— Там копается в земле какой-то человек, стоя на коленях, спиной ко мне. Покопавшись, он складывает руки рупором и говорит глухим голосом в открытую яму: «Эй, вы, торопитесь». <…>
— Дальше я уж не смотрю и не слушаю: так невыносимо страшно, что я бегу без оглядки, зажимая уши.
— Да ведь это — садовник.
— Раз ему даже ответили; многие голоса сказали из ямы: «Всегда поспеем». Тогда он встал, не торопясь, и, не оборачиваясь ко мне, уполз за угол.
— Что же тут необыкновенного? Садовник говорил с рабочими. Тебе все мерещится.
— Эх, не знаете вы, не знаете[693].
Считается, что эссе «Ни сны, ни явь» тоже представляет собой переработку набросков 1900‐х[694]. На это указывает поставленная Блоком в конце произведения развернутая датировка: «19 марта 1921 г. (1907, 1909 и новое)». Однако его мемуарные корни еще глубже. Так, в самом конце жизни, при приведении в порядок своего архива, Блок сделал приписку к лаконичной и совершенно непонятной записи за 23 июля 1902 года: «Пели мужики». В приписке сообщалось: «Вот это я и описал в 1921 году в „Ни снах, ни яви“: „С тех пор все прахом пошло“»[695]. Имелся в виду следующий фрагмент очерка:
Соседние мужики вышли косить купеческий луг. Не орут, не ругаются, как всегда. Косы зашаркали по траве, слышно — штук двадцать.
Вдруг один из них завел песню. Без усилия полился и сразу наполнил и овраг, и рощу, и сад сильный серебряный тенор. <…>. Мужики подхватили песню. А мы все страшно смутились. <…>.
После этого все и пошло прахом. Мужики, которые пели, принесли из Москвы сифилис и разнесли по всем деревням. Купец, чей луг косили, вовсе спился и, с пьяных глаз, сам поджег сенные сараи в своей усадьбе. Дьякон нарожал незаконных детей. У Федота в избе потолок совсем провалился, а Федот его не чинит. У нас старые стали умирать, а молодые стариться. Дядюшка мой стал говорить глупости, каких никогда еще не говорил. Я тоже — на следующее утро пошел рубить старую сирень[696].
Не вполне ясно, когда какую строчку в этом очень небольшом по размеру, но потрясающем по экспрессивности визионерском эссе Блок впервые придумал, запомнил, записал. Но приписка 1921 года указывает, когда ранние воспоминания и наброски превратились в законченное произведение, пригодное для публикации в «Записках мечтателей».
Начало же работы над эссе «Ни сны, ни явь» следует отнести к январю 1919 года. Первое упоминание о нем появляется в записных книжках поэта 5 января 1919 года: «Занятие отрывками (для печати). „Сны и явь“»[697]. Видимо, это и был тот материал, который (помимо стихов, отданных в декабре 1918 года) Блок планировал подготовить по просьбе Алянского для первого номера журнала. Эссе «Ни сны, ни явь» соответствовало тем «свободным» установкам, которые издатель внушал авторам: пишите, о чем хотите, о чем думаете, что переживаете в настоящее время.
Один абзац очерка (явно «новый») был вычеркнут Блоком на подготовительной стадии и не попал в публикацию. Но он сохранился в рукописи:
Говорят, писатель должен все понять и сейчас же все ясно объяснить. А я и в 40 лет понимаю меньше, чем в 20, каждый день думаю разное, и жить хочу, и уснуть, и голова болит от этой всемирной заварушки[698].
Как кажется, это лирическое отступление было написано во внутренней полемике с Алянским как своеобразный ответ на его пафосные рассуждения о высоком предназначении художника-творца, о том, что «история и будущее поколение будет искать по разным документам, что и как переживали в эти дни люди с острейшим восприятием, люди, одаренные талантом передачи этих восприятий».
«Занятие отрывками (для печати)» растянулось на два с лишним года. До печати «отрывки» дошли уже после смерти Блока. По-видимому, эссе «Ни сны, ни явь» оказалось вообще единственным произведением, написанным Блоком специально для «Записок мечтателей» и в полной мере отвечающим тому жанру «дневников» и «раздумий», который, по замыслу Алянского, должен был определить «физиономию журнала» и сделать «оправданным» существование «Записок мечтателей».
Рассматривая роль Блока в формировании журнала «Записки мечтателей», нельзя, безусловно, не учитывать и его редакторскую деятельность, и его усилия по привлечению в журнал других авторов. Но очевидно, что помощь Белого Алянскому была гораздо существенной, чем помощь Блока и других авторов. Это было особенно заметно на стадии становления журнала. Такая же ситуация сохранилась и в конце того недолгого срока, который был отпущен историей «Запискам мечтателей». Об этом красноречиво говорит письмо Алянского М. О. Гершензону от 18 июня 1921 года:
Регулярный выход «Записок Мечтателей» есть самая заветная моя мечта… Это, быть может, одна из самых нужных и самых интересных затей «Алконоста». Никак не могу только добиться этого признания от писателей. За исключением А. Белого, всех остальных приходится тащить в «Записки» на аркане. Никто не верит, все тянут, поэтому так медленно идут «Записки». Я готов остановить все издания и выпускать только «Записки» и, вероятнее всего, к этому скоро прийду[699].
7. ОБЛОЖКА «ЗАПИСОК МЕЧТАТЕЛЕЙ»А. Я. ГОЛОВИН И АНДРЕЙ БЕЛЫЙ — ХУДОЖНИК
Итак, Белый был глубоко вовлечен как в процесс разработки концепции альманаха «Записки мечтателей», так и в поиск конкретных форм манифестации его основной идеи. Обложка альманаха была одной из важнейших форм такой манифестации. Однако в мемуарах Алянского ни слова не говорится об участии Белого в разработке концепции обложки и не упоминается о сохранившихся в РГАЛИ и Государственном музее истории российской литературы имени В. И. Даля[700] (далее — ГЛМ) рисунках Белого, являющихся эскизами обложки «Записок мечтателей». И это при том, что процесс создания обложки описан Алянским, на первый взгляд, очень детально.
Началось у Алянского все, как всегда, с Блока:
Предстояло заказать обложку, выбрать художника.
Советуясь с Блоком, я назвал художника Головина. Мне казалось, что на обложке хорошо было бы изобразить театральный занавес, который мог бы служить парадным входом в альманах. А кто лучше Головина сделает занавес? Вспомнились последние театральные занавесы Головина к спектаклям, поставленным Мейерхольдом: «Дон-Жуан» и «Маскарад» в Александрийском театре, «Борис Годунов» в Мариинском театре, и мы решили просить Всеволода Эмильевича познакомить нас с Головиным.
Мейерхольд обрадовался поводу повидаться с Головиным и предложил:
— Поедем к нему все втроем! Александр Яковлевич будет рад. Кстати, посмотрим, над чем сейчас старик работает.
Мы условились поехать в ближайшее воскресенье. Головин жил за городом, в Царском Селе под Петербургом (теперь город Пушкин).
Блок поехать не смог, и мы отправились вдвоем с Мейерхольдом[701].
Итак, первая идея обложки предполагала театральный занавес, «который мог бы служить парадным входом в альманах». Логика в этой идее, в целом отнюдь не оригинальной, безусловно, присутствовала. Ведь приглашенный делать обложку А. Я. Головин был прежде всего художником театральным, и его знаменитые занавесы все знали и любили.
Для оформления книжной обложки театральный занавес также нередко использовали — например, в издании «Лирических драм» А. А. Блока[702] или «Cor Ardens» В. И. Иванова[703]. Автором обоих шедевров символистского книгоиздания был К. А. Сомов. Сам А. Я. Головин тоже с блеском применил этот прием, причем при оформлении периодического издания — «журнала доктора Дапертутто» «Любовь к трем апельсинам»: Головин делал обложки к его выпускам за 1915 и 1916 годы[704]. Редактором-издателем журнала был В. Э. Мейерхольд, а редактором отдела поэзии — А. А. Блок. Черновые, подготовительные материалы к мемуарам Алянского, обнаруженные в собрании его дочери, подтверждают, что именно «журнал доктора Дапертутто» был для издателя главным ориентиром и мыслился как образец для подражания:
<…> из всех виденных мною за последние годы обложек мне очень нравились обложки А. Я. Головина к журналу д-ра Дапертутто (Вс. Эм. Мейерхольд) «Любовь к трем апельсинам». Там был изображен театральный занавес с двумя персонажами из пьесы Карло Гоцци. В это время я находился под обаянием театральных занавесей Головина к «Маскараду» Лермонтова[705].
А. Блок. Лирические драмы… СПб.: Шиповник, 1908. Обложка К. А. Сомова
Вяч. Иванов. Cor Ardens. Часть 1. М.: Скорпион, 1911. Обложка К. А. Сомова
Любовь к трем апельсинам. Журнал Доктора Дапертутто. Пг., 1915. Обложка А. Я. Головина
Потому кажется весьма странным, что Блок — если его, конечно, хоть сколько-нибудь интересовали «Записки мечтателей» — мог поддержать идею «театрального занавеса», не только не оригинальную, но и граничащую с откровенным плагиатом. Быть может, Блок просто согласился со словами Алянского, не вдумываясь и не напрягая фантазии. Не случайно он и обсуждать эту идею к Головину не поехал: по словам Алянского, «Блок поехать не смог»[706].
Зато негативная реакция Мейерхольда на «затею с занавесом» представляется вполне оправданной. Вряд ли ему вообще была по душе идея фактического повторения (понимай — кражи!) обложки его же собственного журнала, да еще и в исполнении того же А. Я. Головина. Однако для Алянского он нашел более деликатные и мудрые аргументы: