Совсем атрофировалась «нота» Дневника; кучинский «Дневник» дышит на ладан; частью оттого, что все силы мысли стали техническими, при «Москве», отчасти потому, что положил себе за правило воздерживаться от культа в себе нот отчаяния; а отчаяние берет, что делается с людьми: смерти, болезни, катастрофические ситуации; бьет отвесно; и хочется, схватясь зá голову, спрятаться еще глубже. И «Дневник» есть: только он уже не выливается на бумагу; уже и «Дневник» волей рока вытеснен из поля жизни (РД. С. 535), —
подводил Белый не количественный, как прежде, а качественный и неутешительный итог 1929 года.
Однако и это заявление Белого о том, что дневник «уже не выливается на бумагу», не стоит воспринимать буквально. Отказа от дневника не произошло. Наоборот, с начала 1930 года Белый вновь продолжил его вести, что подтверждается и записями в «Ракурсе к дневнику», и теми «Выдержками из дневника Андрея Белого за 1930–<19>31 г.»[1568], о которых речь пойдет далее.
Полугодовое пересечение «Ракурса к дневнику» (он обрывается на июне 1930-го, на решении отправиться на отдых в Судак) и «Выдержек…» (начинающихся с января 1930-го) дает наглядное представление о том, как количественно и содержательно соотносится с пропавшим дневником его «Ракурс».
Судя по сохранившимся «Выдержкам…», Белый и в 1930‐м, и в 1931‐м вел дневник практически ежедневно. Первая из выдержек за 1930 год датируется 1 января, а последняя — 28 декабря; представлены также записи за весну, лето и осень. Примерно та же картина просматривается и в 1931‐м: первая выдержка датируется 5 января, а последняя — 30 марта.
Отметим, что записью за 1 апреля 1931 года начинается не попавший в ОГПУ фрагмент дневника за 1931‐й[1569].
Таким образом, можно почти с уверенностью говорить о том, что без записи в дневнике в этот период не обходился ни один день писательской жизни. Как кажется, «атрофией» дневника плодовитый Белый считал ежемесячные 30–50 страниц текста. Такое количество он «выдавал» тогда, когда дневник заполнялся не пространными черновыми набросками к будущим произведениям, а преимущественно «личными отметками».
Суммарное количество страниц дневника, который Белый вел с ноября 1925‐го по март 1931-го, просчитать невозможно. Однако примерный объем утраченной рукописи Белый указывает: «до 150 печ<атных> листов»[1570].
Остались от этого гигантского текста лишь малые крохи. Несколько цитат из дневника Белый привел в письмах Иванову-Разумнику, «погрузив» их в контекст раздумий о разных жизненных проблемах.
Так, в письме от 3 октября 1927 года приводится запись за 1 января:
Когда теперь бывает душно и тяжело, то оказываешься душевно слабее своих же мыслей. Достал свой дневничок, и себе самому в назиданье, а не Вам, прочитываю написанное мною себе в Дневник скоро год тому назад. «Предстоящее семилетие будет особенно трудно для непознавших…; ведь обращение к ним… познать будет идти остраннением их кармы, которую они услышат стуком судьбы; а этот стук есть стук бед, трудностей, страданий…» (Кучинск<ий> дневник, 1 янв<аря> 1927 г., 1 час ночи).
Легче записывать рецепты для других, чем для себя. Остраннилась за эти десять месяцев и моя карма. Остраннение в том, что вижу Аримана почти воочию на физическом плане; и он пристает, цепляется, ущипывает пальцы, бьет трамваем, бросает об лед, обнимает медведем и вместо утешающих листиков бросает в глаза муть с песком и подставляет глухую стену, в которую и вперяешься; не говоря уже о том, что жизнь наша вполне, как темница. Кряхтишь вовсю. Но в темницу не верю. И не случайно в моем Кучинском дневнике запись 1‐го января кончается текстом, открывшимся мне в Книге в самый безысходный, темничный миг: «Темницу мы нашли запертою, но отворив, не нашли в ней никого» (Деян<ия> ап<остолов>). Речь идет о выведении из темницы апостолов ангелами. Так же «претерпевшие до конца» будут духом изведены из темницы. «Изведи из темницы душу мою» (Белый — Иванов-Разумник. С. 540–541).
В «Ракурсе к дневнику» в записи за 1–2 января 1927 года эти «новогодние» мысли, вероятно, нашли такое лаконичное отражение: «Тема ритма года» (РД. С. 492).
Или — другой пример. В письме от 23 октября 1927 года Белый вспоминал, как цепь случайных обстоятельств (знакомая мелодия, неожиданная встреча) всколыхнула в нем год назад память о душевных травмах, нанесенных ему в середине 1910‐х А. А. Тургеневой, М. Я. Сиверс (женой Р. Штейнера) и дорнахскими антропософами, и о том, как эти болезненные воспоминания перерождались в воспоминания светлые:
<…> в прошлом году, в октябре, чуть ли не 18-го, в понедельник, я уезжал из Долгого переулка в Кучино; перед отъездом К. Н. мне играла Шуберта (романсы), а я все искал романса, с которым связаны воспоминания юности; его не нашлось: «Не этот ли?» — сказала К. Н. и сыграла великолепный «Die Stadt»: описывается стояние перед городом путника; путник вспоминает, какую боль здесь некогда он пережил; разбилась его любовь; из шубертовских звуков, им соответствуя, встали старые улички Базеля, Базель, мы с Асей, Мария Яковлевна — между нами; «все» бурно поднялось во мне, как обида и… бунт; и я это сказал К. Н.; она меня успокоила; непроизвольно я заехал перед вокзалом к М. А.; и у него случайно встретил приехавшую из «Die alte Stadt» девушку, почитательницу и эвритмическую ученицу… Аси; сыгранный мне К. Н. «Die Stadt» был — предуведомлением; Асина «ученица» вознамерилась мне нечто передать от Аси; и я вернулся в Кучино — «бурей», дней 8 рвал и метал <…>. И это был путь от «боли» и «бунта» к теме, преодолевающей «Воспоминания» (Белый — Иванов-Разумник. С. 547)[1571].
Для подтверждения подлинности своего пути от «темных» чувств к свету Белый пересказывает прошлогодний дневник:
<…> мои дневниковые записи от октября 1926 года (на днях их перечитал: полезно!) — перечисление «кровных обид», полученных от Аси, Общества, Базеля и «старой дуры» (так в миги ярости зову «Frau Doktor Steiner»); 23‐го и 24‐го в «Дневнике» записи: «довольно», «нельзя» бурлить: лучше темное и интимное не вспоминать, а вспоминать — светлое, полученное от доктора; так «боль» и «бунт», исходящие от «Die alte Stadt», перешли в ноты «Воспоминаний» о докторе (ноябрь — декабрь), в темы «Пятого Евангелия» (январь 27<-го> года), «фантом»; и отсюда: в проблему эфирного тела, физич<еского> эфира (который — не физичен) и материи (февраль — март) до… Батума (Белый — Иванов-Разумник. С. 547)[1572].
В «Ракурсе к дневнику» в записи за октябрь 1926‐го значится:
Возвращаюсь к «Дневнику» <…>: сюда валю и эмбрионы мыслей, и личные отметки. Так: в октябре из «Дневника» вытягиваются мои воспоминания о духовной работе у Штейнера; потом обрываю воспоминания на том месте, где они еще не анализированы сознанием (довожу анализ моих «медитаций» до Христиании); и перехожу к теме просто «Воспоминаний о Штейнере» (РД. С. 492)[1573].
Вероятно, под упомянутыми в «Ракурсе к дневнику» «личными отметками» и тем «местом» мемуаров о Штейнере, которое еще «не анализировано сознанием», следует видеть те самые «кровные обиды» на А. А. Тургеневу, М. Я. Сиверс и западных антропософов, которые были записаны в «Кучинском дневнике», а потом пересказаны в письме Иванову-Разумнику.
Значительно большее представление о характере пропавшего дневника дают «Выдержки…» из него, приложенные к следственному делу о контрреволюционной организации антропософов и сыгравшие в этом деле весьма существенную роль. Об этом следует сказать особо.
8. «ВЫДЕРЖКИ…» ИЗ СЛЕДСТВЕННОГО ДЕЛА. 1931
Изъятие сотрудниками ОГПУ в 1931 году сундука с рукописями не только серьезно огорчило, но и не на шутку испугало Белого. В письмах с просьбами вернуть архив он по понятным соображениям акцентировал в первую очередь то, что не может без него работать («Без этого материала, я, как писатель, выведен из строя, ибо в нем — компендиум 10 лет <…> труда»[1574]). Но очевидно, что Белого больше всего волновала именно пропажа личного дневника: откровенные записи могли скомпрометировать и его самого, и Клавдию Николаевну, и все его окружение. Не будет преувеличением сказать, что Бугаев-человек остался на свободе, тогда как писатель Андрей Белый оказался целиком и полностью в руках ОГПУ.
Стараясь минимизировать катастрофические последствия случившегося, Белый пытался объяснить, на какие материалы, вместе с дневником унесенные из квартиры П. Н. Васильева следователям ОГПУ, стоит в первую очередь обратить внимание (дело вел СПО — Секретно-политический отдел полномочного представительства ОГПУ по Москве и области). Возможно, Белый искренне полагал, что использование некоторых его рукописей действительно принесет пользу арестованным, и потому настаивал на их приобщении к материалам следствия[1575]. Больше всего Белый уповал на очерк «Почему я стал символистом…», так как описанный там конфликт с немецкими антропософами мог, по его мнению, нейтрализовать обвинения в преступной зависимости русских антропософов от Запада:
Считаю нужным ознакомить следствие, ведущее дела моих арестованных друзей <…> с отобранной у меня личной рукописью <…> «Почему я стал символистом