Белый — Иванов-Разумник. С. 587–588).
Белый практически раскаялся в том, что в «Воспоминаниях о Блоке», под впечатлением от его смерти и влекомый чувством скорби, он Блока слишком превознес, восхвалил, романтизировал и, более того, признал в конфликтных ситуациях его правоту в ущерб собственным принципам и собственной репутации, как человеческой, так и литературной[1348]:
Если бы Блок исчерпывался б показанной картиной <…>, то я должен бы был вернуть свой билет: билет «вспоминателя» Блока; должен бы был перечеркнуть свои «Воспоминания о Блоке», отказаться от них в примечании такого рода: «Ознакомившись с материалом „Дневника“ 11–13<-го> годов, беру назад слова покаяния о том, что я де не понял Блока в эпоху наших прей и взаимных вызовов на дуэль; я, стало быть, понял Блока в 1906 году; мои рецензии на „драмочки“ и на „Нечаянную Радость“ — правильный ответ; и если Блок на протяжении всего „Дневника“ — то, чем он является в напечатанном томе, то я должен реставрировать в 28<-ом> году свой взгляд на Блока 1906 года: впредь до опубликования материалов, из которых было бы видно, что, кроме Блока, белогорячечного, „мистика“, народоненавистника, эгоиста и т. д., был Блок большой, — „впредь до…“ зачеркиваю свои надгробные слова о Блоке („De mortius aut bene, aut nihil“; мои слова отныне не „bene“, а — „nihil“<…>» (Белый — Иванов-Разумник. С. 587).
Уже Иванов-Разумник в комментариях к своей переписке с Белым отмечал, что «отрицательное отношение АБ к этому „Дневнику“ немедленно отразилось на концовке „Ветра с Кавказа“, дописывавшегося в те же дни (март 1928 года)», а также на его других позднее написанных мемуарных произведениях (Белый — Иванов-Разумник. С. 589)[1349]. Последующая эволюции образа Блока была детально прослежена в работах А. В. Лаврова и Л. С. Флейшмана[1350].
Следует указать, что появление блоковской темы в финале «Ветра с Кавказа» композиционно мотивированно тем, что в Тифлисе Белый выступал с двумя лекциями, одна из которых была целиком посвящена Блоку[1351]. Незадолго до выступления писатель прочел вступительную статью И. М. Машбиц-Верова «Блок и современность» к сборнику стихов Блока, вызвавшую ярость: в статье утверждалось, что именно Белый заразил Блока увлечением мистикой и что Блок впоследствии от этого дурного влияния освободился[1352]. Как отмечено Н. В. Котрелевым, эта «статья Машбица-Верова была очередным и очень ярким знаком, показывающим, что в пространстве советской литературы места для Андрея Белого не предусмотрено, этот писатель литературе нового мира не нужен, следовательно, и не допустим»[1353]. В жесткую полемику с Машбиц-Веровым Белый вступил непосредственно на лекциях, а потом подробно пересказал свои аргументы и свое видение ситуации в «Ветре с Кавказа»[1354]. Так что вернуться в конце книги к теме, ранее поднятой, было логично, хотя, конечно, масла в огонь беловского возмущения, отразившегося в финале «Ветра с Кавказа», подлила прежде всего публикация «Дневника» Блока.
Для нас же важно, что публикация «Дневника» Блока повлияла и на восприятие Белым своих отношений с Метнером. Травмированный прочтенными записями и вынеся из этого урок на будущее, Белый объявил в «Ветре с Кавказа», что не будет впредь повторять былых ошибок («<…> мы — в настоящем, чтоб выучиться избегать прошлых промахов: глупого дон-кихотизма, себя-осмеянья для… памяти „друга“»[1355]) и отказываться от принципов в пользу личного чувства: «В случае с М. — показал себя твердым: М. — враг <…>»[1356].
Остается вопрос: кому Белый это объявил? Кто тот читатель, который мог бы адекватно или хотя бы приблизительно понять рассуждения Белого о дружбе-вражде с Метнером? Мало того, что тема Метнера (в отличие от темы Блока) появляется в «Ветре с Кавказа» совершенно неожиданно, но ведь имя Метнера в отрывке про него ни разу полностью не названо. Лишь дважды писатель обозначает «друго-врага» буквой «М.», что в Советской России под силу было расшифровать лишь нескольким близким людям. Невольно возникает ощущение, что Белый этот пассаж адресовал самому Метнеру (и только Метнеру), приглашая его к диалогу и выяснению (понимай — продолжению) отношений. Не обошлось здесь, как кажется, без литературной игры, без автоаллюзий. Описывая свой воображаемый разговор с Метнером в Нижнем Новгороде «над волжским откосом» в конце 1920‐х, Белый фактически инсценирует финальную сцену из стихотворения «Старинный друг» — сцену их встречи после долгой разлуки:
Здесь, над волжским откосом с «врагом» (бывшим другом) беседовал я — в том же месте, где некогда с «другом» (врагом) я беседовал; двадцать три года сомкнули круги…[1357]
В написанной сразу после завершения «Ветра с Кавказа» (9 марта 1928 года) работе «Почему я стал символистом…» (17–26 марта 1928 года) Метнеру даны, пожалуй, наиболее резкие оценки[1358]. И опять, как в «Ветре с Кавказа», имена Метнера и Блока — автора «Дневника» оказываются рядом, причем в жесткой связке, а не просто в числе тех, кто Белого в его стремлении развить символизм в антропософии, а антропософию в символизме не понимал и не поддерживал. Перечень непонимающих велик (и Вяч. Иванов, и Мережковские, и Бердяев, и Булгаков, и мн. др.), но Блок и Метнер в нем выделены:
<…> горько стоял над этими непониманиями, постоянно поворачивая в эту сторону разгляда меня в антропософии и антропософов, и неантропософов. И те, и другие с исключительной неохотою, почти с непосредственною враждой останавливали во мне эти попытки договориться: либо молчанием, либо не вполне тактичной переменой темы разговора, либо оскорбительным подозрением меня в хвастливости, неправде, либо диким криком и ругательствами (как Метнер), либо участием в распространении сплетен обо мне, как впавшем в прострацию (как Блок в своем «Дневнике»)[1359].
Отсылка к ужаснувшему Белого «Дневнику» Блока здесь не случайна. Она будет не только настойчиво повторена в сходном контексте еще раз, но и разъяснена:
<…> художественная, философская, религиозная и буржуазная Москва постановила: «Погиб, впал в идиотизм». Метнер под флагом сожаления обо мне не только разносил эту легенду по московским салонам, но и завез ее в Петербург, а Блок, к которому я обращался с роем объяснительных писем (понятно — он один мне меня не ругал), все объяснения обмолчал в «Дневнике», куда он заносил мелочи, вплоть до заявлений о том, что «выпил бутылку рислинга»; легенду же Метнера, обидную для меня, без оговорок закрепил в «Дневнике»: мне в «заупокой» и в «воздравие» клеветникам[1360].
Иными словами, ясно, что Белого возмутило не просто убожество дневниковых записей Блока, но конкретная запись о принятой Блоком «клеветнической» «легенде» Метнера. Здесь могла иметься в виду только запись за 20 января 1913 года, в которой отмечен визит Метнера и законспектирован разговор с ним о «Боре и Штейнере», а точнее — о деградировавшем Белом и дурном влиянии на него антропософии:
У нас обедал Метнер, ушел около 11-ти час. вечера. <…> мы с М<етнером> долго говорили…
О «человечности» Гете, у которого были все возможности «улететь», но который не улетел, работая над этим тяжко и сознательно. Не ускорять конец (теософия), но делать шествие ритмичным, т. е. замедлять (культура). О Боре и Штейнере. Все, что узнаю о Штейнере, все хуже. Полемика с наукой, до которой никогда не снисходил Ницше (который только приближал науку, когда она была нужна, и отталкивал, когда она лезла не туда, куда надо).
В Боре в высшей степени усилилось самое плохое (вроде: «я не знаю, кто я» … «я, я, я … а там упала береза»)… Материальное положение Бори («Мусагет», М. К. Морозова и «Путь», провал с именьем). Неуменье и нежеланье уметь жить. Иисус для Штейнера, — тот который был «одержим Христом» (?).
Скверная демократизация своего учения; высасывание «индивидуальностей». Подозрения, что он был в ордене (Розенкрейцеров) и воспользовался полученным там («изменник»). Клише силы. <…>
«Секта» искони (с перерывами) хранящая тайную подоснову культуры (Упанишады, Geheimlehre — Ареопаг, связанный с Элевсинскими мистериями).
Я возражаю, что этой подосновой люди не владеют и никогда не владели, не управляли. Несколько практических разговоров о «Мусагете», «Сирине», Боре и мне[1361].
Выходит, что Белый, прочитав «Дневник», обнаружил истинное отношение к себе двух ближайших, как он считал в то время, друзей, по сути — двойное предательство. И Метнеру, и Блоку в начале января Белый отправлял пространные письма с рассказами о взглядах и личности Штейнера, о своей антропософской жизни и пережитых на пути антропософского ученичества потрясениях. Белого обидело то, что не эти его письма произвели на Блока впечатление, а враждебные, направленные и против него, и против Штейнера слова Метнера. Получилось, что за его спиной Блок и Метнер, объединившись, оказались согласны в негативной оценке Штейнера, антропософии и его самого. Именно с этой дневниковой записью, как кажется, во многом и связано «кипение» Белого не только в адрес Блока, но и в адрес Метнера, отразившееся в конечном выводе в «Ветре с Кавказа» («М. — враг») и в акценте на постоянной враждебности к нему Метнера в «Почему я стал символистом…».