – Метнеру
как хочется Вас видеть, как хочется с Вами говорить, говорить без конца; тут, в Бобровке[2084], тишина – снег сбежал, убегают последние ручьи, и небо разверзлось; по вечерам в зале на белых колоннах красный оскал зари; – и тревога: ответственность давит, приближается что-то единственное и строгое: это я знаю; если б пожить с Вами здесь, можно было бы многое решить; мы все призваны, – но мы слабы, слишком мы слабы; будет день – и мы встанем рядом;
как хочется Вас видеть, и говорить без конца; тут, в Бобровке, идут дни за днями – тихо, молчаливо, торжественно; и вся московская суетня с путаниками и quasi-путаниками (я заметил, что в последнее время развилась мода симулировать путаников) – далека и чужда; о, эти московские чудаки! Кто их создал? Для чего они завелись? Деятельность их к ужасу удваивается; энергия их путать – все возрастает; скоро круг этой деятельности покроет всю Москву; но если еще можно терпеть кровного чудака, породистого, то кто может выдержать всех тех бесчисленных особей из полукровок, которых развел (еще недавно редкий) кровный московский чудак: он оказался плодовитым до чрезвычайности; от одного прикосновения к нему здорового, трезвого человека этот последний начинал чудить; так потянулась за каждым путаником вереница полупутаников, за кровным – полукровки. Скоро Москва превратится в сумасшедший дом. Увы – пустая надежда: Москва давно уже – сумасшедший дом.
Как хочется Вас видеть, и говорить без конца; тут, в Бобровке, идут дни за днями – тут место для тихих бесед, и… приезжайте!? Наш последний прерывистый разговор глубоко запал; три дня я не мог успокоиться и только теперь пришел в себя под действием солнечных лучей и полей; кажется, прихожу к решению о себе и Вячеславе[2085]; тут, в Бобровке, сидим мы с А. С. и думаем о том, что сегодня концерт Н. К.[2086]: недаром была сегодня такая ласковая заря. От всей души ему привет.
Но о делах: Полуботкин мне говорил, что, кажется, Вы с ним говорили о том, чтобы я написал проект для «проспекта» книгоиздательства – так ли я понял Полуботкина, и вот по настоянию Полуботкина (pardon!) – Кожебатки – виноват: Кожебаткина (спутал с покойным Полуботко) – я написал и отсылаю в «Мусагет»[2087]: ради Бога, Эмилий Карлович, исправьте, раскритикуйте, забракуйте, дополните, убавьте, напишите сами – словом, поступите с «проектом конспекта» по своему усмотрению; пусть Полуботко – виноват: «Кожебаткин» Вам принесет мой «проект конспекта», то есть проект и конспект – «проспекта» для нашего издательства; я набросал лишь вчерне.
А небо сгорело, звезды под самыми окнами, вдали колотушка и тишина: приезжайте, Эмилий Карлович.
Глубоко любящий Вас
P. S. Мой привет всем: Анне Михайловне, Николаю Карловичу и Анне Рудольфовне особенно[2088].
Алексей Сергеич кланяется; и – тоже.
181. Белый – Метнеру
ужасно жаль, что Вас не застал; я нарочно пришел пораньше, чтобы Вас видеть; дело вот в чем: 1) Когда мы соберемся для проспекта?[2089] 2) Завтра в два часа дня в Мусагете соберется кружок студентов, желающих заниматься а) теоретической эстетикой, b) историей искусств, c) ритмом[2090]; я дам им задачи на лето; было бы желательно и необходимо, чтобы Вы их посмотрели, как один из офицеров отряда, осматривающий культурных новобранцев; было бы еще желательней, если бы Вы приготовили им по теории эстетики (нормативной) несколько книжечек, они бы за лето их прочли; они – юные ученики в классе теории символизма; приходите; вообще нам сегодня необходимо видеться, дорогой Эмилий Карлович; только вот когда? Если не поспею быть у Вас к Вашему обеду, то постараюсь быть у Вас от 8½ – 9 часов. Несколько дней не видались – это плачевно.
Прощайте, милый.
182. Белый – Метнеру
Где-то Вы теперь?[2091] Когда пишу «где» Вы, хочу представить себе местность. Все эти дни собирался писать Вам; я уже две недели в деревне[2092]; здесь – великолепие; пока что кончаю статью об «Ибсене»[2093], работаю над поэтами[2094]; собираюсь писать драму (хочется летом ее написать): драма должна называться «Красный Шут»[2095]. Пока что работается вяло; еще сказываются зимние впечатления; зима во втором полугодии была ужасна; в итоге – разбитость сердца. Кругом, пока что, невесело: Философов нас изругал в фельетоне «Рэй<с>бруки удивительные»[2096]. Вообще нас будут травить – это ясно; о вышедших книгах нет пока ни одной рецензии; это значит – бойкот.
Ни от кого из Москвы известий нет. Милый Эмилий Карлович, хорошо бы, если бы Вы подгоняли Кожебаткина; я с своей стороны ему написал, что медлить с проспектом нечего, что книги надо выпускать скорей (разумея Рэйсбрука и Эллиса); корректур проспекта не получал[2097]. Если летом увидите Степпуна, скажите ему, что о Логосе[2098] я не написал потому, что опять-таки негде писать; идти на поклон в жидовские органы при их ненависти ко мне не хочу; а с «Русс<кими> Вед<омостями>» у меня связи нет.
Милый Эмилий Карлович, напишите два слова о себе: скажите, милый, что мне делать, если Кожебаткин летом уснет непробудным сном; у него манера не отвечать на письма. Я еще недельки две подожду, и если будет молчание, придется мне ехать в Москву, его будить.
Простите, Эмилий Карлович, скудость письма; только в деревне понял я, как устал и сердцем разбился… Вы понимаете, в чем?
Жду прилива рабочего вдохновения; пока что сонно работаю, но работаю много. Любящий Вас
P. S. Мой привет и уважение Николаю Карловичу и Анне Михайловне[2099].
183. Метнер – Белому
Дорогой милый Борис Николаевич! Посылаю Вам открытки, чтобы Вы могли представить себе местность. Я могу Вам сказать то же, чтó и Вы мне: «здесь великолепие… пока что работается вяло; еще сказываются зимние впечатления; зима во втором полугодии была ужасна, в итоге разбитость». Кожебаткина я подгоняю, а Вы, пожалуйста, из-за этого в Москву не ездите. Что нас бойкотируют, это – ясно, но это вовсе не невесело. А что Философов нас выругал, это – подло, т<ак> к<ак> пахнет местью за наше нежелание соединить<ся> и издавать журнал[2100].
184. Метнер – Белому
Сейчас сильная буря и в комнатах очень уютно. Я начал купаться в море, но прекратил из-за дурной холодной погоды. Я по обычаю читаю, но крайне медленно и не жду, в противоположность Вам, никакого «прилива вдохновения». Коля сочинил песню на Ваше стихотворение из Урны, написанное в Изумрудном Поселке[2101]. За-ме-ча-тель-но! – Простите и Вы, дорогой мой, скудость моего письма. Передайте мой привет Вашей маме. Побольше гуляйте и отдыхайте, наблюдая за чудаками. Здесь нет чудаков. Франция гораздо суше и рассудочнее Германии и России. Горячо любящий Вас Э. Метнер.
185. Белый – Метнеру
Спасибо за открытки[2102]. Как хочется Вас видеть, с Вами говорить. Я живу тут совершенно изолированно; здесь прекрасно, но…: ах, как бы это выразить. Здесь есть парк, а в парке вечно торчат дачники, которые собираются кучами, и иногда попадаешь в компанию: Боже, что это за люди: наглые, любопытные, безграмотные в вопросах искусства; все они довольно цинично и нагло смотрят на меня; иногда… третируют – да; предлагают насмешливые вопросы, и вообще, обходятся пренебрежительно. Боже мой, ведь это – публика; мы живем в Москве среди исключительного кружка; но стоит лишь поглядеть вокруг – какая дрянная мелочь нас окружает: мне страшно; для того ли проводишь бессонные ночи, мучаешься, тратишь силы, чтобы первая попавшаяся свинья Вас оскорбляла только за то, что Вы писатель, которого свинья и строчки не прочла, но о котором она наслушалась всякой ерунды; на днях один из этих свиней заявил маме: «Вы его лечите: он – сумасшедший». Вчера один молодой человек меня ехидно спрашивал, где я учился русскому языку.
Все эти мелкие комариные укусы действуют крайне отвратительно в общем, ибо изо дня в день Вы видите насмешливые гримасы, «тонкие намеки на толстые обстоятельства». Ну и собрал же Вл<адимир> Ив<анович> Танеев дачников. Мне скоро 30 лет; когда мне было 12 лет, меня всячески гнали товарищи в гимназии, считая зубрилой и идиотом; и вот после 22 лет прошлого я опять здесь попал в положение гонимого гимназиста. Какая гадость! Все это не способствует отдыху; я здесь зол с утра до ночи.
Милый, милый – мне грустно, до чего чувствуешь одиночество. Писатели – ненавидят; окружающие презирают; а немногие близкие, смотрю, один за другим отходят. Для Эллиса я – беспринципен: этого я ему никогда не забуду – никогда[2103]; Сережа тоже отошел[2104]; неужели будет время, что и Вы придете к тому же убеждению, что я – идиот, или – беспринципен.
Сейчас я чувствую одиночество до чрезвычайности; и это вовсе не от факта, что сейчас кругом никого нет. Но разве не рок: что ни неделя – последнее время, и всё новые, новые люди отваливаются от меня, или мне становятся чуждыми; за краткое время я, можно сказать, потерял скольких! Иванов; Анна Рудольфовна[2105], Эллис, Соловьев, Маргарита Кирилловна[2106], Мережковские; и я с ужасом думаю, кто же следующий? Рачинский, Петровский… Вы? Милый Эмилий Карлович, не покидайте духом.
Для кого я пишу? Никому, как писатель, я не нужен. Не знаю, нужен ли я кому-нибудь, как человек; а между тем я все сделал для того, чтобы отказаться от личного счастья, так хотелось быть полезным другим. Ну… кому я нужен?
Мое положение «шута горохового»… не могу жить шутом: прихожу в бешенство, когда меня считают шутом – одни, беспринципным – другие: никогда это слово «беспринципный» не изгладится из моего сознания; я его выбил на твердом камне: «беспринципный» сказал Эллис; «шут» говорят все; соединяю: «беспринципный шут». И мне начинает видеться «монастырь»; убежать, убежать от всех, куда не проникал глаз человеческий. Ибо что значат случайные выражения сочувствия, дружба и прочее, когда без всякого мотива, без объяснения лично, а подло, из-за угла вчерашний друг начинает Вас обвинять в беспринципности; на днях я был в Москве, читал эллисовские разглагольствования[2107]; я краснел от того неумеренного неврастенического восторга, с которым он обо мне пишет; но какое мне дело до этих разглагольствований; следовало бы так прямо и дописать после всех этих похвал: А. Белый – беспринципен. Я бросаю ему в лицо книжкой; черт бы побрал эти похвалы: ну вот, верьте после всего этого, что говорят друзья, друзья до первого несогласия; первое несогласие все знаки плюс меняет на знаки минус. И я начинаю колебаться; стоит ли вообще жить для работы (а для чего же иного я и живу), когда поощрения к работе у лучших друзей до… «первого гусака» (О том, как Иван Иванович поссорился с Иваном Никифоровичем)[2108].
И я себя спрашиваю: да, может быть, я – «шут»; но тогда… мне не место в жизни.
Ах, хотелось бы перелететь к Вам, послушать музыку Николая Карловича[2109]; жду с нетерпением осени, чтобы выслушать музыку на мои слова.
Милый Эмилий Карлович: вышел Рэйсбрук[2110] – и прелестно; обложка – совершенство; содержание – поразительно.
На днях еду к Тургеневым[2111], от них напишу Вам, и адрес сообщу. Прощайте, милый, милый Эмилий Карлович. Любящий Вас
P. S. Мама кланяется Вам, Анне Михайловне[2112] и Ник<олаю> Карловичу; я приветствую всех.
186. Метнер – Белому
Дорогой милый Борис Николаевич! Не сочтите моего молчания за жестокую неотзывчивость. Я все время ждал от Вас (после Вашего отчаянного письма от 24/VI из Клина[2113]) уведомления, где Вы находитесь, и адреса Тургеневых, кот<орый> Вы обещали в этом письме немедленно мне выслать. Из Парижа я все равно не мог бы писать Вам[2114]: некогда было, и утомлялись мы каждодневно до крайности. Только что приехали сюда и основались прочно. Решил написать Вам в Мусагет; авось перешлют. На Ваше отчаянное письмо у меня нет иного ответа, как совет просьба требование, чтобы Вы овладели Вашим характером и сделали его достойным Вашего гения. О, конечно, Вы не «беспринципны»; таким Вы можете казаться только фанатикам вроде Эллиса, кот<орый> ведь и Ницше считает «беспринципным»; почему Вам, собственно говоря, вовсе на Эллиса и негодовать незачем. Говоря о характере, я имею в виду те черты Ваши (сами по себе вовсе не отрицательные, раз они налицо у человека обыкновенного), кот<орые> нарушили дистанцию между Вами и толпою. Не сердитесь на меня, а вспомните лучше последнее пятилетие и сообразите. В Ваше дарование я верю больше, чем в чье-либо в России (если не считать, конечно, Коли), и верю больше, нежели кто-л<ибо> в России. И люблю и понимаю Вас больше и, м<ожет> б<ыть>, глубже, чем все окружающие Вас. Уйдите в себя, замкнитесь, выработайте маску и трафарет в обращении со всеми (за исключением двух-трех друзей). Будьте более гордым, недоступным, менее любезным; подчините себя строгому внешнему режиму; постарайтесь полюбить женщин, если Вам не далась женщина[2115]. Судя по письмам Эллиса и Маргариты Васильевны[2116], в Москве настроение летом было не из важных. Все нервничают, томятся, швыряются в астрал и проч. Я крепко держусь, креплюсь; но пришлось много передумать личного слишком личного, много преодолевать; в Порнишэ были странные сны; ощущения наяву совсем исключительные, каких раньше никогда не было. Старался чтением отогнать наступавшие отовсюду странные и жутко отчетливые образы. Когда после ужина прогуливался один по плажу, то ко мне приставал некто из того мира, которого я назвал (Вы это оцените!) Хýмсти-Бýмбсти. Гладкий, извилистый, комичный, и нагло ритмичный: ху́мстй-бўмб / сти́хўмстй / бу́мбстйхўм / сти́бўмбстй / ху́мстйбўмб / и опять сначала. – Париж страшно утомил нас; мы пробыли всего 10 дней; перед тем мы купались в море, чтó при всей целительности тоже утомляет; в результате мы приехали сюда исхудавшие. Мы в полном восторге от Парижа; я не мечтал о таком великолепии, о таком всепроникающем вкусе, о таком органичном сосуществовании старого и нового; в Нюренберге только старое, а новое – ничтожно; в Париже собор Нотр Дам и дамская модная шляпка слиты воедино… Кстати, мода в Париже не имеет противного мне привкуса; во-первых, она не исключает индивидуализма в жизни, а как бы дает только удобную подкладку ему, а во-вторых, мода там естественна; она не довлеет. На вторую ночь в Париже мне снилось, будто сделано окончательное открытие в области платонизма; оказалось, что идеи есть ничто иное как шляпы парижанок. Пока до свиданья! Вскоре напишу еще. Приструньте Кожебаткина. Ведите себя более хозяином. Приласкайте Эллиса. Кланяйтесь Наташе, Асе и Тане[2117], а также всем мусагетам. Ваш Э. М.
187. Белый – Метнеру
Не сочтите и Вы мое молчание за забвение; я молчал не потому, что забыл Вас, а потому что весь июнь залечивался от безумно проведенной зимы; единственная возможность работать над собиранием материала для книги была у меня[2118]; все же слова гасли; а слова, обращенные в письме, должны были бы отражать лишь одну внешнюю усталость; и ничего больше; я не хотел набрасывать на Вас тень своего утомления; потом же я уехал в Луцк и пробыл около шести недель там[2119], забыв все, не зная даже, где Вы; Кожебаткин писал о том, что от Вас получено письмо, но ввиду того, что я три недели почти каждый день собирался ехать в Москву, он письма не пересылал. Так мы и молчали друг с другом.
Милый, старинный друг, я отдохнул: я счастлив; дни, проведенные с Асей[2120], были для меня блеском, восторгом, песней; я утомился внешне; душа же крылата; хочется петь; хочется с улыбкой обнять мир; все время из Луцка я улыбался Вам, милый; через Асю я опять омытыми от слез глазами смотрю на мир; и мир – ясен; в Асе я нашел смысл и счастье жизни; бережно, тихо должен я созидать путь к ней. Мы близки друг другу: если у меня будет жена, то это будет – Ася, или никто; от полноты моей радости я улыбаюсь Вам, мой дорогой, неизменный друг – друг до смерти; помните эти слова; я пишу их сериозно. Все мое безумие прошлого года с Л. Д.[2121] и ее реминисценцией провалилось, как соблазн. Я теперь другой, у меня впереди – смысл жизни; Ася едет в Москву; будет здесь 5 месяцев; в эти пять месяцев мы решим, будет ли она моя на всю жизнь.
Как старинный друг, как милое, душе посланное, знаменье, и как старший брат Вы пишете: «Уйдите в себя, замкнитесь, выработайте маску…» и т. д. О, если б Вы знали, как Ваши слова откликнулись в душе моей: да, да, да. Я ухожу, замыкаюсь: я буду – властный. Если я еще на что-нибудь годен, я внимаю голосу судьбы, который так же обрекает меня на уединение и замкнутость, так же венчает меня быть властным, как призывают к тому же и Ваши слова: Вы, друг старинный: Ваши слова встретили меня тем же, чем встретила меня Москва. Приезжайте; узнаете.
Милый друг: все хорошо, слышите ли Вы меня; пусть будут безобразия, несогласия, нелепицы; как сон теневой, они скользнут по нашим лицам; через все тени, все ужасы жизни протягиваю Вам я руку, улыбаюсь Вам, милый: «Все хорошо: ничто не станет между нами, ибо с нами Бог».
Я живу в Москве вот уж пятый день[2122]; в Москве безобразно; я застал Эллиса в бреду и чаду; мы его теперь отходили; многое здесь тягостно; но лейт-мотив, проходящий сквозь все – «Lustige Geistlichkeit» (есть ли такое слово, на знаю)[2123]; и уютно; и в Москве слышатся уже, хотя лето, метельные песни Николая Карловича[2124]; и Николай Карлович – слышу его близко, близко, милого, близкого. От него возвращаюсь к Вам: «Старинный друг, к Тебе я возвращаюсь, весь побелев от вековых скитаний»…[2125] И от Вас, вместе с Вами поворачиваюсь к Асе; и там меня ждет тихая ласка и свет; дорогой: примите в душу свою Асю, такую одинокую, гордую, тихую, прекрасную, как приняли Вы когда-то, за что-то меня, ибо Ася – почти моя невеста; принимая ее, Вы принимаете меня; милый – будемте, немногие, вместе; этот год нам предстоит быть одной семьей, тихо уйти, властно сосредоточиться, быть одним с любовью и ожиданием; северная вьюга будет злиться, налетая на тихий оплот; зажжем же очаг и у пламени за кружкой доброго пива будем коротать мрак северной ночи, долгой ночи; скажем друг другу: «Да», доверчиво протянем руки; и, осыпанные звуками сонаты, мы будем неуязвимы, властны, стойки; и каменная маска нашей непроницаемости да отразит мрак.
Да будет!
Слышите ли Вы мою бодрость, верите ли Вы моей твердости; тучи еще остались, но душа сожгла все сомненья; звездная песня вошла в мою грудь вместе с к груди прижавшейся звездной ночью; звездная ночь покоится у меня на груди; и я – звездный, звездному своему брату говорю о звездах: они – с нами; пусть будем мы созвездием восходящим, и да здравствует «Мусагет»! Теперь годовщина его рождения[2126]; круг времени замкнут; замкнуто в нем все теневое, недоуменное этого года; а свободное, радостное поет песню все той же сказки…
Теперь фактическое: «Гераклит» выходит[2127]; «Камена» печатается[2128]. Кожебаткин умоляет Вас вернуть хотя бы 2 корректурных первых листа «Музыки и модернизма»[2129], чтобы освободить шрифт; Гюнтер предлагает издать монографию о Георге (критическую с ритмическим исследованием по моему методу)[2130]; Кожебаткин перешлет Вам его письмо; Киселев живет под «Мусагетом»[2131]. Эллис прекрасен; между нами мир и тишина; Сизов – растет. Неллендер <так!> – тоже; Петровский – слушает Штейнера[2132]. А. Р. – в Москве[2133]. Наташа[2134] и Ася освобождены от д’Альгейма[2135]; они просятся в Мусагет. Сережа[2136] – толстеет. Наташа растет не по дням, а по часам. «Серебряный Голубь» пользуется вниманием публики и прессы. Восторженный фельетон был в «Утре России»[2137], сочувственный в «Голосе Москвы»[2138], брюзгливо-благосклонный – в «Русских Ведомостях»[2139]. «Арабески» печатаются мало-помалу[2140]. На днях пишу статью о Ник<олае> Карловиче[2141]; материалы – есть; в «Мусагете» принят костюм для ношения (смесь римского костюма с восточно-арабским: мое изобретение с Тургеневыми) для интимных дружеских собраний; этот костюм ношу уже и обносил: придуман – в Луцке. Носят: я, Наташа, Ася и мама; дали обещание носить: Сизов, Эллис, Нилендер, Шпетт, Ахрамович. Шпетт в Москве. Вячеслав – в Риме (просто в Риме)[2142]; сносится по печатанию книги с Мусагетом М. М. Замятина[2143].
Вот…
Ну? Милый, милый, старинный друг, крепко жму Вашу руку. Да здравствует бодрость.
P. S. Привет Н. К. и А. М.[2144] 1 сентября я в Москве[2145].
188. Метнер – Белому
Дорогой, милый Борис Николаевич! Ваши оба письма[2146] получил и не отвечал на них (на первое откликнулся кратким письмом)[2147] вследствие скопления разных обстоятельств, среди которых главное – это дурное самочувствие, не покидавшее меня все лето; обычно летом я поправляюсь и душой и телом, залечиваю раны, нанесенные зимой, и полнею «про запас»; на этот раз морские купанья, Париж и, главное, мучительнейшие внутренние переживания истощили меня. Кто купается в море, не должен ехать вслед за этим в Париж и не должен «мучительно переживать» и т. д. Все три вещи несовместимы. Вы страшно обрадовали меня известием об Асе[2148] (которой передайте мой горячий привет). Но об этом мы тоже поговорим при свидании. Бесконечно счастлив я также тем, как Вы приняли мое письмо, мой призыв; и я верю в то, что Вы вступаете на твердый трудный трудовой мужественный путь. – Письма Гюнтера я не получал; книги его я издать не могу; предлагаю ему вместо книги дать большую статью для Сборника, в кот<орый> пойдет тогда 1) его статья о Георге, 2) Степпун о Рильке[2149], 3) Я о «Х» (не знаю еще о каком немце), 4) Вы… ну, о Гауптмане или о ком хотите, 5) Эллис о Вагнере[2150] или… Одним словом, хотелось бы сборник об отдельных авторах…[2151] – Совершенно недоумеваю по поводу Вашего второго письма (об Эллисе)[2152]; ведь перевод исправлен Петровским в такой мере, чтó (как он сам говорил мне перед моим отъездом) его можно печатать не без надежды на некоторый успех, ибо кое в чем он лучше лучшего из существующих переводов, разумеется уступая последнему в других отношениях. Вы пишете так, что я подумал было одно время, не посылаете ли Вы мне по ошибке прошлогоднего письма… В числе материалов для Вашей статьи о Коле[2153] Вы могли бы использовать также и его предисловие к программе концерта Олениной (см. книжку № 8, кажется)[2154]; кроме того, надеюсь, что Вы знакомы с отличной статьей Порфирьева (или Прокофьева) в Моск<овском> Еженедельнике, где о Коле большая статья[2155]. Получили ли Вы письмо Степпуна относительно двух Ваших статей: 1) для русского Логоса о Потебне[2156], 2) для нем<ецкого> две статьи Смысл Искусства и фрагменты из статьи Магия слов[2157]. – Подумываете ли Вы о Песеннике для народа, для которого Вы хотели к уже существующим стихотворениям из прежних сборников присочинить несколько новых…[2158] Ваши мусагетские костюмы отчасти позабавили меня, но отчасти напугали: как бы не стали говорить, что мусагетчики – новая секта, и не смешали бы нас с мерцателями… Навестите Маргариту Кирилловну; она беспокоится о Вас. Я получил от нее милое письмо, на которое ответил[2159]. Не знаю, получила ли она его. Прислала она мне статью Эрна о Логосе[2160]. Только я еще не читал ее… Моя книга[2161] смущает меня порядком: уж очень она случайна и пестра по стилю: от фельетона до популяризации философии; нелепо, но чтó делать! Я пишу послесловие и предисловие. – Кожебаткин не отвечает на письма и не сообщает мне, получена ли корректура моей книги… Состояние моего здоровья таково, что я просто боюсь уже теперь возвратиться в московский омут и серьезно подумываю оттянуть мой приезд. Полагаю, что проспект Мусагета еще рано выпускать, т<ак> к<ак> каталог пока слишком ничтожен[2162]. Да и весь материал, который мы обсуждали с Вами и с Эллисом весною, надлежит еще и еще раз продумать, чтобы не показаться смешными. Между прочим, я трижды писал Кожебаткину, чтобы он весь этот материал (мою, Вашу и Эллисову статьи о культуре[2163]) конфиденциально представил на рассмотрение его маститости Рачинскому; пух, пух, пух, но все-таки он скажет, смешно ли все это. – Скажите Эллису, что я до сих пор не мог посылать ему части Парсифаля[2164], т<ак> к<ак> был занят и плохо чувствовал себя. Строго секретно: надлежит экономить (устно сообщу, почему); Кожебаткина я об этом уже уведомил; поэтому хотелось бы увильнуть от издания Серафиты, которая, кстати, когда я теперь бросил взгляд в эту книгу, мне очень не нравится[2165]; далее: мать Ядвиги очень коммерческая дама и находит, что мы роскошествуем[2166]; напр<имер>, на «мелкие расходы» в месяц по отчету Кожебаткина тратится 50 р.!!! Вообще надо сократиться (но, конечно, не Вам, т<ак> к<ак> Вы получаете minimum и не задолжали); но дальнейшие авансы Петровскому, Эллису и т. д. должны прекратиться. Но об этом Вы никому!! Поговорите только с глазу на глаз с Кожебаткиным как бы от себя, сказав, что знаете только, что надо сократиться; сообщите об этом разговоре мне, ибо Кожеб<аткин> молчит. Целую Вас. Ваш М.
189. Белый – Метнеру
Будьдете <так!> бодры. Еще раз всей силой, какую ощущаю в себе, говорю Вам: «Не падайте духом! Отдохните!» Спасибо за хорошее письмо.
Спешу о делах:
1) Конечно, письмо об Эллисе – прошлогоднее[2167]. Это обнаружилось лишь несколько дней тому назад; произошло все таким образом: я Вам написал; потом написал еще (сунул в карман и думал, что опустил); грянула московская суетня: уезжая в деревню, я – (в прошлогоднем летнем костюме) – нашел письмо к Вам с адресом Пильница: подумал, что забыл опустить; и, вместо письма Вам этого года, опустил прошлогоднее: несколько дней тому назад нашел и распечатал неопущенное письмо; отсылать теперь – нет смысла[2168].
2) Об экономии – завтра же переговорю с Кожебаткиным; да: авансов не надо;
3) О себе должен сообщить нечто: Вы не получили одного моего письма – это ясно; повторяю вкратце его содержание: я теперь буду писать в «Утро России»[2169]; постараюсь зарабатывать в месяц до 100 рублей; кроме того: мелкая работа будет в «Русской Мысли»[2170]. Следовательно, если это укрепится, я буду в состоянии получать из «Мусагета» менее 75 рублей (скажем – 40); ввиду этого: я заимообразно из «Мусагета» взял 125 рублей (когда приедете, поймете, что не для себя: до зарезу было нужно); каждый месяц с октября из 75 рублей я 25 рублей не получаю; в 5 месяцев долг покрывается. Если это не гарантирует, гарантируют мои фельетоны «Утра России».
4) О Николае Карловиче – пишу[2171].
5) Ася приехала[2172], и Ася – моя радость, жизнь, счастье: спасибо за слова о ней.
Вот деловое, а теперь… –
дорогой друг: как много Вам есть сказать, как реально слышу Ваше присутствие, как хотелось бы скорей Вас видеть, как люблю, люблю Вас.
Правда ли, ходят слухи, что приезжаете 17 сентября: не смею верить.
Жду Вас, жду: Вы уже – знаете? А. Р. у Вас была?[2173] Да? Милый, милый – не знаю Вашего отношения; тверд, спокоен.
Уже 4-ый час: на днях пишу подробнее.
Христос с Вами: целую.
P. S. Мой привет Николаю Карловичу и Анне Михайловне[2174].
190. Белый – Метнеру
Слышали ли Вы меня вчера, 30 сентября? Слышали ли Вы меня 16 сентября? Услышите ли Вы меня четырнадцатого октября? Вы просите объяснения? Объяснение ждет уже Вас более полутора месяца – на словах. В этом разгадка Вашего вопроса о том, где А. Р.[2175]Ее с нами нет: но мы духом – с ней[2176].
Милый, милый друг, за последний месяц я прямо-таки о Вас тоскую, вспоминаю все ранее вместе прожитые дни, мысли, надежды, опасения. Эмилий Карлович, будемте держаться друг друга; чувствую горячий порыв к Вам, как к другу; но чувствую и опасенье, что сроки, числа, перегородки из дел, часов и т. д. все более и более будут сжимать свободу нашего общения. В отмеренные 2 часа для разговора будем решать дела о бумаге и шрифте, а главное нашего общения, невесомое будет откладываться до… нового Вашего отъезда. О, как сильно я слышу Вас, как Вы дороги мне, как люблю Вас, Эмилий Карлович, но… не правда ли, в прошлом году какая-то стена не раз начинала воздвигаться между нами – стена недоговоренности; а всякая недоговоренность иногда есть источник роста химеры; в химеры между нами я не верю; в духовный союз больше верю; в душевном же общении самые внешние факты могут нас незаметно друг для друга каменить. Вооружимся же принципиально против возможностей такого окаменения, осознаем заранее; и заранее сожжем самые возможности роста химер. Теперь, когда прошло много месяцев со времени наших последних встреч, скажу Вам, в чем для меня была горечь волнений прошлогодней весны по поводу недоразумений с Эллисом; не в Эллисе было дело: я и он оба устали; с Эллисом я всегда сумею быть; ибо психологическое недовольство друг другом у нас всегда проявляется взрывами; но я смутно чувствовал, что в Ваших словах (в неуловимом) есть оттенок недоверия ко мне, какая-то затаенность; и так как мы крупно не говорили всю прошлую зиму (считаю последним наш разговор весной 1909 года), то за такой период молчания многое могло у Вас ко мне, как и у меня к Вам, накопиться вопросов, недоумений и т. д.; я не знал, есть ли наша недоговоренность просто закупорка слов, или она результат какой-то невыявленной, но втайне растущей химеры; всю прошлую весну я изнывал от желания более интимного общения с Вами, но и чувствовал Ваше, как мне казалось, нежелание идти навстречу; не знал, есть ли такое нежелание обремененность усталости, делами, отсутствие времени, или – другого порядка; есть ли она факт охлаждения нашей дружбы? Вот чем я мучился; и почти с каким-то отчаянием махнул рукой; мы простились формально.
Теперь, когда я отдохнул, когда прошли месяцы, я спокойно возвращаюсь к этому; я умоляю Вас не верить химерам; мы не должны каменеть. Внутренне вижу Вас милым, старинным другом, издали хочу крикнуть Вам: держитесь, все хорошо, зори недаром светят нам; сама темная ночь, когда в комнате зажжены свечи, уютна; зажжемте свечи; протянем кубки; осушим у очага наши промокшие от дождя одежды!.. Мир Вам, старинный, старинный друг!
{(Только Вам.) Она прошла между нами: она была о свете; но ее больше нет, хотя свет, ей зажженный, всё теплится; и мы о свете; она дала форму нашим стремлениям; она взорвала нам душу, и души наши осколки, ей раздробленные; но в пробитую брешь светит Дух. Он со всеми нами. Мы без нее, но мы с Духом; память о ней теплится, как лампада, души наши – свечи; две свечи горят между нами, хотя Вас еще нет здесь; отсутствующий, Вы присутствуете (видел вчера Вашу улыбку, улыбку старинного друга там, где Вам оставлено место).
Ее нет: но мы ждем следующего. Начавшееся ушло под землю: но оно не кончится, круг сжался; круг – как каменная стена. Но ее нет.}
Приезжайте: Вы одни – кровное звено между нами и Н. К.[2177], Н. К. без Вас пока не с нами.
Факт: всем, всем трудно; но трудности внешние, а Вам и внутренно тяжело; Вы, как остро отточенная бритва, режете других и себя; о, как Вам трудно; я восхищаюсь Вашим героизмом, я утверждаю Вас во всем; Вы лично мне нужны; Вы не смеете падать духом; превратите и трагедию в трапезу; превратите единоборство в пляску; как я Вам верю!!
Вы сказали мне: будьте властны; и я стал властен – собрался; через почти непобеждаемые трудности я говорю себе: «Буду!» Я всерьез принял Ваши слова; но будьте же и Вы объектом моей властности. К Вам обращаю я слово: «Тебе говорю, встань!»
Соберитесь, и не смейте унывать! Ведь Вы уже отдохнули – не так ли?
Перехожу к «Мусагету». Ваша властность, Ваше реальное вмешательство во все мелочи жизни «Мусагета» в нынешнем году необходимее, чем когда-либо: потенциальная энергия Ваша, как преследующая известные цели «Мусагетом», должна стать и кинетической:действуйте. Можно было вчера сомневаться в действенности издательства; ныне это – факт; «Мусагет» морально растет не по дням, а по часам; к нам прислушиваются; для из<датель>ства, функционирующего только ½ года (книгами), это успех неожиданный; «Мусагет» – общественное учреждение; Редактор «Мусагета» (идейная сила) должен быть с «Мусагетом». Ваше отношение к «М<усагету>» мне не ясно; Вы, как будто, не верите в него, или как будто он есть для Вас баррикада, в которой засели Метнер, Эллис и Белый; внутри «Мусагета» можно как будто и шутить, забывать «Мус<агет>» и т. д. А сейчас этого нельзя делать: на нас смотрят в бинокли со всех сторон; должна быть тончайшая разработка плана деятельности, считаясь с реальными возможностями, т. е. с днями, часами и прочее; все дни провожу в «Мусаг<ете>» и вижу фактически невозможность сноситься с Вами, пока Вас нет здесь; пришлось бы ежедневно писать трактаты; между тем у нас роятся ряд планов, необходимо сейчас же обсуждение; а то сезон пройдет; и, как в прошлом году, все начнется к весне; нужно подвести итог прошлому, кое-что изменить, кое-что разработать. А Вас – нет…
Например: непоправимый явный ущерб Ваше отсутствие в дни, когда здесь Гессен. Гессен живет около месяца с «Мусагетом»; с утра до вечера с нами; живет общей жизнью; результат – «Логос» и «Мусагет» морально уже одно[2178]; Гессен в месяц «омусагетился» совсем; мы все его полюбили; под вышколенным японцем оказался милый, честный мальчик, который делает к нам еще более шагов, чем Степпун; например, он мечтает о привлечении «Логосом» средств и предоставлении их «Мусагету» для линии сборников «Мусагето-Логос»; у нас был ряд остроумных соображений, в результате которых, например, Риккерт оказался бы уже не в «Логосе», а и… в «Мусагете». А Вас при этом – нет. Все висит в воздухе. Кстати о Гессене: он рвет и мечет, что Ваша статья о Христиансене[2179] не в «Логосе», что он даже не знал о ее существовании; просит, чтобы Вы писали фактически и деятельно в «Логосе», восхищается Вашей книгой[2180], предлагает мне для немцев писать «о переписке с друзьями» Гоголя[2181], очень хвалит мою статью для «Логоса» о Потебне[2182], хочет, чтобы перевели в немецкий «Логос» статью из «Символизма» «Искусство будущего»[2183], пристает к Петровскому и Эллису, чтобы те писали рецензии в «Логос», советуется с нами о всех деталях «Логоса»; словом, «Логос» и «Мусагет» объединились; хотелось бы Ваш взгляд не теоретический, на расстоянии из заграницы, а реальный на основании общения с Гессеном.
Вот один факт, где досадуешь, что Вас нет; есть ряд других фактов (например, Маргарита Кирилловна[2184], «Скорпион», «Аполлон», дружба с Блоком[2185]) и т. д.
Скоро выходят: «Муз<ыка> и мод<ернизм>», «Арабески», «Камена»[2186], будет готова рукопись «Гильдебрандт»[2187], «Логос» (2-й)[2188] уже весь почти напечатан, «Религ<ия> Диониса» – тоже[2189]; а там – ряд неизвестностей, ряд назревающих проектов, к осуществлению которых надо бы уже делать шаги, а их еще и обсуждать нельзя (Вас нет и неизвестно, когда Вы будете). Имейте в виду, что в текущем году мы можем или оказаться на гребне волны, или удачное возвышение «Мусагета» (он – влиятельнее уже «Скорпиона») минутно; нужно бороться; а издательство без фактического главы в минуту напряжения почти что корабль без кормчего. И вот, Эмилий Карлович, неизвестно, верите ли Вы в «Мусагет»: я – верю и живу планами о будущем; но я себя вижу как «мы»; пока «мы», объединенное Вами, отсутствует в жизни каждого дня, невольно отступаешь; и растет Кожебаткин.
О Кожебаткине: в результате лета и осени Кожебаткин не раз являлся гением вдохновителем «Мусагета»; я за это время полюбил его невольно; ему одному мы обязаны престижем внешнего влияния; он весь кишит интересными планами и проектами; работает вовсю и выказывает себя не только дипломатом, но и понимающим задачи «Мусагета». И я невольно смотрю на него не как на секретаря; ибо он и влияет на Брюсова, и на Марг<ариту> Кирилловну; он, например, съездил в Петербург (обежал 30 книжных магазинов, устроил сбыт книг), и в результате: «аполлоновцы» в нас заискивают, с нами дружат; он ходит в «Скорпион»; и «Скорпион» нам уступает по всем пунктам; в деле об «Альманахе»[2190]. Это уже не задача секретаря; он приглашает почти ежедневно обедать Гессена и систематически его «мусагетит» – этого я не могу делать; то есть, сейчас, если не будет Кожеб<аткина>, «Мусагет» провалится. В прошлом году он был «homo novus»[2191] и часто казался досаден; а теперь невольно он наш; мой совет Вам, дорогой Эмилий Карлович, не подчеркивайте его «чуждость» нам; он страшно чуток и, знаю, искренне огорчается (несколько обижается) отношением Вашим к нему, как наемнику; ведь он в сущности делает то, что формально делать не обязан (возит в ресторан Кузминых для того, чтобы сблизиться с ними во имя Мусагета, парализовать «козни» Брюсова); недавно Гершенсон нам завидовал, что у нас есть такой незаменимый и всей душой верный человек; помимо моей невольно выросшей любви к нему, мне приходится, ради его нужной для нас предприимчивости, смазывать лаской колеса его усердия. Он сейчас учится всячески; и растет, как инициатор, нам нужный; если он заметит наше чуранье его, у него, понятно, пропадет пафос; а мы – в процессе всяческого завоевания влияния. Собственно, он нужен, как человек, в деле завязывания сношений и дипломатии, лучше нас практически действующий; если Вы, я (Эллис не умеет быть официальным – вы знаете) устали, разбиты, а надо быть во всеоружии представительства, на Кожебаткина поручиться можно вполне; например: Брюсов объявил, что в альманахе «Мусагет» будут лишь те, кто не даст «Скорпиону» (поставил: «Северные цветы» или «Мусагет»). Кожебаткин фактически перебил стихи у петербуржцев, уломал Полякова, а потом, когда я должен был говорить об этом с Брюсовым, сам вызвался меня сопровождать: был поставлен вопрос: победить Брюсова, разорвать со «Скорпионом», или во всем уступить (писать обо всем Вам и ждать ответа, когда это был вопрос двух дней, невозможно); мы шли на риск; и победил «Мусагет», т. е. Кожебаткин; Брюсов, уличенный в двуличии Кожеб<аткиным>, уступил по всем пунктам и даже обещался сам участвовать у нас[2192]. Но довольно о Кожебаткине.
Сейчас на очереди вопросы, разрешение которых возможно лишь в Вашем присутствии по ознакомлению со всем реальным (в днях, часах, сроках) ходом проведения идеальной позиции «Мусагета», как «и<здатель>ства», претендующего на власть.
1) Разработка программы книг 1910–1911 года.
2) Вопрос о примате книг или теоретических сборников.
3) Расширение или нерасширение контекта.
4) Вопрос о факте сближения с «Логосом».
5) Позиция «Мусагета» в отношении «Аполлона», «Скорпиона», издательства М. К.[2193] и т. д. (Еженедельник кончился[2194]: М. К. ищет сближения, предлагает устроить «салон» в Мусагете для общения «ее группы» и «нашей»).
6) Вопрос о ряде публичных лекций от «Мусагета». Дали согласие, хотят и настаивают на этом (и уже есть темы) С. Соловьев, Эллис, Гессен; мне тоже кажется это имеющим смысл большой (Кожебаткин остроумно придумал киоск с нашими книгами на лекциях); кажется, соглашается Блок, рассчитывают все на Вас, Иванова, Брюсова… Но пора заботиться заблаговременно о помещении и т. д. (а то разберут до рождества) – а Вас нет; проект висит в воздухе[2195].
7) Кожебаткин просит слова: дать мотивированный доклад, что уменьшение бюджета ничуть не меняет наше положение; он ждет для этого Вас.
И т. д.
Видите, Эмилий Карлович, сколько есть текущего; текущее приносит каждый день; издали невольно теоретизируешь; надо вместе видеть, вместе переживать текущее «Мусагета» (он никогда не был так полон надежд, как теперь); а Вы – Вы вдали. «Мусагет» без главы; «нас» нет; хотелось бы реализовать энергию, а… невозможно писать целые трактаты Вам; Вы издали лишь можете говорить: «veto» или «действуйте по усмотрению», «разрешаю»; а следующий день приносит новый коэффициент, поправку к формуле деятельности; и опять надо ждать ответа; а время не терпит.
И я спрашиваю: верите ли Вы, как верим мы все (теперь, как никогда), в «Мусагет»? если да, то сознайте, что Ваше отсутствие есть дефект и моральный и реальный для «Мусагета». Вы скажете: «Мусагет» прежде всего убежище для Метнера, Эллиса, Белого; а вот вышло, что убежище с каждым днем есть все более лозунг (фактически уже «Мусагет» – клуб, где бывают философы, художники и т. д., то есть место завязывания новых идейных узлов, общений, планов и т. д.).
Мы должны невольно принимать, давать ответ, оформливать, то есть, пред-принимать; убежище есть общественное явление; и вот сторону «Мусагета», как общественного явления, я подчеркиваю; подчеркиваю и невозможность разграничить понятия убежища и общественного явления; вижу теперь, что формула первого года (постольку общественное явление, поскольку Метнер, Эллис и Белый находят убежище) начинает меняться (постольку убежище, поскольку общ<ественное> явление). А мы, публицисты, писатели, «люди с устремлением» (а не отдыхающие М<етнер>, Э<ллис>, Б<елый>) должны реальней воплотиться в деятельности «Мусагета», а то воплотится в нем «не наш дух».
И я Вас зову; и я хотел бы, чтобы Вы чувствовали, что Вы – отец; Ваш ребенок уже растет; отец не должен смотреть издали на его развитие, не должен думать «и без меня будут они делать»; поймите, без Вас нельзя.
Властность, Вами мне продиктованная, властно обращается к Вам: забудьте себя и свое и Вы найдете себя в деятельности.
Вернитесь к нам … Мусагет, как явление, есть первая земля прежних дружеских плаваний. Будьте тверды, реальны, деятельны, не бойтесь разорваться, разбиться. Вы тверже, чем думаете.
Подробности: очень интересный был спор Эрна с Гессеном в «Мусагете», затянувшийся на несколько часов; оба начали как непримиримые враги, оказали чудеса диалектической ловкости, расстались как теоретич<еские> противники, но дружески и хорошо. «Логосу» симпатизирует теперь и М. К., и Гершенсон и даже… Новгородцев. Предполагается беседа в «Мусагете» о Логосе: будут Гессен, Гордон, Фохт, Кубицкий, Рубинштейн (партия «Логоса»), Эрн, Шпетт, Булгаков (противники); будет Гершенсон (он настаивает на беседе), Лурье; будут позваны Лопатин, Трубецкой, Новгородцев, Воден и др<угие> философы. Было чтение в «Мусагете» прекрасной повести Садовского «Двуглавый Орел»[2196]. На чтении были: Маргарита Кирилл<овна>, все Тургеневы[2197], Кл<еопатра> Петровна[2198], мама, Эрн, Шпетт, Гордон, Поливанов, Гершенсон, Булгаков, Гессен, Крахт, Руссов, Сизов, Петровский, Викентьев, Арапов, Феофилактов, прочие «мусагетцы», ряд студентов и т. д. Предполагаем раз или два раза устраивать чтения; следующее чтение – реферат Неллендера об орф<ических> гимнах; и т. д. Происходит уже философский семинарий Гессена (вместо удравшего Степпуна) с кружком студентов по «Критике спос<обности> суждения»[2199]; Эллис читает свой курс у Крахта[2200]; занятия по ритму начались тоже[2201]. М. К. продала дом и живет рядом с «Мусагетом»[2202]; она увлечена издательством. Кожебаткин мечтает о соединении Скорпиона – Мусагета и изд<атель>ства Морозовой в деле книжного распространения. Шпетт все так же блестящ – но явно нам враждебен. Книги «Мусагета» идут (относительно) с осени; «Символизм» пошел; «Луг Зеленый» и «Голубь» хорошо идут[2203]. О «Голубе» был ряд фельетонов (много сочувственных)[2204]; Мережковский написал о нем фельетон «Восток или запад»[2205]. Книга влияет. Ее считают «знаменательной». Даже «Русские Ведомости» дали фельетон, где ворчливо, с явной досадой считаются с «Голубем» как с явлением крупным этого года.
О себе; ох, и не говорите, как трудно: редакция, общения, дипломатия, трудность с мамой, необходимость во имя Аси зарабатывать до 260 рублей[2206], отсутствие заработка, сама Ася и «московское»!!! Высовываешь язык, рушишься, воешь, – но с твердостью, с надеждой; все осилит вера, надежда, любовь!
Между нами: Ася как бы моя невеста: она более того: скоро будет со мной. Вся моя личная жизнь с ней связана. Но, ах, какие внешние тут трудности! Но она – мое утешение; и источник веры в бодрость, и источник всех материальных и моральных затруднений.
Может быть, к Вашему приезду физически «скапучусь», а пока до Вас – тверд, бодр.
Обнимаю Вас братски, милый.
P. S. Вышел «Гераклит»[2207].
P. S. Летом была «Prima vigilia»[2208] Мусагета (Кожебаткин); с августа до Вашего приезда «Secunda vigilia»[2209] (я). Вероятно, Вам придется встретиться с «Tertia vigilia»[2210], в лице Вас самих, то есть, на несколько месяцев изо дня в день следить за реальной жизнью «Мусагета». Без реализации нельзя; автор проекта должен и проводить его в деле. В результате первой стражи – рост значения «Мусагета» (считаются с ним), умелое сношение, распространение и т. д. Результат второй стражи – слияние с «Логосом» (победа над Логосом). Результат третьей стражи должен быть рождением Вами ребенка, осуществления Вашей мысли, чтобы Вы сказали: «Мусагет» мой, в нем вижу «свое». Это – необходимо.
Тогда «наше» Мусагета будет иметь рост; а иначе – оно исчезнет. Нас раздавят. Мы или располземся по углам, или получится лебедь, щука и рак[2211].
Помните – не искание средств, а «незабываемое» наших встреч лежит на дне «Мусагета», на поверхности же плавает цилиндр Кожебаткина и корректурные гранки; «неуловимое» наших встреч должно питаться «совместным»; оно требует продолжения; и тогда на поверхности Мусагета заплавает вместе с кожебаткинским цилиндром и русская интеллигенция (например, и каблук сапога Булгакова, и бердяевские кудри, и султан шляпы Маргариты Кирилловны, и степпуновское «брюхо», и гессеновский сюртук, и гносеологические мозги Яковенки… которые, кстати, заплавают скоро в Мусагете, ибо он сам на нас грядет в январе. Нужно отстоять яд, мусагетирующий и Яковенку; а для этого нужна вера в нашу правоту и деятельность.
P. P. S. Вчера обсуждали очень, на мой взгляд, интересный пункт: выпустить громовый сборник, написанный на самую горячую тему, который так же вошел бы в сознание общества, как «Вехи», разошедшиеся в 15 000 экземпляров[2212]. Должна быть, по-моему, тема, нам близкая («культура») и противопоставленная самому враждебному («государство»); и все это связать с современностью («современное» государство). Вот и сенсационный сборник. И уже ясны статьи 1) Культура и государство, 2) Культура и современность, 3) Культура и религия, 4) Культура и история, 5) Культура и эстетика, 6) Культура и символизм, 7) Культура и нация. И т. д.
Должно доминировать «ядро» наше, бронированное приглашенными на заданные темы. Дипломатия приглашения (броня): кто-нибудь из «Вех», кто-нибудь из «анти-вех», кто-нибудь из диких (непартийных) социалистов (умных) для сенсационности. Подобно тому как мы под фирмой «Логоса» должны внести «свое» в филозофутиков, так должны мы внести «свое» в интеллигенцию. Можно рассматривать этот сборник как шахматный ход, как развертывание фланга во всю широту. И не будет компромиссом, если в роли чужих пригласить («имена») Мережковского, Поссе (общественник-синдикалист), Бердяева («Вехи»), Гершенсона («Вехи»), Эрна (да!! Эрн и Гессен встретятся); рассматривая Вас, Вячеслава[2213], Эллиса, меня, как своих (я берусь написать хоть две статьи: одну на самую горячую тему под псевдонимом хотя бы «Семенова» (пусть будет это тайной для всех – даже Эллиса, а то разболтает)[2214]; и вот уже весь сборник готов. 1) Культура и государство (Метнер или Белый). 2) Культура и нация (Метнер или Белый). 3) Культура и современность (Метнер или «Семенов» – бойкий, искренний, хотя грубоватый малый, нами открытый). 3) <так!> Культура и религия (Вячеслав или Мережковский). 4) Культура и общественность (Поссе[2215], Кричевский[2216], Старовер[2217],[2218]). 5) Культура и история (Гессен – взгляд на культурные ценности риккертианца). 6) Культура и эстетика (Степпун). 7) Культура и символизм (Эллис или Иванов). 8) Культура и русский народ (Мережковский; Бердяев, Гершенсон). 9) Культура и христианство (Эрн, Бердяев, Мережковский).
Видите: у нас уже 9 статей с почтенным составом сотрудников (и неожиданной комбинацией): Метнер, В. Иванов, Мережковский, Поссе, Степпун, Гессен, Белый, Бердяев, Гершенсон, Эрн, Эллис, Семенов. Мы соединяем несоединимое, сталкиваем революцию (Мережковский, Поссе) с реакцией (Гершенсон, Бердяев), Европу (Метнер, Гессен, Степпун) с Россией (Эрн, Бердяев, Мережк<овский>), философию (Гесс<ен>, Степп<ун>) с символизмом (Иванов, Белый – Эллис); и на этом столпотворении вавилонском вычеканиваем нашу боевую платформу: 1) долой государство (революция), долой прогресс (реакция), да здравствует научная философия (Логос), разбивающая старые стены культуры, и да здравствует символизм – завязь будущей культуры (Мусагет). Вчера, воодушевившись, я рассказал Кожебаткину содержание 3 статей сборника (как бы в уме уже написал их). Он – в восторге; говорит, что мы сборником прогремим на всю Россию, вызовем «бурю» негодований и сочувствий; теперь именно время такого сборника; через год – поздно. «К<ожебаткин>» говорит, что книга принесет нам огромный доход (может быть, лишний год существования «Мусагета»). Это и «выгодно», и «полезно», и «наше дело».
Итак? Что скажете? Воодушевитесь! Будьте Мусагетом этого сборника. Размахнитесь такой статьей, которая была бы гениальна (Ваши статьи о «Христиансене», «Ницше», «Эстраде»[2219] в высшей степени нужны, талантливы, ярки). Ну?[2220]
На днях пришлю мой силуэт «Красавца» в «Утре России»…[2221] Сегодня ругает меня «Русское Слово»[2222]. Вчера Кожебаткин принес еще утешительные вести: книги наши пошли; «Символизм» пошел, судя по требованиям магазинов, лучше «Логоса». 2-го № «Логоса» магазины ждут с нетерпением. В общем «Символизм» уже продан около 400 экземпл<яров>. Кожебаткин уверен, что в течение года почти пораспродастся.
Знаете ли, что я помирился с Блоком. Он и Эллис обменялись письмами!![2223] И все – Ася!!!
Спор, начавшийся в «Эстетике» о символизме[2224], перенесен в «Аполлон». Блок и Иванов написали о символизме статьи. Брюсов наивно и грубо отругнулся в «Аполлоне»[2225]. Я написал отповедь Брюсову под заглавием «Венок или венец»[2226].
Ну, письмо никогда не кончится. Кончаю насильно.
Еще и еще обнимаю Вас, милый друг[2227].
191. Метнер – Белому
Дорогой Борис Николаевич! Ваше письмо получил; другого, в нем обещанного, еще нет[2228]. Пишу Вам из священного города, куда Вы чуть-чуть не попали[2229]. Место совершенно святое и белое. Giotto хорош до слез; посылаю Вам узкоглазую черноокую мадонну[2230]. Как хочется здесь поселиться надолго. Видел два дома с старым изображением розы и креста. Есть еще знак странный, в монастыре св. Франциска крест, перекрещенный двумя руками, крест-накрест. До свиданья! Обнимаю Вас крепко. Ваш М. Где Анна Рудольфовна![2231]
192. Белый – Метнеру
Милый друг! Счастлив. Хорошо. Едем тихо. Сонные сидим в Варшаве. Весело. Радостно. Привет! Привет!
Любящий Б. Бугаев.
<Приписка А. А. Тургеневой:> От Аси привет.
193. Белый – Метнеру
Венеция – невыразимо хороша[2232]; уверен, что такого города больше нигде не увижу. Она блеснула огнями в голубом пятне моря, прокачала гондолой, и опять ушла. Теперь в Риме[2233]. Устали. От Аси привет. Христос с Вами, милый.
194. Белый – Метнеру
«Kennst Du das Land, wo die Citronen blühten?»[2234]
Да, милый друг: туда, туда! Средиземное море ласково лижет молочной бирюзой мавританско-испанский (чуть итальянский) Палермо[2235]. Апельсинные рощи опоясывают город, сквозя золотыми плодами; выше – страна гор, камней, кипарисов, часовен; еще выше голубое небо. Пока в отеле: безумно дорого: здесь Вагнер кончал «Парсифаля» (прожил 6 месяцев)[2236] и наконец поссорился с хозяином нашего отеля (старичком)[2237], который все это и рассказал нам. Никак не можем устроиться; нет и помину того, о чем ‹…›[2238] Лурье.
195. Белый – Метнеру
пишу Вам объяснительное письмо. Дело вот в чем: приехали в Палермо[2239]; здесь – дивно; не по дням, а по часам чувствую себя бодрее. Ася розовенькая и веселая; оказывается, здесь место, где крепнут легкие. Расположен Палермо так: бирюзовое море вдается бухтой; на берегу мавританско-италианские дома (многие с плоскими крышами). Растительность – тропическая; громадные кактусы в 2–3 сажени с цветами (кистью) в человеческий рост, тростники, которые у нас растут в комнатах и хиреют от холода, толщиной с руку; далее финиковые пальмы, рододендроны, эвкалипты, магнолии, перевитые лианами, какие-то тропические, неведомые растения; и вместе с тем пинии, платаны, клены – но мало. Все это цветет, жужжит пчелами и комарами; не жарко, но и днем и даже ночью можно ходить без пальто; Палермо окружен кольцом апельсинных рощ; выше раковина гор – диких с разбойниками; еще в Палермо есть дух Италии, а в Монреале (семь километров от Палермо – в горах) ходят испанцы в плащах – не то испанцы, не то арабы. Были все четыре дня в поисках; Лурье наврал[2240]; вокруг Палермо всего две-три деревушки рыбачьи ужасающей грязи, где жить невозможно, а без знания языка и опасно (ведь Сицилия искони – страна разбойников и «Маффии»), или же роскошные виллы герцогов, князей и богатой буржуазии (снять – дорого). Были в Палермо, в Санта Мариа Иезус[2241], в Дельмонта[2242], еще в одной деревне, справлялись в Acquasanta, и – жить негде. Бирюзовое, манящее море, а жить на нем нельзя. Вчера были в Монреале. Монреаль в горах; население арабско-испанское, дикое. Монреаль невероятно живописен; он обрывается над Палермо крутизной, в глубине которой море апельсинных рощ; вдали Палермо и залив, а с другой стороны каменистые, ущелистые горы. Здесь собор, древнейший в Италии[2243]. Только тут мы с Асей кое-что присмотрели, хотя невыразимо дорого. Сегодня делаем последнюю попытку уcтроиться дешево и уютно; едем в Багерию, деревушку близ моря по железной дороге. Если там нет ничего, я в отчаянье.
Дело вот в чем. Ася во Францию не хочет; в Неаполе народ разбойник; севернее Рима теперь холода. В Германию нам с Асей нельзя[2244]; мы невольно загнаны сюда; да и кроме того: здесь жить безумно хорошо для здоровья, нервов, работы; уже многое просится работать; единственно, что смущает меня – деньги.
Сейчас мы в безумно дорогом отеле, попали по неведенью; комнаты показались дешевы, а все прочее ужасно дорого; между тем до получения денег съехать нельзя, ибо оставили адрес Hôtel des Palmes. Жду каждый день телеграммы: Кожебаткин молчит[2245]. Если в Багерии ничего не найдем, придется жить в Монреале в «Hôtel Savoia» (другого ничего нет)[2246]; пансион по 8 лир с человека в день; итого 16 лир, то есть в месяц 16 × 30 = 480 лир; далее мелкие расходы (прачка, на чай и т. д.) = 500 лир, то есть 200 рублей; но здесь нет папирос: минимум 2 лиры на одни папиросы в день, то есть + еще 60 лир, то есть 560 лир; плюс чай, необходимые мелочи, и т<ак> далее: словом, на 200 рублей прожить здесь нельзя. На 300 – да. Особенно сейчас, когда мне нужно купить костюм и в дороге разлезлись сапоги; Асе постоянно нужна какая-нибудь мелочь; милый, дорогой друг: ехать обратно – куда? Опять тратиться; работать в Монреале можно великолепно, быстро; как только переедем – пишу, пишу, пишу, пишу; я, кажется, взял из 3000[2247] шестьсот рублей; остаются 2400, т. е. прожития на 8 месяцев; в эти 8 месяцев я допишу 1) «Голубя»[2248], 2) драму[2249]; за «Голубя» минимум 2200; за напечатание отдельным изданием минимум – 300; = 2500; за драму минимум 150 = 2650; остаются 450: возвращаю фельетонами[2250].
Итак, дорогой друг, пожалуйста, прошу Вас, дайте возможность прожить; ведь я же не знал условия жизни в Палермо. Переезжать же особенно обидно ввиду прекрасного климата, тишины и пр., а главное – не знаешь куда.
Повторяю: последняя надежда – Багерия, но, судя по всему, вряд ли; здесь нет обычая снимать домики у крестьян; есть только виллы, пансионы или же клоаки, где даже русский рабочий не поселится без брезгливости.
С тревогой жду ответа.
А пока цветы цветут. Сердце поет; и только беспокойство отравляет счастье. Ася невыразимое существо; я – счастлив.
Остаюсь нежно любящий Вас
P. S. Анне Михайловне привет, Николаю Карловичу тоже[2251].
В четверг с Вами![2252]
196. Белый – Метнеру
Я – в Монреале[2253], на днях подробно пишу; адрес: Italia, Sicilia, Monreale, Ristorante Savoïa. A monsieur Boris Bougaïeff[2254]. Дикий, грозный испанско-арабский город; мало Италии; много востока; родина Калиостро[2255]. Горы, внизу обрыв, море апельсинных рощ; объясняемся знаками. Я безмерно счастлив. Вдали море. От Аси привет. Письмо пишу[2256]. Все объясню подробно.
Любящий Борис Бугаев.
(См. на обороте собор).
197. Белый – Метнеру
На днях пишу[2257]. Сейчас еще столько впечатлений зрительных, столько впечатлений внутренней жизни, что слова – немы. Скажу только: Монреаль странный город; жить здесь можно всю жизнь. Странно. Рядом с нами старинный собор 12 века, весь из цветной мозаики и – смотрите – до чего византийский[2258]. А главное, он увенчан крестом необычайной формы; таких крестов нет[2259]. Ну, прощайте; на днях пишу. Любящий нежно
P. S. Ник<олаю> Карл<овичу> и Анне Мих<айловне> привет[2260].
198. Метнер – Белому
Дорогой милый Борис Николаевич! Ваше письмо и несколько открыток получил. Разные обстоятельства и события лишали меня возможности взяться за карандаш, чтобы ответить Вам. Не было ни сил, ни настроения даже для короткого послания. Этот безумный хаотический 1910 год хочет показать себя до конца. Петербуржский скандал, разразившийся вследствие столкновения Коли с Менгельбергом, был ужасен по своему демонизму[2261]. Прилагаемые вырезки газет и журнала Музыка информируют Вас фактически[2262]. Но все это не может передать и десятой доли того ужаса, той принципиальности, которая обнаружилась в столкновении двух враждебных стихий: жречества Коли и распутства Эстрады[2263]. Вижу, что я еще слишком слабо писал в своих статьях… Гнусный тон Менгельберга, опасное жуткое хладнокровие Коли и его твердость в проведении своей интерпретации, наконец крик негодования и общий хаос в зале, в сто раз сильнейший, нежели во время скандала в Мусагете; горечь от сознания, что никто из петербуржской музыкальной знати не решился вступиться за Колю и что сволочь вроде Каратыгина явно выражала удовольствие, что Коля отказался играть и его номер был заменен оркестровым; разве все это передашь, опишешь? Мы были так потрясены, что не спали много ночей. Коля, несмотря на физическое истощение, играл в Москве превосходно и очень сошелся с молодым немецким (и германским) дирижером Венделем, который был приглашен в Москву вместо Менгельберга. Последний обнаружил свое негодяйство тем, что, будучи одновременно в Москве для дирижирования филармоническим концертом, навестил Венделя и наговорил ему о Коле до репетиции разных гадостей. Вендель, познакомившись с Колей и увидев, какого человека он имеет перед собою, выразил удивление относительно инцидента с Менгельбергом и сознался, чтó последний ему наклеветал на Колю. Все дни перед московским концертом не умолкал телефонный звонок с расспросами и выражениями сочувствия Коле. Мне пришлось раз двадцать рассказать тяжелую сцену, разыгравшуюся в Петербурге. Скрябин сделал визит Коле. Он был искренно огорчен и возмущен; он говорил, что a priori, не входя в вопрос о нарушении Менгельбергом как дирижером прав Метнера как солиста, он, Скрябин, считает Менгельберга виновным, т<ак> к<ак> в вопросе об интерпретации Бетховена ни один дирижер, будь то сам Никиш, не смеет спорить с Метнером, который сочинениями своими показал, как он глубоко проник в Бетховена и как генеалогически он с Бетховеном связан. На концерте Коле устроили овацию; поднесли пять венков и адрес (с протестом Менгельбергу), подписанный всеми выдающимися музыкантами Москвы, критиками, профессорами Консерватории, литераторами и т. д…[2264] Куссевицкий вел себя очень двойственно; Эллис называет его Иудушкой[2265]; во всей этой истории есть что-то символическое (вплоть до разных недоразумений с роялью перед концертом, с таинственным исчезновением двух лент из венков и т. д.); чувствуется борьба с теми силами, о кот<орых> я писал в своей книге[2266]; недаром мне в Эстетике[2267] уже говорили, что история с Колей есть иллюстрация к моей книге; Коля страдает невыносимо; он понимает, что вполне одинок в музыкальном мире… Другой раз напишу еще об этой истории. Она, конечно, не кончилась… Ох, как я устал; изнурен страшно. А дачная квартира наша только теперь готова[2268]. Все время томились в городе. В Петербурге я навестил один раз Вячеслава; просидел до 2-х ч. ночи; очень хорошо поговорили[2269]; Вячеслав стал лучше, чище, мягче; он, по-видимому, действительно очень любит меня. Виделся с Гессеном. Но главное, был дважды у Блока[2270]; мы очень, очень сблизились; он прекрасен, другого слова нет; Любовь Дмитриевна[2271] была проста мила и дружественна; мы говорили с ней, точно десять лет знакомы; она поправилась и очень похожа на Полю[2272], словно ее сестра; да уж и впрямь не так ли это?.. В Эстетике был весьма удачный вечер из сочинений Коли: Конюс исполнил несколько фортепианных пьес, а Ольга Гедике, сделавшая большие успехи, спела несколько песен Гёте, Ницше и Гейне с сопровождением Конюса…[2273] Провел один вечер с Наташей[2274] и впервые соприкоснулся с ее душевной глубиной; кажется, мы станем хорошими товарищами. Простите это нескладное писание; так устал, что сам не ощущаю, какие слова пишу и на каком языке. Кланяйтесь Асе и спросите ее, не обиделась ли она на то, чтó я ей сказал на вокзале на ухо, и, если не обиделась и если поняла, чтó именно я хотел выразить, то исполняет ли она сказанное мною?.. Ваш рассчет не совсем верен, т<ак> к<ак> Вы забыли, что на обратный путь и на разные расходы (платье, белье, книги и проч.) потребуется большая сумма; кроме того, раньше осени не начнется печатание Голубя[2275], т. е., следовательно, не раньше окончания нашего операционного года, т. е. мы не обернемся в этом году теми средствами, кот<орые> в нашем распоряжении. Но тем не менее Вы не беспокойтесь; мы будем Вам высылать пока 300 р.; дальше будет видно; м<ожет> б<ыть>, Вы переедете в Ниццу, где дешевле, или просто сократите срок пребывания за границей, напр<имер>, до весны. Пока обнимаю Вас крепко; радуюсь Вашему счастью и благословляю ту, которая является причиною его. Всего светлого. Горячо любящий Вас Э. М.
199. Белый – Метнеру
начинаю длинное это письмо образом; у меня в окне море; в глубине моря за 150 верст туманные видны острова Устики (вулканические). Далее полукруг береговой Палермо, далее – море апельсинных рощ и множество желтых точек – апельсинов; далее: каменная веранда, висящая над обрывом; далее – если подняться по белой каменной лестнице на крышу, то с другой, противоположной стороны – горы: вправо – покрытые снегом (ночью выпал холодный дождь, на горах – выпал снег); прямо – сотни домиков, вытянутых вверх, красных, желтых, из камня с плоскими крышами; у одного домика растопырилась пальма (вид восточный); если же подойти к окну – вот что я вижу: пятнадцать шагов по веранде; далее; отвесная каменная стена – 3 сажени; у краешка стены над 3 саженями Бог весть как туда вскарабкавшаяся Ася, с опасностью жизни рисующая горы и восточный вид города; маленькая над стеной, с золотыми кудрями и в широкополой шляпе; каждые две минуты я стучу ей в окно; она оборачивается, свешивается со стены; я посылаю ей воздушный поцелуй, она – улыбается мне; она – моя жизнь, любовь; и она отныне – подруга моей жизни, вот – образ; больше ничего не прибавлю к нему…
Внизу собралась толпа, человек 20 мальчишек: они кричат и радуются, что madame, здесь так все называют Асю, – обезьянка…
А теперь деловое: ужасно обманул меня Лурье; великолепная природа, интереснейшая из всех мною виденных стран, но, Боже мой, до чего тупой, косолапый, глупый и грабящий народ: и до чего невыносимо без знания языка; по-французски знают здесь только в отелях, да и то Палермских; а вот мы в Монреале уже десять дней объясняемся знаками. Как попали мы в Монреаль, спросите Вы? Да выбора не было: целую неделю рыскали мы по окрестностям Палермо, не находя ровно ничего подходящего. Мы попали в Hôtel des Palmes случайно[2276]; оказалось, это дорогой страшно отель; и пока с неделю ждал я ответа от Кожебаткина (перевода денег)[2277]; мы успели прожить в одном отеле – 300 франков. Как это случилось, спросите Вы? Да вот: здесь в Монреале счет за белье подали нам в 2 лиры 80 чент<езими>; за меньшее количество белья в Палермо подали счет в 12 лир; и так – во всем; съехать до телеграммы Кожебаткина было нельзя. Каждая поездка за поисками помещений – 15 франков. И глупо же здесь устроено: море – а на берегу моря нет ни вилл, ни домиков: есть – клоаки, но домиков – нет; может быть, где-нибудь и есть, но в «Hôtel des Palmes» корыстно от нас всё скрывали, а языка мы – ни слова: я выскакивал с извозчика, и начинал с отчаянья кричать: «appartamente», «camera»[2278] – «quando costа»[2279]; собирались сицилийцы, бессвязно лопотали, и я, не узнав ничего, опять садился на извозчика. Единственно, что нашли мы, – в Монреале две комнаты с видом 8 лир пансиона с каждого; городок – арабско-испанский, очаровательный, но… – сперва мы умерли от холода, обои в комнатах – в клочьях, одно стекло в окне – разбито; а тут – грянули холода (Монреаль значительно выше Палермо). Едва уговорили мы поставить нам печку: поставили – два дня мы угорали; Ася угорела серьезно; печку нельзя было топить; и опять мы замерзли; далее: уговорили мы поставить керосиновую печь: поставили – в комнатах заплавали клочья копоти; опять-таки топить нельзя; опять холод – и сыро. А между тем; в неделю подали счет 130 лир; плюс минимум еще шесть лир в день (табак – 30 чентезими, спички – 20, Асе папиросы – 1 лира, спирт для чаю, чаи, открытки, почта и т. д.). 6 × 7 = 42; 130 + 42 = 172 лиры неделя, если сидеть, мерзнуть, не трогаться с места, ничего не видеть и т. д.; или 688 лир в месяц; на передвижение, осмотры, экскурсии, покупку хотя бы платков, сапог и др<угих> вещей менее ста лир в месяц. И вот мы решили: в Палермо жить дорого, в Монреале сейчас наживем смертельную простуду; справились по Бедеккеру[2280]; оказалось: в Тунисе дешевле, чем здесь; едем в Тунис и там проведем зиму; там же начинаю «Голубя», там быстро пишу драму[2281]. Но, Эмилий Карлович, придется просить Кожебаткина похлопотать о продаже кавказского имения[2282]; авось в шесть месяцев что-нибудь устроится, а пока – в 6 месяцев обязуюсь докончить «Голубя»; сейчас жарю ежедневно по фельетону; кажется, сумма фельетонов обещает составить книгу «Путевые заметки»; собираюсь предложить «Мусагету». Сейчас примусь за четвертый фельетон; три выслал[2283].
Но, Эмилий Карлович, выяснилось, что не 200, а триста рублей нам нужно; здесь в Монреале вот уже пятый день как веду счет; собираюсь его Вам представить по истечению месяца.
А сейчас очень прошу месяца 3 уступить мне гонорар за фельетоны; у меня единственный костюмчик, у Аси нет шляпы, сапоги мои уже 10 дней – развалины; кроме того – переезд в Тунис; и вот: хотелось бы, чтобы было так: чтобы в счет идущих моих в «Речи» и в «Утре России» фельетонов прислали мне в Тунис рублей 150; а затем по истечению месяца, то есть к пятому русскому январю мне прислали сумму на следующий месяц (300 рублей); а затем вычли экстренные 150 рублей по мере печатания фельетонов. 150 рублей = 3 моих фельетона. Фельетонов буду писать по 4 в месяц. 3000 рублей окуплю следующим образом. 20 листов «Голубя» по 150 рублей за лист в «Русской Мысли» = 3000[2284]; кроме того: напечатание отдельным изданием в «Мусагете» – минимум 300; книга статей о Италии – 150 р. (так?); драма – 150 (так?). Итого: заработаю: 3000 + 300 + 150 + 150 = 3600 рублей. Умоляю Вас, дорогой друг, согласиться на мое предложение.
Да?..
Спешу окончить письмо: из Туниса пишу о себе – внутренно: пишите.
Адрес: Тунис. Poste restante. Мне.
Остаюсь любящий
P. S. Анне Михайловне привет. Привет Николаю Карловичу[2285].
200. Белый – Метнеру
Привет из Туниса[2286]. Странно, точно во сне. Каждый араб – благороден, красив, доисполнен достоинства. Вот вид Туниса, одна из сотен улиц; долго сегодня шатались среди мавров и негров; хорошо; только все еще холодно; пожалуй, холодней, чем в Сицилии. Но прекрасно, дешевле, французы – как после итальянцев им радуешься; арабы – тоже благородней. Обнимаю.
P. S. Привет от Аси.
С Новым годом!
201. Белый – Э. К. Метнеру, А. С. Петровскому, Н. К. Метнеру, Н. П. Киселеву, М. И. Сизову, Н. А. Тургеневой
с новым годом! Желаю радости, счастья; сейчас сидели с Асей перед углями; камин рассказывал про то, что могло бы быть, да не вышло. Милый, верьте, – будет, будет, будет! Целую, жму руку.
Да, камин говорит: рассказывает: сейчас был не в Тунисе, а с вами всеми, с «московским». Буду скоро писать, а сейчас, в этот день русского Рождества, хочется только сказать: с новым годом: и этот год будет решающим. Обнимаю.
И Вас, Вас слышу: угли навеяли снежную бурю: где пламенный жар, там – и метель. Вы, метельный, как верю в Вас!
Обнимаю.
С Новым Годом: близко, близко – всё будет: если не здесь, то – «там»; что-то сейчас коснулось меня, что-то шепчет, успокаивает: не существует пространства; я ощущаю нашу общую связь. Христос <с> Вами, не забывайте: Вы, сейчас, хранитель того, чего никогда не бывало, никогда не бывало. Но оно – будет!
И Ты, Миша, – неспроста: не унывай; испанский принц должен пройти пустыню[2287]: но за пустыней – земля обетованная. Пусть этот наступающий год – улыбнется наступающим счастьем, не счастьем мира, а того, что за миром.
Мы вместе. Обнимаю,
Милая Наталья Алексеевна, и Вы – Вы тоже: хочу просто взять Ваши руки, улыбнуться. Вы – сестра. Все хорошо. Ничего, что трудно; будет день, будет час, мы увидим, узнаем. Целую Вас. Христос с Вами.
В «Московское»: братьям и сестре. Братьям прочесть в четверг[2288]. Сестре после четверга.
Всем вместе.
Заповедь новая нам дана: пусть любим друг друга. Не старая заповедь, а новая: это Ее последнее слово. И Она – она с нами.
Ради Бога, будьте вместе! Ничего не должно распасться.