эвритмизировать», — люби нас в нашем забвении, когда мы передали другим наш свет; да, люби нас в нашем ничтожестве так же, как и в полноте!..
Так мы думали в России — когда были покинуты и у нас не было ни жен, ни мужей, ни учителей, ни одежды, ни книг. Христос был с нами, дикими скифами: мы и сейчас — скифы. <…> Не слышно любимой души из дали; слышно только — под снежинками:
— «А А. умер».
— «Б. — умирает…»
— «В. болеет тифом».
— «И Г. расстрелян».
— «И Д. арестован».
Так это было…
Здесь, в забвении, сильно поднимается незабвенный звук: и человек поднимается к Человеку; и мы видели в грязи окрыленных, крылоруких, крылоногих ангелов — не людей — в людях: —
— окрыленных людей мы видели (как собственно ангелов) — не «ангелески», эвритмические арабески, с обязанностью — к репетициям!! — и без обязанности к душе, с которой человек все же связан!!![871]
Если воплощением дорнахской эвритмии была для Белого Ася, пренебрегшая его чувствами, то воплощением альтернативной русской эвритмии стала новая возлюбленная — Клавдия Николаевна Васильева (Бугаева): «<…> в ней явлен мне — „ритмический жест“ судьбы; не — форма; и — не содержанье душевное, а Ритм-Смысл: эвритмия жизни <…>» (Белый — Иванов-Разумник. С. 546). Спустя годы, в письме Иванову-Разумнику от 23 октября 1927 года, Белый продолжил тот же спор, который начал вести еще в Берлине, с жаром доказывая преимущества русской, непрофессиональной эвритмии перед эвритмией дорнахской — и превосходство Клавдии Николаевны перед Асей, которая хоть и не названа в письме по имени, но очевидно подразумевается:
К. Н. — эвритмистка по существу (может быть, не спецка, ибо спецки упражняются по 5 часов в день и в огромных пространствах, а она — урывает 10–15 минут, не каждый день, и на пространстве «кучинской» комнатушки, пользуясь роялем лишь 1–2 раза в неделю); что-то в ее эвритмическом «примитиве» дороже мне всех «ренессансов» технически квалифицированных западных «эвритмисток»; у нее к эвритмии — внутренний дар; и оттого-то в ее преподавании эвритмии (азов) соединяется нечто от внутренних основ самого пути с культурой жеста, с постановкой руки, ноги и т. д. Обеганная стенами нашей жизни, она невозможность разбега в тональной эвритмии, где, например, септима требует саженей, заменяет разбег внутренним жестом; и оттого-то ее внешний жест, ставший, по необходимости, намеком, — мне так выразителен (Белый — Иванов-Разумник. С. 546).
2. «ГРАЖДАНИН ДВУХ МИРОВ»МИХАИЛ БАУЭР И РУССКИЕ АНТРОПОСОФЫ
Михаил Бауэр (Michael Bauer; 29 октября 1871 — 18 июня 1929), авторитетный антропософ и мистик, был чрезвычайно почитаем и любим русскими штейнерианцами:
Михаил Бауэр, сын, кажется, крестьянина из-под Нюренберга, сам нюренбержец, много лет занимавшийся педагогической деятельностью до встречи с доктором; и одновременно: до этой встречи глубоко изучивший мистиков (Беме, Экхарта, Ангела Силезского и др.) во всех смыслах: в смысле внешнего знания и в смысле внутреннего владения темами их; любитель естествознания, ботаник и «цветовод», философ, обладающий крепкой логической головою и самостоятельным подходом к философским темам, человек, глубоко чувствующий поэзию, «стиль», и всю жизнь волнующийся темами и классической, и новой художественной литературы, этот человек, будь он и «не ученик» доктора, был бы редчайшим прекраснейшим явлением культуры в ее высшем многострунном смысле, —
писал о нем Андрей Белый (ВШ. С. 382).
Он происходил из крестьянской семьи; отсюда, вероятно, его привязанность к земле, объективность и любовь к чувственно воспринимаемому, что в соединении с глубиной духовных переживаний составляло своеобразие этой натуры[872], —
вторила Белому Маргарита Волошина (Сабашникова).
Михаил Бауэр родился в Баварии, в селе Гёссерсдорф (Gössersdorf). После окончания школы три года учился в Бамберге, чтобы получить профессию учителя. В 1893‐м поступил в Мюнхенский университет, где изучал философию и естествознание. Однако курс не закончил по причинам материального и личного свойства: после смерти двоюродного брата в 1896 году Бауэр женился на его медиумически одаренной вдове Матильде и должен был содержать семью (в 1914‐м они развелись). В 1900 году он поселился в Нюрнберге, где учительствовал и где всерьез увлекся теософией. После знакомства с Р. Штейнером (1903, Веймар) Бауэр стал его ближайшим соратником и духовным учеником. В 1904 году он основал Нюрнбергскую теософскую ложу имени Альбрехта Дюрера (Albrecht-Dürer-Loge), а в 1913‐м вместе со Штейнером из Теософского общества вышел, чтобы организовать Антропософское общество. Вплоть до 1921‐го он (вместе с М. Я. Сиверс, секретарем и женой Р. Штейнера, и К. Унгером) входил в Совет Антропософского общества, высший управляющий орган.
Важным моментом в его биографии стало знакомство с поэтом и антропософом, другом Р. Штейнера Христианом Моргенштерном (1871–1914): они сблизились в 1913 году, в Портофино (Италия), где оба лечились от болезни легких. После смерти Христиана Моргенштерна Бауэр жил вместе с его вдовой Маргаретой Моргенштерн (урожд. Гозебрух фон Лихтенштерн; 1879–1968), сначала в Швейцарии, в Дорнахе — Арлесгейме (1915–1917), потом — в Германии, с 1919-го — в маленьком баварском городке Брейтбрунне-на-Аммерзее (Breitbrunn am Ammersee). Вместе они разбирали архив Моргенштерна, Маргарета готовила к печати произведения покойного мужа, а Бауэр работал над монографией о нем. «Благодаря своей книге о Христиане Моргенштерне[873], воспоминаниям Фридриха Риттельмейера о нем самом[874] и биографии „Михаил Бауэр, гражданин двух миров“, написанной Маргарет Моргенштерн[875], он получил широкую известность»[876].
М. В. Волошина познакомилась с Бауэром летом 1908‐го в Нюрнберге[877], Андрей Белый — в конце 1913‐го в Мюнхене[878]. Примерно в то же время, что и Белый, — Т. Г. Трапезников, А. С. Петровский[879], и уже позже, во второй половине 1920‐х, — М. А. Чехов, вспоминавший, как «не один раз приезжал <…> из Берлина» в его «радушный дом и живал в нем неделями»:
Когда я впервые пришел в этот дом, Бауэр встретил меня как близкого, родного человека. <…> Бауэр никогда не отказывал мне в беседах и охотно отвечал на мои многочисленные вопросы[880].
Тесное сближение Бауэра с русскими антропософами произошло в Дорнахе — Арлесгейме, куда он вместе с Маргаретой Моргенштерн приехал в начале 1915-го.
<…> появляется к этому времени в Дорнахе и Михаил Бауэр, ближайший ученик доктора, очень замечательный антропософ, один из 3‐х глав нашего Общества; он болен туберкулезом; за ним ухаживает Frau Morgenstern, вдова покойного поэта; она поселяется с Бауэром в одной квартире; Бауэр сперва снимает верхний этаж дома, в котором живет Трапезников; с этой поры устанавливается частое посещение Бауэра Трапезниковым; у Трапезникова поселяется A. C. Петровский; он тоже видится с Бауэром; с Бауэром близка и М. В. Волошина; <…> с Бауэром устанавливаются у меня с января месяца очень хорошие отношения <…> (МБ. С. 198), —
вспоминал Белый в «Материале к биографии», в записи за январь 1915-го.
Многим, особенно молодым людям, он помог на их пути советом, а еще больше — своим примером. Для русских, подходивших к антропософии, он был другом и помощником благодаря своей способности с любовью вникать в своеобразие каждого человека, своему недогматическому свободному мышлению и многосторонности своих интересов, —
отмечала Волошина[881]. Белый также подчеркивал: «<…> Бауэр в Дорнахе очень скоро становится естественным патроном русских» (МБ. С. 198).
Для русских в Бауэре воплотились прежде всего их представления о том, каким должен быть настоящий мистик, эзотерик и гностик. «В 1912 году, — писал Белый, — про Бауэра уже говорили, что он один из первых по времени учеников доктора, ставший на самостоятельный путь, т. е. производящий самостоятельные духовные исследования» (ВШ. С. 382). Белый многократно повторял, что «в Бауэре явно бросалось в глаза „тайное“ его (эсотерика)» (ВШ. С. 384), что он «в иные минуты выглядел „преображенно“ ходящим по жизни» (ВШ. С. 385), что «Бауэр — „мистик“, пришедший в антропософию и внесший в нее свое „светское“ изучение философии» (ВШ. С. 389), что под «верой» «он разумел верное знание, опытное знание, или — собственный духовный гнозис» (ВШ. С. 384).
Бауэр и выглядел как мистик.
М. В. Сабашникова. Фотография с несохранившегося портрета М. Бауэра. 1926. Мемориальная квартира Андрея Белого (ГМП)
<…> высокий человек с глубоко запавшими глазами, большими и сияющими <…>. Редко встречала я человека более благородного облика: широкий лоб, тонкий, с маленькой горбинкой нос, борода, окаймляющая красивой формы рот. Сгорбленная фигура <…>. Да, этот человек походил на духовного ученика, каким он рисовался моему воображению. Это был Михаил Бауэр, с которым я позднее очень подружилась <…> Удивительное душевное здоровье, несмотря на усиливающуюся с годами болезнь, являлось примером того, как дух может стать независимым от тела[882].
Таким Волошина изобразила Бауэра не только в мемуарах, но и на портрете 1926 года, снимки с которого хранились в архивах многих русских антропософов, в том числе и у Андрея Белого[883].
Сходным образом запечатлел облик Бауэра и Белый в «Воспоминаниях о Штейнере»:
<…> когда я думаю о таинственном «голубом цветке», — передо мной встает Бауэр: высокий, худой, несколько сутуловатый, с острой каштановой бородкой, резко вычерченным носом и строгими прекрасными синими глазами — той синевы-глубины, которой углубляется небо, когда долго смотришь на него; «голубой цветок» глядит из глаз Бауэра; сочетание нежности и доброты с прекрасным, сурово-строгим иконописным ликом этого человека и с грубоватым басом рокочущим голосом — особенно поражает в нем (ВШ. С. 382).
А также — в «Записках чудака»:
<…> передо мною его облик; и если бы вы захотели увидеть учителя, мейстера Экхарта, — в сюртуке, в черной шляпе с полями, читающего Моргенштерна в полях и ведущего беседы о Достоевском и Ницше, то — поезжайте в Швейцарию, в Дорнах: вы там его встретите: педагога из-под Нюренберга; пред мудростью, пред подвигом жизни его, принадлежащего к нации «бошей», склоняю колени; в минуты уныния он поддержал меня здесь; я, бывало, просиживал с ним; басовая, густая, слегка грубоватая речь мне звучала пронизанной глубиною; казалось, слова его — небо; извне голубые, они просквозили мне бездной; и наливалися силой огромные очи его, когда он, объясняя мне Фридриха Ницше, перебирал текст Евангелия от Иоанна <…> (ЗЧ. С. 285).
Именно эти черты Бауэра-эзотерика — голубые глаза, за которыми бездна-небо («Синие, огромные разрывы / В синие, огромные просторы») и мистическое дарование Экхарта вкупе с образованностью и современным взглядом на философию и науку («Мейстер Экхарт нашего столетья»), — Белый обыграл в посвященном ему стихотворении 1918 года:
Речь твоя — пророческие взрывы,
А глаза — таимые прозоры:
Синие, огромные разрывы
В синие, огромные просторы.
Мейстер Экхарт нашего столетья, —
Помню ты из Арлесгейма в Дорнах
Мимо нас в годину лихолетья
Проходил, склонясь в цветах и в тернах.
Помню: перламутровые травы,
Купол ясноглавый, величавый,
Розовые воздухи Эльзаса,
Пушечные взрывы… из Эльзаса,
Легкие, лепечущие ивы,
Темные, гребенчатые горы,
Синие, огромные разрывы
В синие, огромные просторы[884].
Примечательно, что «редчайшим человеком — большого света» показался Бауэр и А. М. Ремизову, встретившемуся с ним в 1922 году[885]. Если для Белого Бауэр — «Мейстер Экхарт нашего столетья»[886], то для Ремизова — старец «„Амвросий Оптинский“ на немецкий лад»[887].
А таким запомнился умирающий Бауэр М. А. Чехову:
Глаза его горели. Казалось, <…> в них одних сконцентрировал он всю свою внутреннюю силу. Вследствие долгой болезни и благодаря многолетней систематической духовной работе тело его стало до такой степени нематериальным, скажу: исчезло до такой степени, что, глядя на него, можно было видеть малейшие движения его души. Каждый раз, когда, уходя из его комнаты, я оборачивался у двери, чтобы еще раз взглянуть на него, я видел, как он на прощание слегка приподнимал свои руки, как затем на мгновение задерживал дружеский жест, продолжая его в своем взгляде: в эту минуту взгляд его становился жестом[888].
Христиан Моргенштерн посвятил Бауэру эпиграмму:
AN M. B.
Du bist der Zarteste der Zarten,
da sich in deiner Wesenheit
die Bürger zweier Welten paarten[889].
В переводе М. Н. Жемчужниковой она звучит так:
Эту же дефиницию («гражданин обоих миров») Маргарета Моргенштерн вынесла в заголовок своей книги о Михаиле Бауэре («Ein Bürger beider Welten»[891]).
Данная характеристика восходит к Р. Штейнеру, в ней практически дословно повторяется штейнеровское определение человека как существа, в равной степени принадлежащего и физическому, и духовному мирам[892].
Репутация Бауэра-мистика держалась отнюдь не только на его речах и внешнем облике. Бауэр, можно сказать, давал увидеть свои мистические способности в действии.
Например, М. А. Чехов, приехавший к Бауэру непосредственно перед его кончиной, так описывал его общение с Маргаретой Моргенштерн:
<…> я часто сидел с книгой неподалеку от фрау Моргенштерн. Вдруг она оставляла работу и, как бы на зов, легкими, неслышными шагами быстро поднималась наверх.
— Разве вас звал Бауэр? — спрашивал я ее. — Я не слышал.
— Нет, он не звал, но… я слышала, — отвечала она весело и, как бы извиняясь, слегка пожимала плечами[893].
Более того, Бауэр, тяжело болевший с 1912-го, не только точно знал день своей кончины (18 июня 1929 года), но и час, о чем заранее предупредил ухаживавшую за ним Маргарету Моргенштерн, а она — в свою очередь — Чехова:
С тяжелым чувством я ждал рокового часа. <…> День наступил. Я не мог подавить своего волнения. Приближался и назначенный час. Чтобы скрыть беспокойство, я на несколько минут вышел в сад, но, вернувшись, уже не застал Бауэра в живых[894].
М. В. Волошина утверждала, что зимой 1919–1920 годов Бауэр «явился» ей в Москве, в тифозной больнице, когда всем казалось, что она умирает, и, видимо, таким образом ее поддержал и спас:
<…> в течение всей болезни я не теряла сознания, оно даже было острее и яснее обычного. <…> Однажды я подумала о Михаиле Бауэре, и он так быстро и так реально мне явился, что я испугалась — не умер ли он, не встречает ли меня его душа? <…> Михаил Бауэр впоследствии рассказал мне, что приблизительно в то время он однажды увидел меня лежащей в рваных простынях и подумал, что я, верно, тяжело больна[895].
«Явление» Бауэра отмечала в дневниках и К. Н. Бугаева, когда они с Белым узнали о его кончине (известие пришло более чем месяц спустя — 22 июля 1929 года, во время их отдыха в Грузии, в Коджори) и его поминали (23 июля)[896], а также — почти десять дней спустя. «<…> Сегодня опять настойчивое чувство присутствия… до „зова“: „Проснись!“, — когда прилегла перед обедом. <…> Был образ Б<ауэра>», — отметила она в дневнике 2 августа[897]. Тем же днем помечена загадочная, но эмоционально весьма выразительная запись: «2-ое. Каджоры[898]. Бауэр! Грозовая атмосфера» (РД. С. 531).
Духовную силу Бауэра Белый ощутил уже в самом начале их знакомства. Он вспоминал, каким «Бауэр был изумительным лектором»:
<…> иные лекции его стоят мне в памяти как лучшие, сильнейшие лекции Штейнера; но говорил он иначе: темы антропософские прорастали в нем без антропософской номенклатуры: он говорил языком философии Логоса, взятой в экхартовском «интуитивизме», но заостренной режущей силою афористической стрелы: так до Ницше, Штирнера, Моргенштерна и Штейнера не говорили (ВШ. С. 383).
Однако этот хвалебный пассаж завершается весьма загадочным признанием: «Его лекция на тему „О любви“, произнесенная им в 1914 году на генеральном собрании, живет во мне, как интимнейшее событие жизни <…>» (ВШ. С. 383). В «Материале к биографии», предназначенном для обнародования лишь после смерти автора, содержание «интимнейшего события жизни», таящего в себе, несомненно, элементы посвятительной мистерии, проясняется:
<…> лекция Бауэра касалась Христовой Любви; во время лекции со мной произошло нечто, подобное происшествию во время лекции об Аполлоновом Свете[899]; будто исчез потолок, раскрылся мой череп; сердце — стало чашей; и луч Христова Сошествия пронизал меня (МБ. С. 151).
Вообще, в запутанных сюжетах дорнахской инициации Белого (реальной или привидевшейся писателю в болезненных кошмарах) Бауэр всегда играл важнейшую роль.
Так, летом 1915‐го Белый, как ему кажется, получает через Т. Г. Трапезникова сигнал от «тайной кучки друзей, выдвигающих» его «кандидатуру в каком-то великом оккультном деле»:
<…> эта тайная кучка — Доктор, Мария Яковлевна <Сиверс>, Рихтер, Бауэр, все более протягивающийся ко мне, София Штинде; <…>; я себя ощущаю человеком, из любви к доктору давшим согласие на страшно рискованный и опасный акт, подобный бросанию бомбы во что-то, смысл чего мне не ясен; <…>; и вследствие этого я — изолирован, как изолирован бомбист от Ц. К. революционной партии; Доктор, Бауэр, Штинде и другие, тайно любя меня, вынуждены из конспирации не протягивать мне явно руки и делать вид, что они не знают, кто я, собственно, потому что где-то я уже узнан: враги за мною следят; и порученный мне акт сорвется с гибельными последствиями для меня, «Bau», дела доктора <…> (МБ. С. 228).
В борьбе белых и черных сил (стремящихся погубить дело Доктора и самого Белого), разворачивающейся — как показано в «Материале к биографии» — не только на астральном плане, но и в физическом мире, Бауэр (как и Штейнер) неизменно выступает как помощник и защитник.
Далее: <…> победа в этой минуте на стороне защищающей меня партии, но… доктор, не дойдя до меня, повернулся и уходит; я обертываюсь и вижу, что за мной гонится новая черная пара, глазя в спину меня; вдруг из боковой дорожки за мною выходит гуляющий по Дорнаху Бауэр, отрезая меня от тех, кто за мной; я иду защищенный спереди доктором, а сзади Бауэром. Опять, как и в шахматах: чтобы защитить фигуру от двух на нее нападающих фигур, двигается ей на помощь новая фигура: в виде… Бауэра (МБ. С. 263).
Важно отметить, что для Белого в то время помощь оккультная была неразрывно связана с помощью психологической, которую он от Бауэра прежде всего и получал. Напомним, что Бауэр приехал в Дорнах в момент, когда Белый переживал тяжелейший кризис в отношениях с женой Асей — А. А. Тургеневой. Причиной кризиса не в последнюю очередь стало нежелание Аси Тургеневой жить с Белым как с мужем и — как следствие этого — его непреодолимое и, видимо, безответное влечение к сестре жены Наталье Тургеневой[900]. Темная страсть в сочетании с осознанием ее греховности, а также чувство вины перед любимой Асей привели к тяжелому нервному расстройству. А оно, в свою очередь, стало серьезным препятствием для занятий оккультной практикой и движения по пути посвящения (медитации приводили к сердечному приступу).
М. В. Сабашникова. Фотография с несохранившегося портрета А. А. Тургеневой и Андрея Белого. 1915. Мемориальная квартира Андрея Белого (ГМП)
В довершение к этим бедам в конфликт Белого с Асей и его «историю» с Наташей оказалась втянута М. Я. Сиверс, жена Р. Штейнера и самый авторитетный после него человек в антропософском движении. Белый боготворил Сиверс с момента первой встречи в мае 1912-го. Однако она не стала вдаваться в тонкости его переживаний и выступила на стороне сестер Тургеневых, ей, по-видимому, просто на Белого нажаловавшихся. Белый позицией Сиверс был уязвлен и оскорблен, а оглаской этой истории — просто испуган[901]. В результате сугубо личные проблемы писателя переросли в его «бунт» против Сиверс и в конфликт с Антропософским обществом в целом.
Мария Яковлевна, встретив меня перед домом и прогуливаясь со мною по дорожке, со странной усмешкой сказала: «Да, — разлагается личная жизнь».
Мне отдалось: «Ваша личная жизнь».
И душа рванулась в протесте: «Она точно издевается надо мною».
<…> я на всех парах уходил от нее; былого восторженного отношения не было и помину; и все более и более меня тянуло к Бауэру (МБ. С. 235), —
обиженно вспоминал он.
В этой сложной расстановке фигур и запутанной палитре чувств Михаил Бауэр стал для Белого спасительной альтернативой М. Я. Сиверс и ее сторонников:
Так <…> намечалась партия друзей лично меня, но не Аси, Наташи, Поццо (Бауэр, мадам Моргенштерн, Бергенгрюн[902]); и была партия Тургеневых «par excellence»; я чувствовал в ней Марию Яковлевну, которая, точно в ответ на мое некоторое разочарование в ней, ответила подчеркнутым покровительством (покровительством «в пику мне»), которое она оказывала Асе <…>. Я <…> все более отрезывался и от Марии Яковлевны и через Трапезникова все более прорезывался к атмосфере Бауэра, которая веяла мне в лицо и, так сказать, охраняла меня от страшных мистических гонений со стороны (МБ. С. 230).
В сложившейся ситуации писателя особенно согревало доброжелательное, уважительное отношение к себе. «Явную поддержку в тот вечер я испытал со стороны Бауэра и Моргенштерн; и он, и она были со мной очень нежны», — рассказывал Белый об одном из собраний, на котором, как подозревал писатель, его хотели уличить в аморальности и опозорить; и эта «поддержка» стала «причиной того», что он смог вынести «явно враждебные взгляды большинства наших членов <…>» (МБ. С. 215).
Однако и здесь без некоторой доли мистики не обошлось. Белому казалось, что в самые тяжелые моменты в его жизнь «просовывается лик Михаила Бауэра, который где-то <…> ждет к себе и издали тайно помогает» (МБ. С. 229). Вообще, слово «просовывается» наиболее точно обозначает представление Белого об участии Бауэра в его судьбе — не явном и на отдалении. Так, например, регулярно и откровенно обсуждая свои проблемы с Трапезниковым, Белый постоянно ощущал, что «за ним — Бауэр» (МБ. С. 255).
Именно в период личной катастрофы и краха мистических чаяний, с июля 1915-го, начинается действительно интенсивное общение и собеседование Белого с Бауэром. Это отчетливо видно по записям в «Ракурсе к дневнику» за 1915 год: «Месяц, неописуемый по напряжению, о котором здесь молчу. Сближение с Бауэром и frau Моргенштерн» (июль); «Имею основания думать: встреча с „кармой“ и „порогом“. Слежка. Начало периодических посещений Бауэра и Моргенштерн» (август); «Трудности с Наташей. Посещения Бауэра, Моргенштерн, Бергенгрюн» (декабрь) (РД. С. 423).
А также — по записям за 1916 год, вплоть до отъезда из Дорнаха в Россию: «<…> дважды посещение Бауэра» (январь), «<…> посещения Бауэра; дружба с Трапезниковым и с Бергенгрюн» (февраль), «То же: посещение Бауэра, Трапезник<ова> и т. д.» (март), «прогулки, беседы с Бауэром» (апрель), «Общение с Трапезниковым, Бауэром, <…> Бергенгрюн, Моргенштерн» (май), «Прощание с Бауэром, с Штейнером (долгое), со всеми друзьями и отъезд» (август) (РД. С. 426).
По этим записям нельзя понять, что обсуждал Белый при встречах с Бауэром: философские ли вопросы или личные… Думается, что открыто Белый Бауэру о своих проблемах с женой и ее сестрой не рассказывал. Однако был глубоко посвящен в детали семейной жизни Бугаевых-Тургеневых Т. Г. Трапезников, который с Бауэром и М. Моргенштерн дружил и даже квартировал в том же доме, что и они. Так что Бауэр через Трапезникова вполне мог быть в курсе любовной драмы Белого (если, конечно, его как эзотерика, мистика и гностика эти проблемы в их земной конкретике вообще волновали).
Скорее всего, прямых указаний относительно того, как и с кем вести себя, Бауэр Белому — в отличие, например, от Трапезникова — тоже не давал. Но Белый ставил ему в заслугу то, что он укреплял веру в Штейнера и антропософию, смягчая, видимо, таким образом «протест» против М. Я. Сиверс и ее «партии»[903]. Белый также подчеркивал, что Бауэр в «15‐м году» потрясал его «мудростью и глубиною» (ВШ. С. 383). Эти «мудрость и глубина» могли быть продемонстрированы Бауэром именно при обсуждении животрепещущих и судьбоносных для Белого вопросов.
Как бы то ни было, уехал Белый из Дорнаха с чувством глубокой благодарности к Бауэру, которую сохранил до конца жизни. «Если бы не внимание ко мне Штейнера, Бауэра, жены Моргенштерна <…>, то мне нечем было бы помянуть четыре года сидения в недрах западного Общества в смысле идейно-морального общения»[904], — вспоминал он впоследствии.
Очевидно, что и Бауэр относился к Белому с уважением. В подготовленной им биографии Христиана Моргенштерна был дан перевод отрывка из стихотворения Белого, Моргенштерну посвященного[905], а сам он назван «гениальным молодым русским поэтом»[906]. Да и встреча «гениального молодого русского поэта» с умирающим Моргенштерном, состоявшаяся в конце 1913‐го — начале 1914 года, была представлена в книге Бауэра самым лестным для Белого образом:
В Лейпциге состоялась его короткая трогательная встреча с гениальным молодым русским поэтом Андреем Белым (Борисом Бугаевым): они молча обменялись крепким рукопожатием. В глазах обоих светилось внутреннее душевное тепло человеческого братства; и все же они не обменялись ни словом. У одного не было силы сделать слышимым свой голос; другому, младшему, восприимчивая душа которого насилу преодолевала охватившее ее глубокое умиление, от волнения не хватало немецких слов. И тем не менее это была одна из выразительнейших встреч двух людей[907].
К сожалению, Белый вряд ли знал об этом, так как вряд ли ему в руки успело попасть первое издание 1933 года.
Из высказываний Бауэра, обращенных непосредственно к Белому, до нас дошло лишь одно, да и то — в позднем пересказе К. Н. Бугаевой: «А ведь Бауэр когда-то сказал Б. Н. в самую трудную для него минуту: „Молитесь Божией матери…“»[908]
Так как «самых трудных минут» у Белого в Дорнахе было много, то трудно и датировать слова Бауэра. Этот вполне общий и беспроигрышный совет мог быть дан, например, в августе 1915-го, когда кризис в отношениях с Асей и Наташей вошел в самую острую фазу, или год спустя, в августе 1916-го, при их последней встрече, прощальной, как напутствие перед отъездом в Россию… Впрочем, если предположить, что «сказано» могло быть не только устно, но и письменно, то совет мог быть дан и в 1921 году, о чем — ниже.
Второй эпизод в истории отношений Белого и Бауэра относится к концу 1921-го. Белый в то время жил в Берлине (в Германию он приехал 18 ноября 1921 года; уехал из Берлина в Россию 23 октября 1923 года). Бауэр же, напомним, с 1919‐го жил вместе с ухаживавшей за ним Маргаретой Моргенштерн в ее доме в баварском городке Брейтбрунне-на-Аммерзее.
В декабре 1921-го, как и ранее, летом 1915-го, «лик Михаила Бауэра», выражаясь языком Белого, вновь «просунулся» в его жизнь, причем именно тогда, когда писатель опять больше всего нуждался в поддержке. В Берлин, как известно, Белый рвался для того, чтобы воссоединиться с любимой Асей. Однако вместо радостного воссоединения его ждали ссоры, завершившиеся весной 1922‐го окончательным разрывом отношений. Белый страдал и, чтобы отвлечься от душевных мук, пьянствовал и танцевал дни и ночи напролет в берлинских кафе. Как и в Дорнахе, личная драма сопровождалась у Белого претензиями к западным антропософам и к антропософии, служение которой Ася предпочла супружеской жизни. У западных антропософов (в том числе у М. Я. Сиверс) также были претензии к Белому, питавшиеся слухами о том, что он пишет антиштейнеровский роман «Доктор Доннер».
Ситуация 1921–1922 годов со всей очевидностью повторяла ситуацию 1915–1916 годов (Андрей Белый → конфликт с Асей Тургеневой → конфликт с антропософами), но в еще более драматичном варианте.
Именно в это время Бауэр, узнавший, видимо, что Белый недавно появился в Берлине, а возможно, и о том, что у Белого — большие проблемы в личной жизни и в отношениях с Антропософским обществом, написал ему письмо.
В тяжелейшие минуты жизни (21–22 годы), когда, казалось, я утратил себя, путь, друзей «справа» и «слева», когда меня ругали антропософы (в Берлине, в Штутгарте), ругали эмигранты, ругали «советские», ругали в Дорнахе и в Москве («ага, — пал-таки!»), когда слетал крик и против доктора и не было ни одной души рядом, — лишь из Аммерзее неожиданно прогудело мне в душу письмо Бауэра <…> (ВШ. С. 394), —
вспоминал он своевременную поддержку со стороны Бауэра.
Это письмо или не сохранилось, или пока не разыскано, но некоторое представление о нем можно составить по публикующемуся ниже ответному посланию Белого (24–26 декабря 1921 года).
Во-первых, письмо Бауэра было, видимо, очень теплым и «доставило» Белому «беспредельную радость: узнать», что Бауэр с «госпожой Моргенштерн до сих пор <…> не забыли» о нем. Маргарета Моргенштерн или была соавтором этого письма, или очень значительно в нем присутствовала.
Во-вторых, в нем выражалась озабоченность судьбой М. В. Волошиной, с которой Бауэр был очень дружен («Вы спрашиваете меня о госпоже Маргарите Волошиной»). Как следует из ответа Белого, Бауэр и М. Моргенштерн пытались помочь ей материально («Я благодарю Вас и госпожу Моргенштерн от имени госпожи Волошиной: деньги на рождественский подарок я как раз в эти дни получил и передал госпоже Ремизовой»). Интересовались они, видимо, и другими общими знакомыми — Т. Г. Трапезниковым, А. С. Петровским.
И в-третьих, М. Бауэр и М. Моргенштерн предложили содействие в устройстве произведений Белого в немецкие издательства. В ответ Белый представил огромный перечень того, что им было написано за всю жизнь, — на выбор.
Однако послание Белого не было деловым и не являлось просто данью вежливости и уважения. Его вполне можно рассматривать как подведение итогов определенного этапа духовной биографии писателя.
Страдающий, униженный, растоптанный женой и антропософской средой, Белый постарался в глазах Бауэра восстановить свою пошатнувшуюся репутацию как литератора и деятеля культуры, а также — как активиста антропософского движения. В этой связи он дал подробнейший очерк своей работы (лекционной, организационной, творческой) за минувшее пятилетие — прежде всего в Антропософском обществе и в Вольной философской ассоциации. Картина получилась весьма впечатляющая.
Но не менее важно для Белого было восстановить свою человеческую репутацию: обосновать свое видение конфликта с Асей, свое представление о путях развития антропософии (подчеркнув принципиальное отличие русской антропософии от западной), рассказать о полной лишений жизни в послереволюционной России (холод, голод, болезни) и о том духовном импульсе, который помогал выжить.
То, что письмо Белого вызвано к жизни раной, нанесенной Асей, и свежим конфликтом с Антропософским обществом, видно даже по месту упоминания о нем в «Ракурсе к дневнику» (запись за декабрь 1921-го):
<…> ссора с Асей; отход от антропософов (письма М. Я. Штейнер[909], Бауэру); ощущение бессмыслия; но под ударами судьбы — почва зашаталась под ногами; нет воли что-либо с собой сделать: переоценка ценностей 10<-ти> лет (и людей, и идей, и себя); начинаю угрюмо убегать от всех (и русских, и антропософов) и угрюмо отсиживать в пивных: так приучаюсь к вину <…> (РД. С. 471).
Послание Белого справедливо назвать исповедальным — настолько обнажает Белый перед Бауэром душу и настолько искренне рассказывает о пережитых обидах. Сам же Белый охарактеризовал его как «послание-бунт»:
Только что отправил Михаилу Бауеру письмо, где ему все-все-все свое выкладываю: нелегко мне было составить это послание-бунт против того, как евритмическое искусство отняло у меня жену (это — факт)[910].
Одно определение другому, думается, не противоречит, так как в своей личной трагедии Белый винил увлечение Аси эвритмией, западную антропософию (формализованную и холодную)[911] и персонально Р. Штейнера. Претензии Белый сформулировал четко и жестко, фактически объявив о разрыве с антропософией и ее создателем.
В исповедальном и бунтарском пафосе Белый достигает немалых высот. Он использует ритмизированную прозу, насыщает письмо аллюзиями и яркими образами (литературными, библейскими, антропософскими), цитирует романсы Шуберта и стихи Моргенштерна… Ряд идей и даже формулировок письма впоследствии Белый перенесет в работу «Почему я стал символистом…» (претензии к эвритмии в ее западном изводе и — почти дословно — рассказ о первой, так обидевшей его встрече со Штейнером в Берлине). Отдельная тема — переклички письма с «Записками чудака».
К чему же стремился Белый, изливая претензии к антропософии в письме к человеку, который был, по его же собственному определению, «до дна „ученик“ доктора» (ВШ. С. 384)? Думается, что Белым двигало не только желание облегчить душу и вызвать сострадание, но и подспудное стремление убедить в своей правоте и таким образом реабилитировать себя в глазах авторитетнейшего из антропософов, а через него, возможно, в глазах всего антропософского общества, и Штейнера тоже.
Как ни удивительно, но цели своей Белый добился, по крайней мере отчасти: «<…> фрау Моргенштерн, поймав где-то доктора, сказала теплые слова в защиту „меня“» (ВШ. С. 394).
Что же было после? Никаких сведений о том, что переписка продолжилась, нет. В Германии Белый с Бауэром точно не встречался («<…> я его не видел с 16‐го года» (ВШ. С. 383), — утверждал он). Кажется, что Белый и не делал попыток съездить в Брейтбрунн-на-Аммерзее (что, кстати, странно).
Со временем личный кризис Белый преодолел, и любовь к Штейнеру загорелась в его душе с новой силой[912]. В мемуарах он даже повинился за берлинский «бунт», в который так детально посвятил Бауэра: «Каюсь: и у меня были моменты, когда я не понимал доктора; и даже я это выговаривал Бауэру (в письме к нему в 22-ом году[913])» (ВШ. С. 384). Примечательно, что — согласно идущему вслед за этим покаянием признанию — сохранить преданность Штейнеру и антропософии Белому помог именно Бауэр:
И в 22‐м и в 15‐м всею силою правды своей мне гудел Бауэр: «верьте доктору». Под «верой» же он разумел верное знание, опытное знание, или — собственный духовный гнозис <…> (ВШ. С. 384).
То, что Бауэр в 1915‐м мог успокоить Белого и погасить его протест против М. Я. Сиверс, понятно: были прогулки, разговоры, беседы. А вот применительно к 1922‐му это утверждение выглядит загадкой. Каким образом Бауэр мог «гудеть» Белому: «верьте доктору», если они в 1922–1923 годах не встречались и переписку не продолжили? Остается два возможных объяснения, в равной степени маловероятные. Или все же было какое-то еще письмо, о котором Белый почему-то умолчал (хотя первое письмо Бауэра и свой ответ ему он упоминал неоднократно). Или… мистика: «лик Бауэра», который опять, как и в былые времена, «просунулся» в берлинскую жизнь Белого, чтобы ему «издали тайно помогать».
ПРИЛОЖЕНИЕ. АНДРЕЙ БЕЛЫЙ. ПИСЬМО МИХАИЛУ БАУЭРУ (1921)[914]
Многоуважаемый и дорогой
господин Бауэр,
Я начинаю свое письмо с извинений: бесконечные грамматические и стилистические ошибки погребают возможность выразить себя[915]; так я вынужден начать свое письмо; ни с кем не могу посоветоваться о грамматике. Надеюсь, что Вы не будете расстроены, когда Вы будете теперь читать — те безобразные слова, которыми я хочу выразить Вам свою самую сердечную благодарность, потому что Ваше, такое дружеское письмо[916] доставило мне беспредельную радость: узнать, что Вы с госпожой Моргенштерн[917] до сих пор обо мне не забыли; в течение этих пяти лет в России[918] я о Вас все снова и снова вспоминал; Ваши доклады, слова и наши беседы — мне это было дорого; для меня стало важным и незабываемым все то, — что я получил от моих ощущений и воспоминаний о Вас, что я услышал и чему научился[919]; иногда я думал —
— Мы никогда больше не увидимся — я никогда
больше не увижу: ни Вас, ни Асю (имя моей жены),
ни Доктора, ни Дорнаха[920], ни всего, что там было: —
— все
казалось мне лежащим по ту сторону, —
— таким полным света, таким полным любви! —
— И
Разрыв казался огромным: это была не граница —
это была пропасть; и она была еще шире, чем
время между смертью и новым рождением[921]; —
— и эта граница стала Стражем Порога[922].
Мы переживали тяжелейшие времена, и можно было думать — там стоит смерть, немая и черная.
Несмотря на это, я делал свою работу (как мог): писал, читал доклады и проводил курсы (в Обществе[923] и вне него — больше вне); я был в разных рабочих группах и рабочих студиях; один год я занимался с пролетарскими поэтами и проводил семинары[924]; была еще и другая работа: разрабатывать проекты и планы для разных культурных организаций[925]; мы с некоторыми друзьями по литературе и философии основали «Вольную Философскую Ассоциацию» в Петрограде, отделения которой теперь также основаны в Москве и в Берлине[926]. Я очень тесно связан с этой Ассоциацией, потому что она — то место, где свободно-духовные тенденции непосредственно взаимодействуют с вольной независимостью (антропософия, новая философия, новое религиозное сознание, философия социального вопроса и т. д.).
Вы спрашиваете меня о госпоже Маргарите Волошиной[927]: —
— Когда я уезжал из России, она болела (туберкулез и усталость) и была в санатории около Петрограда[928]; сейчас она в Москве; она занималась с узким кругом людей, которые развили в себе действительный интерес к антропософии и духовной науке; там были интересные и высоко образованные люди[929]; прошлое лето мы провели вместе — я и госпожа Волошина; и очень часто встречались и часто говорили о Вас; вопреки огромному давлению нашей жизни она занималась живописью[930]; а я редко бывал в ее кругах: я был очень занят «Вольной Философской Ассоциацией», деятельность которой стала разнообразной.
Так мы провели за первый год (с ноября 1919 до ноября 1920 года) 50 публичных докладов[931], коллоквиумов, встреч[932] и развили интерес к философии, культуре и духовным вопросам в Петрограде; среди докладов были такие: Иванов-Разумник: «Скиф в Европе»[933], проф. Аскольдов: «О святыне»[934], проф. Лосский: «Бог в системе органического мировоззрения»[935], Мейер: «О христианстве», Штейнберг: «О юдаизме»[936], я: «Ветхий и Новый Завет»[937], проф. Венгеров: «Пушкин как декабрист»[938], Эрберг: «Искусство — бунт»[939], я: «Философия культуры»[940], «Толстой и иога»[941], «Что такое Максимализм»[942], проф. Лавров «Труд в производственном процессе»[943], Пумпянский: «О героической морали», «Об антропософии»[944], Михайлов: «Естественнонаучные сочинения Гете» (оппонент Пумпянский)[945], Чебышев-Дмитриев: «Не герои»[946], проф. Васильев: «О теории Эйнштейна»[947], Боричевский: «Материалистическое воззрение на историю» (оппонент Штейнберг)[948] и т. д. Было еще много докладов. Среди встреч могу назвать: «О пролетарской культуре», «Солнечный град» (к 300-летию первого издания книги Кампанеллы)[949]. Среди публичных коллоквиумов могу назвать: «Что такое Вольная Философская Ассоциация», «Почему нас интересует религиозная проблема», «О Платоне», «О Соловьеве», «О Лаврове», «О Герцене», «О Бакунине», «О Кропоткине», «О Наполеоне», «О Блоке»[950] и т. д.
Также были прочитаны курсы внутри Ассоциации: среди курсов могу назвать: Иванов-Разумник проводил цикл докладов (с семинаром): «Философия культуры», Эрберг проводил «Философия искусства», Мейер: «Философия религии», Петров-Водкин: «Изобразительное искусство», проф. Васильев: «Философия математики», Иванов-Разумник: «Русская литература 20‐го века»[951], я провел курсы докладов: «Культура мысли» и «Антропософия как путь самопознания»[952] и т. д.
В мае и июне 1921 г. у нас была очень большая программа (не меньше чем сорок докладов за два месяца). И когда я уезжал из России, был организован юбилей Достоевского и уже наполовину проведен с такими публичным докладами: 2‐го октября: Пумпянский: «Достоевский и античность», 5‐го октября: проф. Аскольдов: «Религиозно-этические взгляды Достоевского», 9‐го октября: Шкловский: «Герои Достоевского»; 10‐го октября: Андрей Белый: «Толстой и Достоевский»; 13‐го октября: Сорокин: «Достоевский как социолог»; 16‐го октября: Штейнберг: «Достоевский как философ», 17‐го октября: Адрианов: «Карамазовщина» (непереводимое слово); 20‐го октября: Волынский: «Верования Достоевского»; 22‐го октября: Иванов-Разумник: «Достоевский и Константин Леонтьев»; 24‐го октября: Ольга Форш: «Достоевский и Блок», 25‐го октября: проф. Эйхенбаум: «Достоевский и Лесков»; 26‐го октября: Чебышов-Дмитриев: «Самоубийцы у Достоевского»; 27‐го октября: Векслер: «Композиция романа „Бесы“»; 29‐го октября: Иванов-Разумник: «Достоевский и революция»; 30‐го октября: Мейер: «Достоевский и наше будущее»; 31‐го октября: Абрамович: «Достоевский в критике»[953].
По этому списку, из которого я Вам назвал только некоторые темы, Вы можете себе представить, что «Вольфила» есть нечто серьезное; и она доподлинно детище маленькой группы людей. (Мы с Ивановым-Разумником вместе вызвали к жизни это место культуры, единственное место в России, где еще говорят свободно и независимо); на докладах собирается очень много людей самых разных интересов и возрастов (доценты, студенты, курсистки, рабочие, красноармейцы, матросы, пенсионеры, гимназисты и т. д.); те доклады, которые бывают по воскресеньям, длятся с трех часов иногда до восьми, до половины девятого: каждый может выступать; и председательствовать — это труд. Много от «трехчленности»[954] мы ощутили в воздухе; трехчленное название «Вольфила» не случайно[955].
Три моих товарища из нашего Совета, смеясь, говорят друг другу, что они втроем носят в себе подобие целого; так, Штейнберг является представителем слова «философская»; Эрберг — слова «вольная», Иванов-Разумник — слова «Ассоциация»; и они говорят мне, смеясь, что я — вечный президент потому, что я объединяю эту тройку в одно целое, и тогда получается «Вольная Философская Ассоциация»[956].
……………………………………
Но я оставил Волошину.
В июне 20‐го года госпожа Волошина чувствовала себя очень слабой и больной, но мужественно перенесла недомогание; было бы, конечно, хорошо, если бы она могла приехать в Германию; но это так сложно (деньги, виза, паспорт и т. д.); мне пришлось два года хлопотать о возможности выезда в Германию[957]; я хотел убежать[958], но Чрезвычайная Комиссия узнала об этом и ее агенты следили за всем, что я делал[959]; госпоже Волошиной, видимо, этот путь заказан[960].
Я благодарю Вас и госпожу Моргенштерн от имени госпожи Волошиной: деньги на рождественский подарок я как раз в эти дни получил и передал госпоже Ремизовой[961].
Господин Трапезников устроился на очень важный пост в Комиссии по Охране памятников: он активен и делает много хорошего[962], как и господин Петровский, деятельность которого в Румянцевском музее продвигается[963] (там вместе с ним работают и некоторые наши антропософские друзья)[964]; можно сказать, что наши члены в своей просветительной работе сделали очень много хорошего для культуры искусства и культуры книги в эти тяжелые годы; например: господин Машковцев (наш член, организовал 18 провинциальных музеев изобразительно искусства (он также в Комиссии по Охране памятников, где работают антропософы)[965].
……………………………………
Наша антропософская работа все же продвигается; она не развивает внешнюю деятельность (которая наполовину прекратилась из‐за тяжелых обстоятельств); внутренняя деятельность продолжается; есть маленькие кружки, курсы для начинающих и студии; два раза в неделю проводится собрание Общества (во вторник для изучения докладов доктора и в пятницу, чтобы вместе изучать книгу «Как достигнуть»[966]); в понедельник и в (не точно знаю день…)… собираются две группы для начинающих, в среду собираются члены Правления); и, наконец, есть «христианский кружок» с госпожой Васильевой[967]; и другие маленькие кружки: антропософская неделя наполнена деятельностью[968].
У нас есть очень активные друзья, как госпожа Васильева (настоящая душа нашего Общества)[969], как господин Столяров; талантливый человек: философ, педагог и блестящий лектор[970]. Деятельность наших членов все же собой представляет нечто, особенно учитывая, что отношение к антропософии в России теперь очень изменилось; имя доктора Штейнера в большом почете; хотя есть и противники, — однако господствует уважение к штейнерианству; и есть поле для будущей деятельности.
…………………………………….
А теперь напишу о себе, поскольку у меня есть доверие, уважение и настоящая любовь к Вам. Все-таки трудно найти слова: —
— Разумеется: —
— многого
мне не удалось, — однако… Было удовлетворение: там — думал я — в Дорнахе, есть кто-то, кто действительно нам помогает добрыми желаниями и с любовью следит за нами; это был импульс к работе (были еще и другие импульсы); это была надежда, — точно знать, что моя жена меня ждет, думает обо мне; и по-моему все-таки это не романтизм — так думать, потому что: —
— Нас окружали: холод и голод, и нужда, человеческие боли и человеческие слезы, смерти и убийства… —
— и был еще свет, — сейчас пока рано
говорить об этом удивительном свете
это дело будущего: —
— он прорастал
через боль, через синюшные (от голода и ненависти) лица и белые простертые руки, — так, что можно было ощутить проникающие в метель весну, лето: обжигающие[971] молнии, надвигающиеся раскаты грома: наступление лета: —
— и этот контраст был мне чудом.
Много раз хотелось говорить Асе:
— «Посмотри — на эти разрушенные дома,
растерзанные города, разбитые деревни. Почему же ты не стремишься к нам? И как ты можешь понять, почему мы горды в нашем несчастье, независимы и счастливы, почему мы стали скифами, можем на Западе и на Востоке создавать наш независимый язык[972], потому что мы не только ученики; и переживали в течение всех этих лет то, что в будущем будет новой мыслью».
Потому что —
Потому что —
— слышим: —
— звенящие, светлые и золотые колокола
расцветающего сердца: все снова и снова,
— и всегда: —
— Небо!
— «Что ты можешь знать о свете утренней страны и о звуке утренней звезды?»[973]…
Такими горькими словами говорил я с Асей: и когда наступала ночь, приходили такие слова.
А она?
Слышала ли она?.. —
— Где были ее уши, где были ее
глаза? Без ушей! Без глаз!.. —
Она ослепла, совсем
онемела, оглушена!! —
— И мой
призыв потерялся в пустоте… —
— Так отвечала ее душа на трудности, которые между нами возникли в Дорнахе, где я некоторое время болел и где я был так виноват[974]. Надо иметь сострадание, потому что без сострадания любовь — ничто, а без любви все есть ничто. А — где любовь? Мы же можем развивать колоссальную всемирно-историческую деятельность, исследовать культуры, эпохи и эпопеи и совершать социальные перевороты, — без сострадания — мы подготавливаем бред; мы — камни, да, мы окаменели, когда мы не понимаем человека в его душевных, мельчайших и самых незначительных для истории потребностях; теперь я потерял веру в «колоссальное», в то, что велико. Мельчайшее, имеющее ничтожные размеры, то, что нельзя измерять километрами, — только это меня интересует: все остальное есть «бум-бум», «верблюдоподобно», несвободно; это не… «Байрейт»[975]? Полюби нас грязными, с паразитами и без возможности медитировать и «эвритмизировать», — люби нас в нашем забвении, когда мы передали другим наш свет; да, люби нас в этом ничтожестве так же, как и в величии!..[976] Так мы думали в России[977] — когда были покинуты и у нас не было ни жен, ни мужей, ни учителей, ни одежды, ни книг.
Христос был с нами, дикими скифами: мы и сейчас — скифы.
И кто не заглянет в наш дикий скифский образ по-настоящему, — того и мы не желаем понимать![978]
Это я с радостью понял сейчас — в то время, когда отвечают снегопады: «Ты — один: никто не слышит; и мы падаем, и падаем, и падаем в вечность, — снежинки. Не слышно любимой души издалека; слышно только — под снежинками:
— „А А. умер“[979].
— „Б. — умирает…“
— „В. болеет тифом“.
— „И Г. расстрелян“.
— „И Д. арестован“».
Так это было…
Здесь, в забвении, сильно поднимается незабвенный звук: и человек поднимается к Человеку[980]; и мы видели в грязи окрыленных, крылоруких, крылоногих ангелов — не людей — в людях: —
— окрыленных людей мы видели (как собственно ангелов)
— не
«ангелески», эвритмические арабески, с обязанностью —
— к репетициям!! —
— и без обязанности к душе, с которой
человек все же связан!!!
………………………………….
Именно в это омраченное, голодное время, когда мы наше
«Зимнее странствие» —
— (я имею в виду «Зимнее странствие» Шуберта[981]) —
— переживали, единственный лейтмотив нашей жизни и действий,
— так он звучал:
Eine Strasse muss ich gehen
Die noch keiner kommt zurück[982].
Одна милая антропософская подруга[983] пела нам с большим талантом «Зимнее странствие» Шуберта каждую неделю (по средам); а я сделал два доклада: «Корона любви» и другой: «Зимнее странствие»[984]; третий доклад должен был состояться только после Рождества: «О Драмах-Мистериях доктора Штейнера». «Зимнее странствие»: —
Оно только подготавливает путь.
Eine Krähe ist mit mir
Von der Stadt gezogen —
— (тоже песня Шуберта)[985] —
— Я, низшее я: да и вороны слов, — лишь рисунки Посвящения[986]. Мы хотели как раз после Рождества принести озарение бедным, охладевшим людям, и я был — запевалой, но —
— я так некстати получил письмо от жены:
в нем было:
— Наше прошлое должно
прекратиться, и наша совместная жизнь
должна прекратиться[987]: —
— И третий доклад: прекратился и он[988], я не смог выступать[989]; «Зимнее странствие», — оно продолжалось… месяцы: весну и лето, и осень, следующую зиму — это было «Зимнее странствие»…
Весной 20‐го года я, однако, восстановил силы и сделал много докладов: — в следующие годы я сделал
не менее 150 докладов: —
— Вот некоторые из них:
«Проблема культуры», «Кризис культуры», «Лингвистические теории», «Поэзия слова», «Введение в философию», «История культуры», «О живоносном импульсе европейской культуры», «Что есть мысль», «Мысль как иога», «Эволюция культур», «Духовная культура», «Антропософия и религия», «Проблемы символизма», «Символ и индивидуум», «О Толстом», «О Я», «Космогония и культура», «История культуры и природа», «Свет и тьма», «Человек и человечество», «Антропософия», «Рудольф Штейнер», «Иоанново здание», «Миф нашей жизни», «Павел, Петр, Иоанн» и т. д.[990]
Эти доклады были так нужны — другим (не мне, так как я был — да! — во тьме), так как другие через меня все же получали свет: а я был — без света, в полном отчаянье; но —
— я молчал!..
Мы должны были превращать камни в хлеб; где был настоящий хлеб, «хлеб насущный»[991]? Его не было; каждое душевное письмо смогло бы стать хлебом — не только для меня: для других; а я получал из Дорнаха только «камушки»[992]: это были письма от Аси[993].
Тема русской души:
Eine Strasse mus ich gehen,
Die noch Keiner kommt zurück[994] —
— это больше, чем только мысль —
— (доктор Штейнер сказал господину Белоцветову[995]:
«Нет русской мысли…» — есть большее:
«дорога», которой еще никто не вернулся)…
…………………………………….
И вот, —
— я вернулся с такой дороги в Германию: я увидел
Асю (она была в Берлине с эвритмическими дамами);
мы друг друга мало видели — она была так занята —
— репетиции,
выступления[996], «rendez-vous» со
знакомыми! —
— Мы были «en deux»[997] лишь два раза[998]; и она сказала:
Наша совместная жизнь прекращена —
— я был подготовлен! —
— Она была добра ко мне, благородна, как… «первая ученица» пансиона —
— с «книксенами»;
я был — таким же: добрым и спокойным; мы смеялись; что самые тяжелые разговоры между нами так легки, так как… —
— я боялся: показать свою печаль;
Ася такая «субтильная», деликатная и такая слабая —
— (моя жена из картона![999]) —
—
— и так же добра, умна и прилежна! —
— Дать волю своей печали —
думал я — было бы дурной «манерой» для
духовно-научно подкованного мужчины[1000].
……….………………………….
Но, —
— именно во время норвежского путешествия
доктора Штейнера с эвритмическими дамами[1001], —
— я сидел и думал: —
— «Что ты можешь
теперь сделать, маленький человек?
Пойти к доктору Штейнеру? О, — нет! Он слишком
велик, чтобы погружаться в такие личные
вопросы; у него — мировая миссия…» —
— И когда доктор Штейнер (на докладе) задал мне вопрос:
— «Ну, как идут дела!» —
— Ответил я: — «Трудности с жилищным отделом…»
(это и на самом деле было так!)[1002] —
Ответить по-другому? Где?
В Обществе, — где нас фиксировали пять пар глаз? —
…………………………………………
— «Сейчас я покинут Асей.
Она потеряла ко мне интерес…»
— «У нее другие интересы —
эвритмические, антропософские интересы; и они пожирают прежний путь между нами…»[1003]
— «Я — русский, — она забыла своих русских друзей и забыла Россию…»
— «Что остается между нами?»
— «Дорогой антропософский друг, дорогая антропософская подруга?» — как…
фрейлин Мюкке и как фрейлин Киттель[1004]? Разве они не являются «дорогими подругами»?
О, — вот и чудесно: у меня есть столько подруг — сотни, тысячи! —
— Так я и не смог
ответить на вопрос: «Как идут дела?»
……………………………………
— «Когда я впервые встретил свою бывшую
жену, она была ребенком[1005]; и духовные
интересы были ей чужды; но она
была так привлекательна, так сострадательна,
так жива, так человечна…»
— «И раньше, когда мы вместе приезжали к Вам,
я же бросал духовные блики
в ее еще детскую душу;
Почему же ее душа после многолетнего медитирования —
есть арабеска?
— „Почему Вы молчите?“
— „Вы заняты мировой миссией?“
— „Я — тоже: имею миссию!..“
— „Разумеется: надо
впитывать дух; только не надо
представлять, будто
— дух стоит в человеке,
как железный складной метр:
человек со складным метром в
животе — выглядит
таким же прямым и правильным, как палка: —
— он прав! —
— Но:
мы бежим от его Царства и правды к — неправде и злу…“
— „Посмотрите на эту женщину с туманом
в глазах: те многие доклады, — они
стоят в душе, как… складной
километр, а не как сияющая,
стремящаяся и чрез
лучи простирающаяся звезда!“… —
— Так я тоже не смог ответить.
………………………………….
— „Я любил Вас
беспредельно. Я отдал Вам все:
голову, сердце, мировоззрение, жизнь и жену.
Что мне осталось?“
— Моя разбитая жизнь
и неразрешенные вопросы[1006], —
— что такое была в сущности
Мистерия-Драма — моя жизнь
в 1913–1916 гг. (Берлин, Христиания,
Берген и Лейпциг, и Дорнах)[1007]?
Моя подруга ушла!..
У меня — фрейлин Киттель, как
„антропософская“ подруга?..
О, спасибо, спасибо!..» —
— И Вы спрашивали:
«Как идут дела?»
— Иду я,
все-таки иду: без «дел» и других пассивностей[1008]:
—
— Я — иду! —
— дорогой, — «которой
еще никто не вернулся» —
— Так я тоже мог бы ответить?
……………………………………….
Но ответ будет разрастаться: эпопея «Я» (десять толстых томов)[1009]; мой ответ — в воплощениях мира; а сейчас я только говорю, как чудак[1010]:
— «Трудности с жилищным отделом»
……………………………………
Мое право проживания в Берлине действительно только на короткое время: до 15-того января[1011]; дальше я не знаю, где буду: —
— Берлин,
— Москва,
— Земля
— Луна,
— Пес —
— Скорпион,
— Дракон![1012] —
— Это все
мелочи: «Зимнее странствие» длинно; надо научиться ждать (слова доктора Штейнера). «У дороги» человечества нет возврата; и мое возвращение Ася восприняла как мою прогулку (от Дорнаха в Христианию — с маленькой остановкой в большом Берлине, где — вдруг! — возник… «господин Бугаев»)…
— «Как идут дела!»
— «Пока»
— «Добрый день.» —
— Ну и?..
…………………………………………
Вы уж извините, дорогой господин Бауэр, что я все так рассказываю, как это было на сердце; и это сидит в сердце; и сердце мое отяжелело, и страдания умножаются; и я уважаю… эвритмическое искусство, но я себя чувствую, как Олаф Остезон… после пробуждения[1013]:
— Слава Богу: они все уехали в Дорнах; и у меня есть время медитировать —
— О значении эвритмического искусства
для человечества и для моей личной жизни!..
………………………………………..
У дороги человечества нет возврата:
никто не может вернуться:
Я должен пройти той дорогой,
которой еще никто не вернулся —
— Без Штейнера, а, может быть, и со Штейнером (это все мелочи!), — я стану Человеком (Mensch) —
— Mensch — Mens — Menés — Manu — Manas —
— Mann[1014]! —
— со звездой на челе:
Мы — утренние звезды![1015]
Идущие к Истине —
Идут одиноко
Никто не может другому
Быть братом по пути[1016]
…………………………………
Теперь я отвечу на последний вопрос. Вы спрашиваете, хочу ли я отдать в перевод то, что написал. Да, с радостью; но я не знаю, — что в сущности можно отдать в перевод для немецкой публики. Привожу здесь каталог своих работ с краткими характеристиками.
С 1900 до 1921 г. я написал:
104 Здесь и далее Белый нередко указывает время работы над своими книгами, а не даты их выхода в свет. Ср.: «Северная симфония (1-я, героическая)» (М.: Скорпион, 1904); «Симфония (2-я, драматическая)» (М.: Скорпион, 1902); «Возврат. III симфония» (М.: Гриф, 1905); «Кубок метелей. Четвертая симфония» (М.: Скорпион, 1908).
5). «Пришедший» (сцена из мистерии: «Антихрист»). 1899.
6). «Пасть ночи» (сцена из мистерии: «Антихрист»)[1017].
7). «Золото в лазури» (сборник (том) стихотворений)[1018]. Распродано.
8) «Пепел» (Сборник стихотворений). 1908[1019]. Распродано.
9) «Урна» (Сборник стихотворений) 1909[1020].
10) «Символизм» (теоретическая книга: Эмблематика смысла, философия искусства, наука стихосложения. 1910). Очень большая книга[1021]. Распродано. Редкость.
11) «Мысль и язык» (брошюра: в журнале «Логос»[1022]. Этот журнал инспирировал Риккерт[1023], с которым мы имели близкие идеи: брошюра Риккерта: «Одно, единство и единица»[1024] появилась под влиянием моей «Эмблематики смысла», так как мою брошюру Риккерту перевели[1025]).
12) «Толстой и культура» (брошюра. 1910)[1026]. Распродано.
13) «Арабески» (статьи о: искусстве, жизни искусства, литературе. Очень большая книга. 1911[1027]). Распродано.
14) «Луг зеленый» (тетради о русской литературе, книга небольшого объема. 1911[1028]). Распродано.
15) «Серебряный голубь». (Роман. 1910[1029]). Распродано.
16) «Петербург» (Роман. 1912–1913). Распродано[1030].
17) «Рыцари и Королевна» (маленькая книжка стихотворений 1909–1910. Издана в 1918 г.[1031]).
18) «Котик Летаев» (О детстве, симфоническая повесть. Написана в Дорнахе в 1915–1916 г.)[1032].
19) «Звезда» (Маленькая книга стихотворений. 1914–1918. Пока не издана[1033]).
20) «Христос воскрес». (Маленькая поэма. Издана в 1919[1034]). Распродано.
21) «Иог». (Рассказ. 1918)[1035].
22) «Трагедия творчества: Толстой и Достоевский». (Брошюра. Издана в 1910 г.)[1036].
23) «Рудольф Штейнер и Гете в мировоззрении современности» (Книга издана в 1916 г.)[1037]. Распродано.
24) «Культура и революция». Распродано (Брошюра. 1917[1038]).
25) «О ритмическом жесте» (Печатается в России. 1917)[1039].
26) «Рассказы чудака» (Пролог эпопеи: «Я». Напечатаны в ежемесячном журнале 1919–1921 г.)[1040].
27) «Первое свидание» (Поэма. Напечатана в 1921 г.)[1041].
130 Три философских эссе Белого: «На перевале. I. Кризис жизни» (Пб.: Алконост, 1918), «На перевале. II. Кризис мысли» (Пб.: Алконост, 1918; вышла в начале 1919 г.), «На перевале. III. Кризис культуры» (Пб.: Алконост, 1920), — были изданы одной книгой («На перевале») в издательстве З. И. Гржебина (Берлин; Пб.; М., 1923).
28) «Кризис жизни» (Брошюра. Напечатана в 1918 г.)
29) «Кризис мысли» (Брошюра. Напечатана в 1919 г.)
30) «Кризис культуры» (Брошюра. Напечатана в 1920 г.). Распродано
31) «Офейра» (впечатления путешествия: Сицилия. Тунис. Египет. Два тома: Написаны в 1911 г. Полностью переработаны в 1919 г., выйдут в свет в Берлине[1042].
32) «Глоссолалия: Поэма о языке» (небольшая книга, выйдет в свет в Берлине в 1917 г.)[1043].
33) «Крещеный Китаец»[1044] (Первая часть первого тома «Эпопеи Я» (десять томов, которые я должен написать) — опубликована в журнале: небольшая книга)[1045].
34) «Кризис сознания» (Рукопись. Написана в Москве в 1920 г.)[1046]
35) «Толстой и кризис культуры» (Небольшая книга. Написана в 1920 г.[1047] Латышский издатель украл рукопись. Второй у меня нет).
36) «Дитя-солнце» (Большая поэма. Утрачена в 1907 г.)[1048].
37) «Поэзия Блока» (Брошюра. Выйдет в свет в Берлине)[1049].
38) «Книга о Блоке» (Эту книгу я сейчас заканчиваю)[1050].
Это каталог всего, что я пока написал. Мне очень сложно сказать, что, в сущности, интересно немецкой публике. Сделаем так: субъективно мне хотелось бы увидеть в переводе следующие книги:
Во-первых: «Рассказы чудака» (Пролог эпопеи «Я». 14–15 печатных листов (по 40 000 букв в каждом). Ритмическая проза. Там фигурируют: Дорнах, Доктор, Англия и т. д.).
Во-вторых: «Котик Летаев» (9–10 печатных листов: 40 000 букв в каждом: Ребенок вспоминает о том, что было с ним до рождения).
В-третьих: «Крещеный китаец» (Это первая часть первой книги «Эпопеи» может выйти в свет как самостоятельная книга[1051]).
В-четвертых: «Возврат» (сказка-рассказ-парадокс: первая часть: выдворение ребенка из рая. Вторая часть: ребенок воплощен как приват-доцент химии. Черт — его профессор. Бог-Отец — врач (невропатолог Орлов (орел)). Третья часть: Приват-доцент сошел с ума; его помещают в санаторий невропатолога Орлова: возвращаются темы из рая.) Очень маленькая книга[1052].
В-пятых: «Северная симфония» (Это символическая сказка. Очень маленькая книга.)
Среди теоретических книг мне хочется увидеть в переводе:
1. «Кризис жизни, мысли и культуры» (Эти три брошюры вместе составляют одну книгу.)
2. «Кризис сознания» (небольшая книга. 7 печатных листов: каждый по 40 000 букв)[1053]. Рукопись можно прислать из Москвы.
3. «Луг зеленый» (Если у немецкой публики есть интерес к русской литературе: в этой книге есть образы русской литературы с точки зрения русского). Книга небольшая. Содержание: Луг зеленый. Символизм. Современная русская литература. Гоголь. Чехов. Сологуб. Мережковский. Брюсов. Бальмонт. Настоящее и будущее русской литературы. Апокалипсис русской поэзии.
…………………………………………
Извините, дорогой и многоуважаемый господин Бауэр, что я Вам так много наговорил. Не подумайте, что я имею что-то против Аси: я знаю, лучше других знаю ее величие, ее благородство, ее добрую душу и интеллектуальность, но я должен констатировать: она меня забыла. Надеюсь, что в будущем она поймет, что сделала с моей душевной жизнью.
Еще раз большое спасибо за Ваше сердечное письмо.
С самым большим уважением и любовью
Борис Бугаев.
P. S.: Привет и мое почтение госпоже Моргенштерн[1054].
P. P. S.: Мой адрес: Berlin W. Passauerstrasse 3 III Stock bei Albert[1055].
P. P. P. S.: Сейчас хочу остаться до весны в Берлине, если получу разрешение от полицай-президиума. В России не мог много писать из‐за мешающих обстоятельств и еще: я должен был зарабатывать и читать доклады. В Германии должен продолжить свои книги (в основном «Эпопею»).
Кроме того, здесь много дел и с русскими. Мы основали здесь 1) Дом искусства, 2) отделение «Вольной Фил. Ассоциации» (не знаю, как с ней будет — здесь в Берлине), 3) далее, меня пригласили редактировать художественный журнал (на русском)[1056].
И студенты подходят и хотят, чтобы я с ними занимался, и подходят люди, люди, люди… Трудно отбиться.
Кстати, было бы неплохо напечатать в нашем «журнале» что-нибудь о Христиане Моргенштерне (большую статью)[1057]. Может, Вы знаете, кто смог бы ее написать? Может быть, что-либо перевести с немецкого?
Я выступил здесь с двумя докладами: «Культура современной России» и «Проблемы культуры»[1058], и еще буду выступать. Программа работы нашей Ассоциации начнется с таких тем: я: «Культура мысли» (3 или 4‐го января)[1059], Минский: «От Данте к Блоку»[1060], проф. Браун: «Первобытное население Европы с точки зрения языковедения»[1061], еще один господин (фамилии не знаю) «О Панидеализме», кроме того, я просил Белоцветова что-нибудь для нас подготовить[1062]. Мы хотим проводить некоторые доклады и на немецком (для немецкой публики). Об этом мы говорили с Р. Вальтером (переводчик Блока)[1063]. Он хочет взять у меня некоторые материалы и использовать их в своем докладе о возникновении современных тенденций в искусстве России[1064]. Дел много.
Господин Белоцветов просит меня передать Вам слова уважения и поклон.