О ТОМ, КАК АНДРЕЙ БЕЛЫЙ «ЖДАЛ», НО «НЕ ПРОСИЛ» ПРОЩЕНИЯ ЭМИЛИЯ МЕТНЕРА[1289]
Актриса Камерного театра Г. С. Киреевская вспоминала:
В 1930‐м году я ездила с театром за границу и в Швейцарии встретилась с Э<милием> К<арловичем> Метнером, бывшим другом Бориса Николаевича. Узнав, что я с ним знакома, Метнер пришел ко мне в гостиницу и буквально часа два метался по номеру, жалуясь, плача, чем-то восхищаясь, на что-то обижаясь на Бориса Николаевича. Я тогда ровно ничего не знала о том, что его волновало, о чем теперь я очень хорошо знаю из напечатанных мемуаров Бориса Николаевича. Но его переживания все же, видимо, меня как-то тронули и по приезде домой в Москву я весьма косноязычно, совершенно не понимая, о чем идет речь, все же попыталась рассказать Борису Николаевичу. И, несмотря на всю корявость моей передачи, он услышал что-то, я увидела слезы на его глазах и он сказал, я не помню какими словами, но смысл был, что «примирение состоялось»[1290].
Галина Сергеевна Киреевская (1897; в анкетах Камерного театра 1899–1987) была близкой знакомой Андрея Белого и К. Н. Бугаевой. В 1918 году Киреевская окончила Московскую консерваторию, в 1922–1939 годах была актрисой театра Таирова. С четой Бугаевых ее связывала антропософия: она также была членом московского антропософского общества и оставалась верной учению Р. Штейнера до конца жизни. Собственно, и познакомились они в 1924‐м «по антропософской линии», придя вместе с антропософкой Д. Н. Часовитиной на чтение стихов М. А. Волошина:
Познакомилась я с Борисом Николаевичем и его женой Клавдией Николаевной у Екатерины Алексеевны Бальмонт, жены писателя К. Д. Бальмонта, с которой была знакома моя приятельница Дарья Николаевна Часовитина. <…> Мы с ней были приглашены слушать стихи приехавшего из Коктебеля поэта Максимилиана Александровича Волошина, который показался нам львом большим и добрым. На этот вечер пришли Клавдия Николаевна и Борис Николаевич. Мы с приятельницей были так взволнованы встречей с людьми, о которых знали только понаслышке, что первых впечатлений, произведенных ими, я не помню.
Волошин стал читать свои стихи. Всем они очень понравились. Было в них что-то необычное, мудрое и вместе с тем понятное и нам двум. Борис Николаевич его благодарил и очень хвалил, вообще завязался такой потрясающий разговор между двумя гигантами культуры и образованности, что нам с подругой казалось, что в нас происходит что-то вроде землетрясения. Вдруг Борис Николаевич посмотрел на нас и, видимо заметив наш испуг, пленительно улыбнувшись, каким-то жестом, выражающим одновременно и сострадание и юмор, пригласил нас участвовать в разговоре, чего в силу своей полной некультурности мы не могли сделать. Так и просидели молча словоемами.
Вскоре мы стали иногда бывать у Клавдии Николаевны. Кое-когда выходил к нам Борис Николаевич. В домашней черной шапочке на седых вьющихся волосах, он казался усталым и тихим, он много писал в это время; однако, если в разговоре его что-то заинтересовывало, он мгновенно на глазах преображался и начинал говорить горячо, увлеченно и всегда угадывал самую суть того, что в это время волновало и казалось самым нужным и важным. Вообще, может это ребячество с моей стороны, но мне всегда казалось, что от него нельзя ничего утаить, что, например, он видит меня насквозь, и надо сказать, что это было для меня неприятным ощущением и как-то сковывало в его присутствии[1291].
Дальнейшему сближению способствовал совместный отдых в доме у М. А. Волошина в Коктебеле в 1924 году. Уже в 1927‐м Г. С. Киреевская была в числе немногих друзей-антропософов, отметивших «День 25-летия литер<атурной> деятельности» Андрея Белого (РД. С. 497)[1292]. Потом была встреча в 1928‐м в Тифлисе, где Киреевская гастролировала, были совместные прогулки по городу и совместная поездка в Коджори. «С нею легко и просто», — оценивала К. Н. Бугаева характер Киреевской[1293]. В Москве общение с Киреевской продолжилось. В 1930 году она снова оказывается в поле зрения Белого: упоминается в дневнике среди тех близких, чье душевное состояние его заботит («Галя КИРЕЕВСКАЯ лопается от истерик»)[1294]. Иными словами, она была своим человеком в доме Бугаевых, и нет оснований не доверять ее мемуарам, написанным по просьбе К. Н. Бугаевой в 1969 году. Однако не исключено, что за тридцать с лишним лет какие-то важные детали интересующего нас сюжета могли забыться или показаться несущественными.
Визит подруги Белого Галины Киреевской в Швейцарию запомнил и Э. К. Метнер, подробно рассказавший о нем в апреле 1934‐го в письме Вячеславу Иванову. Поводом к рассказу послужила смерть Белого, подтолкнувшая, в свою очередь, Метнера к воспоминаниям о ссоре с Белым и размышлениям о возможности/невозможности примирения с ним:
О кончине Андрея Белого ничего не могу сказать, т<ак> к<ак> он кончился для меня в 1916 г. Единственное, что меня потрясло, это — известие, будто он за несколько часов до смерти просил прочесть ему стихотворение, по содержанию кот<орого> (как мне его передавали) я не мог не вспомнить тех, что он посвятил мне (это «закатные» и о «старинном друге») — Потрясло это меня не эстетически-сентиментально, а как предсмертный упрек, что я не простил его; года два или три тому назад, когда здесь гостил театр Таирова, одна актриса, Киреевская, по поручению Бориса Н<иколаевич>а, говорила со мною о нем и о нашей ссоре; сказала, что Б<орис> Н<иколаеви>ч ждет (но не просит, т<ак> к<ак>не считает себя виновным) моего прощения; ей не удалось уговорить меня; я поручил ей передать ему сердечный привет, но не прощение[1295].
Расхождения в описании и интерпретации этой встречи бросаются в глаза.
По версии Метнера, Киреевская искала с ним встречи по поручению Белого; по версии Киреевской, Метнер сам пришел в ней в гостиницу, узнав о ее знакомстве с Белым… По версии Метнера, он не поддался на уговоры Киреевской и ответил на призыв к примирению кратко и сдержанно; по версии Киреевской, Метнер, напротив того, «буквально часа два метался по номеру, жалуясь, плача, чем-то восхищаясь, на что-то обижаясь на Бориса Николаевича»… Однако эти отличия не только, как кажется, не противоречат друг другу, но, напротив, друг друга дополняют, показывая, во-первых, что через пятнадцать лет после окончательного разрыва отношений Белый и Метнер не забыли друг друга и, во-вторых, что Белый — через Киреевскую — сделал шаг навстречу Метнеру.
О том, как тяжело Метнер переживал разрыв с Белым и как он до самой своей смерти в 1936 году не смог простить Белому «ни его штейнерианства, ни его глубоко- и хитро-фальшивой памфлетной критики»[1296] книги «Размышления о Гете»[1297], написано немало[1298], хотя тема, безусловно, не исчерпана. Вопрос о том, как осмыслял и изживал драму разрыва со «старинным другом» Белый, представляется не менее значимым и интересным, тем более что именно Белый в 1930‐м (если верить Метнеру) предложил забыть старые обиды и именно Белый (если верить Киреевской) с облегчением воспринял двусмысленный ответ Метнера («сердечный привет, но не прощение») как знак того, что «примирение состоялось».
То, что Белый был более, нежели Метнер, настроен на примирение, объясняется, на наш взгляд, тем, что он несколько иначе, чем Метнер, представлял, интерпретировал и даже датировал их окончательную ссору.
Начавшиеся в 1902 году бурные дружеские отношения Белого с Метнером к середине 1910‐х были уже основательно испорчены. Конфликты возникли еще в 1911‐м, во время заграничного путешествия Белого с Асей Тургеневой и написания путевых очерков[1299]. Период жизни Белого «при Штейнере» ознаменовался чередой скандалов и взаимных обид: история с антиштейнеровским трактатом Эллиса «Vigilemus!» и демонстративный выход Белого из издательства «Мусагет»[1300],
публикация антиштейнеровской книги Метнера «Размышления о Гете», работа Белого над антиметнеровской книгой «Рудольф Штейнер и Гете в мировоззрении современности»[1301]… Любого из перечисленных конфликтов, как кажется, с лихвой хватило бы для окончательного разрыва отношений. Однако отношения все теплились. Более того, в конце 1914 — начале 1915 года они если не наладились, то, по крайней мере, перешли в плоскость заинтересованного диалога. Белый посещает Метнера в Цюрихе. Метнер приезжает из Цюриха в Дорнах, где общается с Белым, пишущим в то время ответ на его книгу о Гете. В это время оба, видимо, стараются сохранить хрупкое перемирие. Метнер демонстрирует некоторую лояльность Штейнеру, выражает готовность обсуждать с Белым свою книгу и фактически признает за Белым право с ним печатно полемизировать. Белый же старается выбирать для обсуждения с Метнером те фрагменты книги, которые того не очень заденут и не послужат толчком к очередному витку конфликта[1302]. Но ссоры избежать не удалось.
В самом факте окончательного разрыва отношений между Белым и Метнером ничего удивительного нет. Странным кажется то, что Белый и Метнер по-разному ведут отсчет разрыву. «<…> он кончился для меня в 1916 г.», — сообщает Метнер Иванову[1303]