РД. С. 504), за октябрь — 60 страниц, за ноябрь — 64 страницы, за декабрь — 71 страница. В конце декабря Белый суммирует свои достижения и подводит впечатляющий итог: «Всего за год в „Дневнике“ записаны: 1357 страниц» (РД. С. 507). Это был абсолютный рекорд Белого.
Скорее всего, «личных отметок» в этой кипе листов было гораздо меньше, чем «эмбрионов мыслей». О том, какие из них заносились в дневник, можно судить по кратким указаниям в «Ракурсе к дневнику». Так, в январе он записывает «домыслы о годовом ритме», соображения «о химии», природе материи и др. В феврале — «записал о звуковом рельефе», «записал на тему „Я есмь виноградная лоза“», «мысли об антиномии: „путь“ и „искусство“», «мысли об испытании огнем; открылось, что не выдержал испытания воздухом». Однако, как отмечено самим Белым, в феврале «интерес месяца, явный — научный материализм», выразившийся в «мыслях об атоме», «мыслях о материи» и, по-видимому, в откликах на прочитанную по этой теме литературу (РД. С. 492–495).
В марте 1927-го, самом «урожайном» месяце этого года, интерес к научному материализму доминировал: «Весь месяц интенсивная работа над материей; набросал сырья в свой „Дневник“ за март 258 стр<аниц>» (РД. С. 496). Скорее всего, этот труд так и не выделился в самостоятельное сочинение и пропал вместе с дневником (впрочем, частично это «сырье» могло попасть и в «Историю становления самосознающей души»).
Зато очевидно, что также очень большой по объему дневник за апрель — июль (путешествие по Грузии) лег в основу книги «Ветер с Кавказа», написанной и изданной в 1928 году. К. Н. Бугаева, сопровождавшая Белого в путешествии и бывшая свидетельницей подготовки «кавказских впечатлений» к печати, подчеркивала:
Они <…> сохранили форму дневника, где впечатления от местности (природа, Загэс и т. д.) переплетаются с событиями личной жизни, полемикой с литературными противниками, размышлениями о взаимоотношениях «читателя и писателя», материалами к собственному процессу творчества, встречами с людьми (Мейерхольд, Шкловский, грузинские поэты, пианист Эгон Петри)[1563].
О том же Белый писал в цитировавшемся выше предисловии к книге и позже, в 1930 году, в эссе для сборника «Как мы пишем»[1564], иронически характеризуя такой метод работы как пример допустимой «полу-халтуры»[1565]:
Два года назад я использовал свой личный дневник, переделав его в книгу «Ветер с Кавказа»; процесс работы опять-таки совпадает с временем написания; я переписывал свой дневник, наводя на него легкий литературный лоск и использовав прежние достижения «Белого»; работа, учитываемая почтенным количеством часов, проведенных за скрипением пера, но пустяковая в сравнении с художественной; ведь писал публицист; в итоге — очерки, подобные открыткам с видами[1566].
Однако к самим дневниковым записям, сделанным во время путешествия (апрель — июнь), Белый относился не как к «халтуре», не скептически-уничижительно, а более чем серьезно. «Я когда-нибудь почитаю Вам записи в моем „Дневнике“ — себе самому: о первых, смутных впечатлениях от Казбека и Военно-Груз<инской> дороги, — если не будете скучать», — предлагал он Иванову-Разумнику после возвращения из Грузии, в письме от 19–21 августа 1927 года (Белый — Иванов-Разумник. С. 531). Этому предложению предшествует в письме пересказ кавказских впечатлений, «срифмовавшихся» у Белого с мыслями о строении материи, с идеями, которыми он был поглощен до поездки, в феврале — марте.
Меня, как нарочно, швырнуло из Кучина на Кавказ; и я смеялся, говоря, что «К» соединяет эти столь различно звучащие местности: К-учино, К-авказ; буква «К» — звук минеральной материи… В Кучине в феврале-марте я по-новому пережил материю; мне открылась тайна прокропленности Солнечно-Христовым светом атомного ядра, этой недоступной, но и Неопалимой Купины; я чуть не сошел с ума в Кучине, дешифрируя тайны атомных мистерий: мистерий химических; и тогда нас швырнуло к батумским камешкам <…>, пережитым, как минералогическая мистерия; у Казбека и в Дарьяльском ущелье открылись тайны геологической мистерии (слоев, сбросов, сдвигов и выпирания первозданных гранитов); и тут же связались эти мистерии с мифами о первозданных культурах Кавказа: с мистериями антропологическими; Кучино и Кавказ связались мне в «К»; и я шутил на Казбеке, доказывая Кл<авдии> Ник<олаевне>, что К-учино учит, а К-ав-каз — кажет; кучинская наука встала мне наглядным показом на Кавказе, к которому отныне влекусь всей душой (Белый — Иванов-Разумник. С. 531).
Думается, что этот пассаж, а также другие пространные описания в письмах с Кавказа можно считать краткой аннотацией тех дневниковых записей, с которыми Белый хотел ознакомить Иванова-Разумника при встрече. Однако в напечатанный текст эти рассуждения попали в существенно урезанном виде — без мистериальных и религиозных образов, без инспирированных антропософией рассуждений. Очевидно, что при переработке исходного «сырья» в книгу Белый не столько улучшал дневник, сколько его упрощал и подстраивал под жесткие идеологические требования времени. Тем не менее именно «Ветер с Кавказа» остается произведением, наиболее тесно связанным с утраченным дневником.
Примечательно, что во время кавказского путешествия — если судить по «Ракурсу к дневнику» — в дневник попадают не только путевые заметки, но и, например, в апреле 1927-го — «Мысли об ’А<нтропософском> О<бществе>’»; записи «об „Обществе“, как таковом: всяком» (РД. С. 497), связанные скорее всего с завершением «Воспоминаний о Штейнере», но также, возможно, с началом раздумий о будущем эссе «Почему я стал символистом…», а в июне — с «эмбрионами» будущей работы «Ритм как диалектика и „Медный всадник“».
Вскоре черновые наброски к книге «Ритм как диалектика», подобно черновикам «Истории становления самосознающей души» и «Воспоминаний о Штейнере», выделились в самостоятельный текст. Этим отчасти объясняется относительное сокращение записей в конце года: «В этом месяце в „Дневнике“ 64 страницы. Весь месяц писал книгу „Диал<ектика> ритма“ и вычислял» (РД. С. 506. Запись за ноябрь). Некоторое падение дневниковой активности могло быть также вызвано и нахлынувшей на Белого тоской. «„Глаза“ и душа мои отворачиваются даже от спутника дней моих: от „Дневника“; и тут — молчишь, стиснув губы», — писал он Иванову-Разумнику 3 октября 1927 года (Белый — Иванов-Разумник. С. 539). Впрочем, скорее всего, провозглашенное в письме желание «отвернуться» от дневника все в том же дневнике было описано Белым в мельчайших подробностях.
В 1928 году продолжилась такая же дневниковая гонка: за январь — 75 страниц, за февраль — 45 страниц, за март — 236 страниц, за апрель — 40 страниц, за май — 38 страниц, за июнь — 53 страницы, за июль — 204 страницы, за август — 124 страницы, за сентябрь — 71 страница, за октябрь — 32 страницы, за ноябрь — «вписано в „Дневник“ 68 стр<аниц>», за декабрь — «около 66 страниц». Рекорд 1927 года не был побит, но результат тоже оказался внушителен: «Всего в „Дневнике“ за 1928 год около 1083 страниц» (РД. С. 509–517)[1567].
Резкое увеличение (или уменьшение) месячной порции дневника в 1928‐м, как и в предыдущие годы, напрямую было связано со стадией работы над тем или иным произведением. Так, мартовский максимум в 256 страниц обусловлен тем, что в дневник «вписан черновик рукописи „Почему я стал символистом“» (РД. С. 511), а гигантский объем записей за июль — август (204 + 124 = 328 страниц) — тем, что Белый «подходит» к мемуарам «На рубеже двух столетий» («Запись о воспомин<аниях> отрочества»; «Записываю воспоминания о Моск<овском> Универс<итете>»; «Записано: воспом<инания> о профессорах» (РД. С. 515) и др.). Напротив, скромные результаты, например, за апрель (40 страниц) означали, что работа над очерком «Почему я стал символистом…» близилась к завершению, а минимум октября («в „Дневнике“ лишь 32 страницы») Белый объяснил тем, что в «этот месяц, можно сказать, написана 1-ая глава 2-ого тома „Москвы“» (РД. С. 519).
В 1929 году ежемесячный подсчет страниц дневника прекратился — последняя отметка об этом в «Ракурсе к дневнику» датирована январем: «в „Дневник“ написано: 81 стр<аница>» (РД. С. 523). Подневная роспись обрывается 6 февраля указанием: «Начал писать „На рубеже двух столетий“» (РД. С. 523). Очевидно, что работой над мемуарами объясняется пренебрежение дневником в оставшейся части февраля («Весь месяц сперва правка, а потом переписка первой половины книги „На рубеже двух столетий“») и в марте («Весь месяц бешеная работа над „На рубеже двух столетий“, иногда правка „Золота в Лазури“») (РД. С. 523).
Однако уже 1 апреля 1929 года (хотя мемуары еще не полностью закончены) частые записи в дневнике возобновляются и регулярно ведутся до сентября. Можно предположить, что во время очередной поездки на Кавказ (с 26 апреля по 24 августа) записи велись достаточно подробно. Когда же с осени Белый начал интенсивно писать роман «Маски», дневниковая продукция, как и в предыдущие разы, сократилась: «Подводя итог этой трети года сентябрь — декабрь, скажу, что отчаянная работа над „Маски Москвы“ взяла все силы; все иные восприятия — „из-под“ депрессии утомления от работы» (РД. С. 534). Судя по тому, что записи за сентябрь — декабрь даны не по дням, а по месяцам и носят суммарно-обобщающий характер, Белый в этот период или вообще не вел дневник, или (что более вероятно) обращался к нему эпизодически.
Упомянутая выше «депрессия», как кажется, была вызвана не только творческой усталостью, но также тяжелыми жизненными обстоятельствами и угрожающими политическими тенденциями.