Не можете ли Вы выслать мне, по возможности в ближайшие дни — до двух недель, статью размером приблизительно до половины листа для № 4 «Записок мечтателей». <…> Ваши мысли, связанные с нашими днями, особенно хотелось бы видеть в «Записках». Если бы Вы могли завести несколько своих страничек дневникового или какого другого характера в «Записках», вы, надеюсь, не раскаивались бы впоследствии. Вы увидите, что от нашей революции в историю войдут и «Записки Мечтателей»[646].
Как кажется, смысл замены названия журнала состоял в том, чтобы обеспечить нарождающемуся предприятию идеологическое прикрытие, обезопасив и журнал, и издательство. Безусловно, с точки зрения идеологической безопасности название «Записки мечтателей» выглядело не слишком хорошо, но все же лучше, чем «Дневники писателей».
К выводу о названии-прикрытии подталкивает сравнение двух вступительных статей Белого к первому номеру журнала. Первая статья, «Дневник писателя», написана в форме интимной исповеди и затрагивает прежде всего вопросы духовного самоопределения; она открыто ориентирована на вдумчивого и понимающего читателя. Статью «Записки мечтателей» нельзя назвать иначе как попыткой неумелого заигрывания с советской властью, попыткой искусственно примирить свое, символистское и антропософское, с тем, что казалось идеологически востребованным. Ориентация на социальный заказ, правда, весьма странно понятый, ощущается с первых строк передовицы. Более того, вся статья производит впечатление спешно выполненного этюда на заданную тему. Она начинается с серии вопросов, которые кажутся не просто риторическим приемом, а загадкой для самого автора:
Почему возникают «Записки мечтателей»? — Как возникают? Пришла ли пора им возникнуть? Как слово мечтатель могло быть склоняемо, употребляемо в множественном числе?
Прямые ответы на эти вопросы Белый не дает, но зато акцентирует отличие «мечтателей» из «Алконоста» от оторванного от жизни «мечтателя» из буржуазной культуры прошлого: «Уединенный мечтатель с высот Эльборуса (теперь уже — кратера) может писать свой дневник». Несомненно, в 1919 году уединенные мечтания были не в чести и писателям «Алконоста» надо было дать не напрашивающуюся, не очевидную трактовку образа писателя-мечтателя, а какую-то иную, более революционную (как кажется, не могла не бросаться в глаза связь нового названия журнала с «Белыми ночами» Достоевского, точнее — с подзаголовком произведения: «Сентиментальный роман. Из воспоминаний мечтателя»). Поразительным в этой вступительной заметке является то, что «дневник» назван характерным атрибутом «уединенного мечтателя», к которому мечтатели нового времени вроде бы не должны иметь никакого отношения. Думается, что это декларативное отстранение от ведущего дневник «уединенного мечтателя» может рассматриваться как свидетельство заказного характера вступительного эссе и как не слишком удачную попытку завуалировать истинное назначение журнала: ведь именно под «Дневники писателей» составлен номер, предисловием к которому служит этот этюд.
От невнятного обвинения в адрес «уединенного мечтателя», пишущего свой дневник «на высотах Эльборуса», Белый переходит к заявлению о том, что «мечтатели» «Алконоста» образуют «коммуну». Посвятив пару строк рассуждениям о специфике нового журнала, он приходит к выводу о том, что журнал — это «Коммуна Мечтателей»:
Но «Коммуна» Мечтателей есть парадокс; а журнал — или кафедра, или — коммуна. Естественно, что не кафедра мы. Как? Не кафедра? Значит «Коммуна»? «Коммуна» Мечтателей?
Так воскликнет читатель.
И мне, или — «нам» (если братья «Мечтатели» будут со мною согласны) придется ответить.
Возможна Коммуна Мечтателей[647].
Как кажется, самому Белому с трудом удается поверить в разумность собственных логических построений: журнал — это или кафедра, или коммуна, если не кафедра, то коммуна… Он даже выражает сомнение в том, что с этими утверждениями легко согласятся читатели и, более того, соавторы…
Белому удается выбраться из запутанного лабиринта понятий с помощью постановки нового вопроса: «Что есть „Коммуна“?»
Отвечая на него, писатель обретает почву под ногами и легко переводит разговор на любимые темы — о том, что такое личность и индивидуум, коллектив и общество, тело, душа и дух… Размышлениям о «коммуне» посвящены остальные две с половиной страницы статьи — то есть ее большая часть. Примечательно, однако, что для доказательства своих не самых очевидных мыслей Белый использует весьма маркированные термины — термины нарочито революционного дискурса:
Что есть «Коммуна»?
Она не есть равенство, братство она; идеал достижения на физическом плане есть братство; Свобода уже достижима в душе; достижимо лишь в духе свободное равенство; равенство, братство, свобода слагают отчетливый треугольник; но треугольник построен лишь в трех измерениях; соединить достижения равенства с братством в свободе — проблема, к которой едва мы подходим; предполагает она: соединенье души, тела, духа и согласную целостность; вычерчивая треугольник на плоскости материальной действительности, получаем мы равенство прав при неравенстве устремлений к свободе и братству, получаем свободу при хаосе всех отношений. Соединить душу, тело и дух в неделимую целостность — кто это может теперь, на земле?
После долгих и витиеватых рассуждений о стволах и кронах, деревьях и рощах, лесах и заборах Белый в финале статьи приходит к оптимистическому выводу о том, что это «сочетанье возможно лишь в Новой Коммуне»: «<…> вырастает отсюда возможность понять, как углами поставить загаданный треугольник из слов по отношению к четырем сторонам горизонта».
Безусловно, беловская трактовка понятий «свобода», «равенство» и «братство», равно как и понятий «товарищ» и «брат» (тоже активно используемых в статье), была весьма далека от принятых в революционной России. Но важнее здесь, как кажется, не совпадение в трактовках, а декларативное использование революционной терминологии, призванной хотя бы обозначить сочувствие журнала тенденциям времени. Смысл новой вступительной статьи Белого сводится к простому тезису: «Коммуна Мечтателей» будет способствовать осуществлению на земле идеалов свободы, равенства и братства, так как всецело эти идеалы разделяет.
Остается лишь один вопрос — а при чем здесь, собственно говоря, «Коммуна»? Почему не «мечтателям» и не их «запискам», а именно «Коммуне» посвящена вступительная статья? Быть может, в истории журнала и Алянским, и исследователями пропущена еще одна важная страница? Быть может, среди возможных замен названия «Дневники писателей» рассматривался вариант — «Коммуна Мечтателей»? Если допустить такую возможность, то странностей в статье Белого станет меньше. Будет, по крайней мере, понятно, почему он так страстно доказывает, что журнал «или — кафедра; или — коммуна», и утверждает, что «возможна Коммуна Мечтателей». Не возникнет тогда и недоумения, почему вся статья посвящена разъяснению того, что следует понимать под «Коммуной Мечтателей»… Как бы ни пытался Алянский в мемуарах связать название «Записки мечтателей» с идеей обращенности «к будущему», отвечающей «творчеству писателей „Алконоста“», но ностальгическое звучание у этого названия, несомненно, осталось. Название «Коммуна Мечтателей» в значительно большей степени, нежели другие варианты, соответствовало духу революционного времени. Однако — если, конечно, допустить, что такой вариант мог рассматриваться, — в 1919 году на столь серьезный компромисс с новой идеологией ни Алянский, мечтавший собрать вокруг себя писателей-символистов, ни сами писатели-символисты оказались, видимо, еще не готовы. Но даже если этот вариант отвергнуть по причине недостаточности доказательств, то все равно слово «Коммуна» останется ключевым словом для понимания смысла названия журнала «Записки мечтателей». На вопрос, заданный в начале статьи («Как слово мечтатель могло быть склоняемо, употребляемо в множественном числе?»), дается ответ: только если «одинокие мечтатели» образуют братство, создают «Коммуну» — «Коммуну мечтателей»:
<…> мечта о подобной коммуне — нас даже не песня, а — веянья песни, струимой из лепета испарением еще не видного облака; чтобы некогда облако это взошло над страной, надо нам, одиноким «мечтателям» осознать, что коммуна «мечтателей» создаваема при условии отделенности личностей, выветляющих индивидуально растущую крону и посылающих друг ко другу своих птиц и пчел[648].
С идеей «Коммуны» попытался Белый связать и идею «свободного творчества», и специфику публикуемого в журнале материала:
Обыкновенное приглашенье в журнал («Напишите статью на такую-то тему», «Нам нужны стихи строк на столько-то») — превращение каждого вольно шумящего дерева в ствол: обыкновенный журнал есть забор; то, что нами написано, осуществило себя вопреки всем журналам; в «Записках мечтателей» осуществляем лишь принцип: — «Пишите нам то, что хотите; и — как хотите!». Редакторы и издатели иначе думают; нападают они на читателей; и обрубают зеленые ветви: писатель, обрубленный заданной темою, — только бревно, не льющее ливней: и птицы, и пчелы свободного творчества покидают его.
Обыкновенно редакторы нападают на деревцо, не взращенное ими; растить не умеют они; и так скольких из нас погубили! Строительство жизни, взывающее к соединению равенства, братства, свободы <…> возможно лишь в Новой Коммуне (Коммуне, естественно, прорастающей снизу, не осаждаемой сверху) <…>[649].
Нетрудно заметить в идее «свободного» творчества коммунаров-мечтателей, провозглашенной в статье Белого уникальной особенностью журнала Алянского, изначальную идею «дневников писателей». Сходство особенно заметно при сопоставлении «установочного» тезиса статьи «Записки мечтателей» («Пишите нам то, что хотите; и — как хотите!») с теми просьбами о присылке материалов «для первого номера „дневника“», с которыми Алянский обращался в письмах к писателям: Иванову («что найдете нужным и интересным» — 24 августа 1918 года), Белому («кроме того материала, который Вам хотелось бы дать», приготовить еще и вступительную статью — 15 декабря 1918 года), Блоку («Ваш, какой угодно, ответ, который послужил бы материалом для „Записок мечтателей“» — 19 февраля 1919 года