.
В «Материале к биографии» Белый c гордостью подводит впечатляющие итоги «сезона», который «весь <…> проходит под знаком танцевальной горячки»:
К концу полугодия я уже танцую до 20 разных танцев (между прочим: лансье, разные фигурные вальсы и русскую; особенно хорошо мне удается мазурка и так называемая фигура «ползунка» в русской). Между тем гимназические успехи мои ослабевают; я начинаю лениться <…> (МБ. С. 38).
Впоследствии свои навыки Белый передаст герою романа «Петербург»: «Аполлон Аполлонович, впрочем, сам плясал в юности: польку-мазурку — наверное и, быть может, лансье»[751].
Впрочем, как вспоминал Белый, «увлечения танцами были летучи: вспыхнувши, отгорели, сменясь увлечением фокусами <…>; за фокусами вынырнула страсть к акробатике <…>; за акробатикой последовала страсть к костюмам <…>» (НРДС. С. 323). Однако умение танцевать не исчезло. То, что Белый в «молодости, особенно в первые годы студенчества, много и хорошо танцевал», отмечается в «Характерологическом очерке», составленном в Институте мозга[752]. Танцевал он не только в гостях, но также на литературных вечеринках, проходивших по воскресеньям в 1903–1906 годах в его арбатской квартире: «<…> споры, музыка, шаржи, подчас инциденты, просто танцы <…>», — так характеризовал Белый атмосферу своих «воскресений» в мемуарах (НВ. С. 293). Такое времяпрепровождение (с музыкой и танцами) было вполне типично для молодежи начала XX века, а умение танцевать, думается, не особенно выделяло Белого из среды его сверстников, также обучавшихся в детстве танцам.
Танцевал Белый и в зрелом возрасте. В мемуарах «Между двух революций» писатель с некоторым смущением рассказывал, как однажды («вскоре после Октябрьского переворота») на вечере, который «окончился буйным весельем», в «доме, где было много людей, сочувствовавших революции», он «на старости лет пустился в пляс» (МДР. С. 270). А К. Н. Бугаева[753] вспоминала, что «даже в 1932 году, как-то развеселившись, он „тряхнул стариной“ и пустился вприсядку»[754].
Думается, что имеющихся свидетельств достаточно для оценки полученной Белым в тринадцатилетнем возрасте квалификации танцора как весьма высокой и сохраненной на всю жизнь.
Через двадцать лет после гимназической «танцевальной горячки» Белый вступает на путь антропософии. Эвритмия — созданное Р. Штейнером «искусство изображения звука слова движением» (ЗЧ. С. 285) — рождается фактически у него на глазах. 28 августа 1913 года в Мюнхене они с Асей Тургеневой становятся свидетелями первого эвритмического представления, приуроченного ко дню рождения Гете, и слушают лекцию Штейнера, объясняющую смысл и цель происходящего[755].
Доктор рассмотрел и не только одобрил, но и рекомендовал вниманию теософов «новое искусство», находящееся еще в зачаточном состоянии, но уже могущее развиваться и как искусство, и как педагогика: «Ätherleib» просится потанцевать; и вот просит танцев и наше тело, но существующие танцы не выражают танца «Ätherleib». <…> В Мюнхене (в Tonhalle) было целое утро, посвященное танцам (с вступительным словом Доктора); юноши и девушки в гречески-негреческих (храмовых каких-то) костюмах двигались, ходили, сдвигались, раздвигались (а то и стояли) в каких-то невероятных сочетаниях: пахнуло чем‐то бывшим-небывшим, забытым, но в жизни этой непережитым → Храмовым: Храмовые танцы — вот чем веет в воздухе <…>, —
передавал Белый в письме Наташе Тургеневой, сестре Аси, свои первые впечатления от эвритмии[756]. Ася также написала об этом событии в книге «Воспоминания о Рудольфе Штейнере и строительстве первого Гетеанума»:
Важным событием стало первое эвритмическое представление, организованное Лори Смит. Были показаны различные групповые упражнения. Несколько молодых людей в белом продемонстрировали упражнения с палкой. Большое впечатление произвело переведенное Лори Смит на язык эвритмии стихотворение Гете «Харон». На ней было желтое шелковое одеяние, в руке — золотой молоток, которым она размахивала и в определенных местах стихотворения ударяла о пол[757].
С первой эвритмисткой Лори Смитс[758], применившей на практике штейнеровскую идею «зримого слова» и таким образом отразившей в движениях физического тела движения тела эфирного, Белый познакомился тогда же. Их встрече способствовала М. В. Сабашникова[759], обучавшаяся у Лори Смитс и восхищавшаяся ею[760]. В мемуарах она вспоминала:
Поэт Андрей Белый приехал тогда со своей юной женой в Мюнхен. У меня в мастерской он познакомился с Лори Смит и эвритмией. И для него это тоже было новым узнаванием того, что он уже давно смутно чувствовал. В Москве существовало нечто вроде академии поэтов, где он в кругу молодежи занимался изучением ритмических и фонетических законов поэзии. Лори Смит показала ему движения рук, выражающие звуки, и фигуры, описываемые ногами, выражающие мыслительное, эмоциональное и волевое содержание стиха. Так внутренне существо стиха становилось зримым и в этом открывалась его духовная ценность. Она показывала эвритмически также отдельные слова на разных языках, и перед нами зримо вставало своеобразие каждой народной души[761].
Общение с юной Лори Смит, касавшееся, в частности, и планов развития русской эвритмии («Доктор задал ей к Берлину (зимой) протанцевать русское стихотворение. По тому поводу у меня был с ней длинный разговор»[762]), видимо, произвело на Белого неизгладимое впечатление, и именно этим обусловлены восторженные слова о ней, ее открытиях и ее высокой миссии в письме Наташе Тургеневой от 29 сентября 1913 года:
А теперь с искусством Смитс найдено выражение; то что слепо и не по такому хотела Дёнкан, что калеча тела привилось у Далькроза, то едва-едва, но все-таки по правильному намечается у Смитс. В виду зла, наносимого школой Далькроза, Доктор рекомендовал танцы Смитс, как противовес Далькрозовской болезни. <…> Смитс нашла жесты к гласным и согласным. <…> Действительно: тут в основе коллоссальное<так!>, междупланетное, язык без слов, понятный жителю Марса столь же, сколь и нам <…>. Сама она чистый неиспорченный ребенок (19 лет); оттого пока еще все у нее Божьей Милостью; <…> пока же всякая ее интерпретация согласных и гласных — прямо-таки открытие, но все → неизвестно почему, точно прямо упавшее из иного мира; Доктор мог дать лишь общие указания, а развитие, конкретизация, детализация принадлежит ей; и вот то, что принадлежит ей, пока что совершенно чудесно и совершенно подлинно[763].
С августа 1913-го, с Мюнхена, Белый — страстный поклонник эвритмии. «Мы усиленно посещаем все антропософские лекции и представления эвритмические», — отмечает он в «Материале к биографии» (МБ. С. 138).
В период жизни в Дорнахе (1914–1916) Белый присутствует на множестве эвритмических спектаклей («<…> в ту пору каждое воскресенье исполнялась новая эвритмическая программа <…>» — МБ. С. 226), в том числе на больших рождественских (1914) и пасхальных (1915) представлениях (МБ. С. 190, 208), на постановке сцены «спасения Фауста» (из последней сцены второй части трагедии), состоявшейся 15 августа 1915 года (МБ. С. 249) и очень для Белого значимой. Более того, он получает «право на посещение репетиций „Фауста“ под руководством доктора» (МБ. С. 249). Белый этим правом активно пользуется и присутствует на репетициях вплоть до самого отъезда в Россию, жадно впитывая те указания, которые Штейнер-режиссер давал занятым в спектакле эвритмистам[764].
<…> Д<окто>р постоянно ставит отрывки из Фауста в сопровождении эуритмии; эуритмия — это искусство, изобретенное Д<окто>ром; передача звука слов в жестах и телодвижениях; получается нечто в роде танца; как Дёнкан танцует симфонии, так у нас целая школа пластики и танца стихотворений[765], —
объяснял он матери специфику своего нового увлечения. О его серьезности и чрезвычайной значимости Белый пишет в «Материале к биографии»:
Я стал чаще думать о фаустовской натуре своей, посещая репетиции сцены спасения Фауста от Чёрта: я стал перелагать и на себя текст жестикуляции ангелов, принесших душу Фауста <…>; только забывая себя в созерцании эвритмии Фауста или в работе на общее дело, я не ощущал нападательных ожесточенных ударов на себя (МБ. С. 252).
Или:
Так разгляд репетиций еще до постановки меня убедил в полном соответствии образов Фауста с ритмами переживаний мистерии моей жизни (МБ. С. 261).
Погруженность Белого в мир эвритмии, думается, была во многом обусловлена тем, что и его первая жена Ася Тургенева, и ее сестра Наташа Поццо оказались в числе первых русских эвритмисток и часто выступали в дорнахских постановках. Белый откровенно радуется их успехам и с гордостью сообщает в Москву об их достижениях:
Недавно ставили сцены из «Фауста». У Аси очень много способностей к эуритмии. Д