<…> с оглядкою вылезаю из «логова» моего погибающего «Я» — в райские луговины антропософии, на которой пляшут эвритмические спасительницы, забывшие для плясок мужей, детей, родину, т. е. все то, что… мы называем правдою жизни, а не «истиною» в кавычках; боюсь, что Ася везет мне «истины»; если б она без «истин» привезла бы лишь прежнюю самою себя, я бы выздоровел, —
жаловался он оставшейся Петрограде своей подруге С. Г. Спасской[842]. В этом же письме С. Г. Спасской именно отсутствием Асиной любви и заботы объясняет Белый свое «убегание <…> от „раев антроп<ософской> общественности“ в <…>Varieté, где пляшут не эвритмистки, а просто люди, хотя и … „полунагие“; и это откровеннее эвритмических выгибов <…> я убегаю от „мистических“ телодвижений жены к весьма откровенно реальным телодвижениям девиц Varieté»[843].
Неясно, насколько плотно приблизился тогда Белый к девицам из варьете, но очевидно, что за противопоставлением эротического фокстрота и возвышающей дух эвритмии стоит противопоставление пылающей страсти Белого и холодности его жены-эвритмистки.
Стоит отметить, что вопреки впечатлению, которое может сложиться от чтения мемуаров о плясках Белого, танцам писатель предавался отнюдь не все время, проведенное в эмиграции. Это увлечение началось только после окончательного расставания с женой.
Итак, 18 ноября 1921 года он приехал в Берлин, и вскоре произошла первая встреча с Асей. В декабре случилась первая открытая ссора, повергшая Белого в тоску и депрессию. Он начал выпивать, но о танцах речь еще не шла:
<…> ощущение бессмыслия; <…> почва зашаталась под ногами; нет воли что-либо с собой сделать: переоценка ценностей 10 лет (и людей, и идей, и себя); начинаю угрюмо убегать от всех (и русских, и антропософов) и угрюмо отсиживать в пивных: так приучаюсь к вину <…> (РД. С. 470).
Тогда же Белый посещает эвритмические спектакли, в которых, конечно же, была занята его Ася, и… не получает от них того наслаждения, что прежде: «Никакого удовлетворения от всего этого; к 1‐му январю 1922 года — ужас отчаяния» (РД. С. 472). В дальнейшем, как кажется, посещение эвритмических представлений также совпадало с приездами Аси. В марте он надеялся на то, что им удастся пожить вместе подольше и что их отношения гармонизируются. «Сегодня или завтра она приезжает в 4-ый раз уже. И обещала на этот раз остаться, пожить со мной недели две-три», — писал он матери 6 марта 1922 года[844]. Однако надежды не оправдались, и в апреле произошел окончательный и бесповоротный разрыв, за которым последовал «отъезд Аси в Дорнах» (РД. С. 474). Вскоре после этого Белый переселяется из Берлина в мрачный пригород Цоссен, где, страдая от неразделенной любви и обиды, пишет (в мае — июне) прощальную книгу стихов «После разлуки»[845]. В письме Иванову-Разумнику от 17 декабря 1923 года он отмечает, что весной 1922‐го «<…> вступил в самую тяжелую полосу берлинской жизни» и «с мая до июля, можно сказать, дышал на ладан» (Белый — Иванов-Разумник. С. 271). А в июле Белый по совету врача едет на курорт в Свинемюнде («<…> доктор направил меня к морю, в Свинемюнде (застарелый бронхит и желудок)»[846]); где как раз и начинает брать уроки танцев и с увлечением танцевать. То, что до отъезда из Цоссена в Свинемюнде Белый не был вовлечен в танцевальную лихорадку, подтверждается воспоминаниями М. И. Цветаевой: «Думаю, его просто увезли — друзья <…> на неуютное немецкое море <…>. А дальше уже начинается — танцующий Белый, каким я его не видела ни разу <…>»[847]. А также — свидетельством самого Белого, рассказывавшего в очерке «Почему я стал символистом…» сначала о том, как «себя переживал в Цоссене 1922 года, когда писал книгу стихов», а далее о том, что «вскоре <…> стал плясать фокстрот»[848].
В уже цитированном письме Иванову-Разумнику Белый дает четкие хронологические границы своего танцевального безумия, начавшегося в июле, то есть в Свинемюнде: «<…> с июля до ноября я проплясывал все вечера» (Белый — Иванов-Разумник. С. 271). Не вполне понятно, что могло прервать танцевальную горячку Белого в ноябре, разве что поездки к Горькому в Сааров[849]. Но с января 1923‐го и, возможно, до самого отъезда в Россию танцевать (по крайней мере, танцевать регулярно и с упоением) Белому уже было некогда: «К середине месяца — радость: приезд в Берлин К. Н. Васильевой. Засаживаюсь дома. Нигде не бываю. Провожу вечера с К. Н.» (РД. С. 477). С приезда Клавдии Николаевны Васильевой (с 1931 г. Бугаевой) началось заживление сердечной раны, нанесенной Асей[850], и танцы как форма безумия (по мнению большинства мемуаристов) или как симптом болезни и одновременно как метод терапии (по утверждению самого Белого: «непроизвольный хлыст моей болезни — вино и фокстрот»; «невропатолог мне прописал максимум движений»[851]) прекратились. Если учитывать, что Белый провел в Свинемюнде июль — август и вернулся в Берлин в начале сентября, то получится, что берлинские пляски Белого, свидетелями которых стали «все», длились не так уж долго — всего три или четыре месяца. «С осени он переехал в город — и весь русский Берлин стал свидетелем его истерики. Ее видели слишком многие. <…> Выражалась она главным образом в пьяных танцах, которым он предавался в разных берлинских Dielen», — вспоминал В. Ф. Ходасевич[852].
Так что же? Берлинское фокстротирование оказалось лишь кратким эпизодом личной жизни писателя? Всего лишь демонстративным посланием уязвленного мужа к бросившей его ради эвритмии жене? И да, и нет… Берлинский танец, порожденный любовной трагедией, может, как кажется, пролить свет на природу танца Белого вообще, на ту роль, которую вообще танец играет в его произведениях (в том числе и доантропософских). А точнее — на связь танца с эротикой (например, в «Серебряном голубе»), с неудовлетворенными желаниями, с фрустрацией (например, в «Петербурге»). Не случайно именно этот — эротический — аспект взросления Бореньки Бугаева отметили исследователи Института мозга, указавшие, что ко времени первого серьезного увлечения Белого танцами относятся и его «первые полусознательные переживания пола»[853].
В письме от 17 декабря 1923 года Белый рассказал Иванову-Разумнику о масштабе танцевальной эпидемии в Берлине, имевшей значительно больший размах, чем в Свинемюнде:
<…> в совр<еменной> Германии такой образ жизни в 1922 году вели все — вплоть до профессоров и писателей: в 8 часов запираются двери домов; в пансионах и в комнатах по вечерам нестерпимо: все разговоры и встречи происходят в кафе: идешь в кафе, где скрипки просверливают уши и где ритмы подбрасывают в ритмическое хождение, каковым является фокстрот; верите ли: с июля до ноября я проплясывал все вечера <…>. Под новый год в Prager-Diele (такое кафе есть) русские плясали всю ночь напролет; среди них плясал даже (не умея плясать) наш общий знакомый, Сергей Порфирьевич… Думаю, пустился бы в пляс и его патрон, если б оный был; на одном русском балу спрашиваю знакомую даму из Парижа: «Чем занимается З. Н. Гиппиус?» Ответ: «Пляшет фокстрот»… Пишу так подробно о танцах, потому что в России, я знаю, с удивлением и неодобрением говорили: «Ужас что, — Белый пляшет фокстрот». И действительно: в России это непонятно; в Берлине же без танцев долго не проживешь; это естественная привычка, подобная курению папирос: плясали старики, старухи, люди средних лет, молодежь, подростки, дети, профессора и снобы, рабочие и аристократы, проститутки, дамы общества, горничные; и русские, пожившие несколько месяцев в Берлине, кончали — танцами (Белый — Иванов-Разумник. С. 271–272)[854].
Панорама танцующего Берлина, нарисованная в письме, очень похожа на ту, что изображена в «Одной из обителей царства теней», и может рассматриваться если не как черновой набросок, то уж точно как эмбрион соответствующих сцен в эссе[855]: послание Иванову-Разумнику было отправлено 17 декабря 1923 года, то есть почти сразу после возвращения Белого из эмиграции (26 октября), а написание «Одной из обителей царства теней» датируется в «Ракурсе к дневнику» мартом 1924‐го (РД. С. 483). Однако бросается в глаза не только сходство между письмом и эссе, но и отличие.
В «Одной из обителей царства теней» танец описывается повествователем, как будто бы непричастным к царящему в Берлине разврату и лишь со стороны опасливо наблюдающим за танцевальной заразой. В письме же, напротив, подчеркивается полная, безо всякого раскаяния и сожаления вовлеченность в танцевальное безумие. Белый откровенно хвастается своими достижениями и даже с некоторой тоской вспоминает о плясавших вместе с ним дамах:
<…> верите ли: с июля до ноября я проплясывал все вечера: утрами писал «Восп<оминания> о Блоке» или перерабатывал эти воспоминания в «Начало Века», а с 10 до часу регулярно плясал в кафе «Victoria-Luise», иногда с венгерской писательницей, проживавшей в нашем пансионе, иногда с В. О. Лурье (таковая есть поэтесса, из Петербурга), одно время плясал (и ах как хорошо она пляшет!) с почтеннейшей меньшевичкой, находящейся в близких отношениях с Каутским; оная меньшевичка приходила в кафе с египетским словарем под мышкой (она — хорошая египтологичка); и тем не менее: как она плясала фокстрот!! (