О судьбе своего творческого наследия («рукописи-уникумы <…>, книги-уникумы, заметки и все наработанное за десять лет»[1557]) писатель переживал едва ли не больше, чем о судьбе арестованных друзей-антропософов. Он предпринял серьезные попытки вернуть содержимое сундука, частично удавшиеся: большинство материалов позволили забрать, но сам дневник так и не отдали[1558]. Он, как считается на сегодняшний день, сгинул в недрах ОГПУ. Несомненно, это самая значительная — и по объему, и по содержанию — среди утраченных рукописей Андрея Белого.
Что же представлял собой пропавший дневник?
В нем, как указывал сам Белый, были «бытовые записи, выписки, рецензии о книгах, дневники путешествий, интимно-биографические воспоминания, ряд начатых работ и т. д.»[1559]. Более подробные сведения можно почерпнуть в «Ракурсе к дневнику» — очень кратком конспекте изъятого дневника[1560], а также в письмах Иванову-Разумнику. Кое-что можно предположить по сохранившимся небольшим выдержкам из него, обнаруженным в следственном деле антропософов (об этом см. ниже), и по аналогии с сохранившимися поздними дневниками 1930‐х. Этого, безусловно, мало для реконструкции утраченного памятника, но достаточно, чтобы, пусть в самых общих чертах, «вычислить» его основные параметры и характеристики.
Первое упоминание о дневнике относится к ноябрю 1925-го: «<…> с 15 ноября до 15‐го декабря нервно заболеваю; мы с К. Н. замыкаемся в Кучине; из полного отчаяния начинаю писать свой „Кучинский Дневник“» (РД. С. 488). Осенью этого года писатель постоянно выезжал из Кучина в Москву, во МХАТ 2‐й на репетиции пьесы «Петербург» и для чтения в театре курса лекций «История становления историч<еского> самосозн<ания>» (который даст толчок к написанию «Истории становления самосознающей души»[1561]). Собственно постановка «Петербурга» и повергла Белого в отчаяние: «<…> 10 ноября генер<альная> репетиция: провал; переживаю нечто ужасное <…>» (РД. С. 488). Следствием «провала» стало «замыкание» в Кучине и обращение к дневнику, способствующее успокоению и, в конечном счете, исцелению от «нервного заболевания».
Конец ноября и весь декабрь Белый интенсивно изучал литературу по истории церкви и средневековой философии. Круг чтения был связан с начатым в октябре курсом ’История становления историч<еского> самосозн<ания>’:
Во мне поднимается тема схоластики; кроме того: все более и более выдвигаются задания: в антропософии конкретно связать темы: самосознающей души, интеллекта, истории наук, архангела Михаила; средние века, как генезис тем, все более и более притягивают; <…> исторические темы моего курса чалят туда же (РД. С. 489).
Перечень освоенных книг и новых увлекших Белого тем завершается констатацией: «Пишу „Дневник“» (РД. С. 489).
Записи за декабрь 1925‐го очевидно отражают то, что он за этот месяц прочитал и продумал. Это — самые первые наброски к трактату «История становления самосознающей души»[1562]. Однако вскоре, уже в начале 1926 года, трактат перестает умещаться в форму дневника и от него «отпочковывается»: «С января „Кучинский Дневник“ выливается в спешное писание черновика „Истории становления самосознающей души в пяти последних столетиях“» (РД. С. 489).
До осени 1926‐го «спешное писание черновика» будущей книги целиком поглощает Белого, и дневник он полностью или почти полностью забрасывает. Написав к сентябрю основной массив текста, Белый, однако, вместо радости испытывает гнетущую тоску: «С грустью вижу, что книга в том виде, как она видится мне, займет много месяцев работы, а денежный кризис заставляет думать о средствах к жизни» (РД. С. 492). И снова, как и в конце 1925 года, от тоски и отчаяния обращается к дневнику как к проверенному целительному средству. В октябре 1926‐го он записывает в «Ракурсе к дневнику»: «Возвращаюсь к „Дневнику“, ибо все мысли для выхода в свет — заперты; для книги — нет времени <…>» (РД. С. 492).
В письме Иванову-Разумнику от 18–22 февраля 1927 года Белый перечисляет занятия, заполнявшие его «„трудовой“ день», расставляя их в порядке личных приоритетов.
Мои «труды» суть 1) расчистка снега, 2) мой «Дневничок», 3) чтение, 4) и многообразные думы <…>; 5) наконец — необходимая работа, к которой я себя тащу, схватывая себя за ослиные уши <…> (Белый — Иванов-Разумник. С. 449).
На первое место — несколько ернически — Белый ставит уборку двора кучинского дома, свое любимое занятие. На последнее попадает работа по издательским договорам и для денег (в данном случае речь идет о романе «Москва», который очень трудно писался). Дневник, названный здесь ласково — «дневничком», оказывается на почетном втором месте, как дело, приносящее удовольствие и удовлетворение. В том же письме Белый несколько витиевато представляет дневник как пространство свободы — личной и духовной:
Итак, «живу умственной жизнью»; <…>; стараюсь, чтобы ветер ходил в голове; и никогда не знаю, о чем буду мыслить через пять минут. К. Н. называет это «чириком» во мне; и говорит иногда: «А вы бы спели, Борис Николаевич», — поддразнивая и педалируя на точку «быта» во мне: на инстинктивный, врожденный стыд «запеть», проходящий сквозь всю жизнь <…>.
И тут уж открою Вам тайну жизни моей за ряд последних месяцев. Иногда сажусь к «Дневнику»: ветряно поверещать; пишу-то себе, никто не узнает, пишу кое-как, и порой такое, что потом даже стыдно себе прочесть; словом, «чирик» уже не никакой, а каковский, таковский: т. е. удивительно «глупый». И эту мою удивительную глупость, даже тупость, К. Н. великолепно проницает <…>; и называет ее «Гришкой», т. е. 13-летним, болванообразным гимназистом, у которого — оттопыренные уши, низкий лоб, грязная шея, пальцы с заусенцами <…> и руки, схватывающиеся за ремень, ибо не знает, куда девать.
«Борис Николаевич» неделями составляет библиографию для нужной ему цели, а «Гришка», по словам К. Н., с удовольствием ждет, когда «Борис Николаевич» окончит работу, чтобы с гимназическим идиотизмом и «весьма ненужно» подписать под «Библиография» свое «для личного пользования». «Гришка» любит систематизировать все, что угодно, вести рубрики чего угодно и т. д. Это — говорю не я, а К. Н. Заметьте, что это ни Борис Николаевич, ни «Котик Летаев», — а «Гришка», не ребенок, не муж, а глупый, тупой «мальчишка»; когда Б. Н., уже не имеющий своей «системы», сидит за «Дневником» и устанет, — «Гришка», воспользовавшись усталостью, водит пером; и оттого иногда — просто стыдно перечитать, что выскочит в «Дневнике». «Ветер в голове» приносит грязную бумажку; и — только (Белый — Иванов-Разумник. С. 465).
Не столь образно, но более внятно объясняет Белый назначение дневника и его роль в своей жизни: «„Дневник“ становится мне складочным местом: сюда валю и эмбрионы мыслей, и личные отметки» (РД. С. 492). То есть «Кучинский дневник» служил для фиксации текущих событий, впечатлений, раздумий («личные отметки») и одновременно выполнял функцию творческой записной книжки, так как в него заносились и в нем вызревали те «эмбрионы мыслей», из которых вырастали будущие произведения.
Осенью 1926 года «эмбрионы мыслей» были связаны с периодом антропософского ученичества и жизнью в Дорнахе (1912–1916):
Так: в октябре из «Дневника» вытягиваются мои воспоминания о духовной работе у Штейнера; потом обрываю воспоминания на том месте, где они еще не анализированы сознанием (довожу анализ моих «медитаций» до Христиании); и перехожу к теме просто «Воспоминаний о Штейнере» (РД. С. 492).
То есть сначала от дневника «отпочковался» трактат «История становления самосознающей души», а вскоре — еще и «Воспоминания о Штейнере». По-видимому, в ноябре черновые наброски к ним заносились еще в дневник: «Весь месяц — листики, „Дневник“, в котором вытягиваются „Воспоминания о Штейнере“» (РД. С. 492).
Более развернуто о том, как в недрах дневника вызревала книга, Белый написал Иванову-Разумнику 28 ноября 1931 года:
<…> завел нечто вроде дневника, <…> стал записывать свои воспоминания о Штейнере (и важные, и летучие: ряд эскизов-силуэтов: Штейнер и то-то, Штейнер и это-то…). Так лень и отлынивание от выбора вытянулось в незаметно набросанных 200 страниц текста черновых набросок о Штейнере; прочел «нашим»; они говорят: «Да это — книга». Увы, — была бы книгой, если бы 2 месяца свободной работы <…>. Это все уже осозналось, когда были написаны 200 страниц в шутку (себе самому «дневниковые» записи) <…> (Белый — Иванов-Разумник. С. 432).
Несмотря на отсутствие свободного времени и вынужденность трудиться «для денег», в декабре Белый уже, видимо, отделил работу над книгой от записей в дневнике: «Пишу „Дневник“ и воспоминания о Штейнере» (РД. С. 492).
В 1927–1928 годах дневник становится главной формой творческого и личностного самовыражения писателя, постоянным «спутником дней» (Белый — Иванов-Разумник. С. 539). В этот период Белый ведет записи наиболее интенсивно, без перерыва и явно с большим увлечением. Он, как кажется, находится в постоянном азарте, скрупулезно подсчитывая, сколько страниц заполнено им за текущий месяц. Так, за январь 1927‐го им было «написано сырья в „Дневнике“ 157 страниц» (РД. С. 494), за март — 258 страниц, за апрель — 92 страницы, за май — 123 страницы, за июнь — 151 страница, за июль — 124 страницы, за август — 90 страниц, за сентябрь «написано в „Дневник“ лишь 39 страниц» (