» — итог опыта жизни в западном обществе и разочарования в нем <…>. Прошу <…> ознакомившись с рукописью «Почему я стал Символистом» (антропософии посвящена 2-ая часть), решить, совместим ли тон рукописи, разделяемой К. Н. Васильевой и некоторыми моими друзьями, с «опасной» политикой и вытекающими из нее следствиями, — единственным поводом, по-моему, к аресту моих друзей[1576].
Примечательно, что из всего содержимого сундука Белый настойчиво подчеркивал значимость для следствия только этой работы:
<…> в числе рукописей <…> есть одна, которая должна заинтересовать цензора и которая озаглавлена «Почему я стал символистом» <…>; если бы прочли в числе 10-ков рукописей одну эту — «цензуре» бы стало ясно, что бессмысленно видеть «нос» там, где нарисованы «уши»; ведь все неприятности — сущее недоразумение! Я боюсь, что месяцы будут изучать неинтересные литературные материалы моего сундука, а то, что надо прочесть в первую голову, — отложат на последний срок: ведь месяцы — не шутка![1577]
Не исключено, что таким образом Белый хотел, как птица от гнезда, отвести внимание следователей от других, не столь благонадежных, на его взгляд, материалов, и прежде всего от совсем не благонадежного дневника.
Мне хотелось бы лично видеться с цензорами; и им объяснить, где в моем множестве бумаг, дневников и лит<ературных> материалов ответы на их занимающие вопросы; или: мне хотелось бы кому-нибудь из видных партийцев лично передать это и многое другое; или: чтобы кто-нибудь из друзей это передал<…>[1578], —
делился он своими надеждами с Мейерхольдом.
Впрочем, Белый напрасно опасался, что сотрудники ОГПУ не смогут самостоятельно найти ответы на «их занимающие вопросы». Месяцев на изучение «бумаг, дневников и лит<ературных> материалов» не потребовалось. Сундук, напомним, изъяли в ночь с 8 на 9 мая 1931 года, а машинопись с «Выдержками…» датирована 13 мая[1579]. То есть всего за пять дней «профессионалы» успели изучить содержимое сундука и вычленить из огромного корпуса текстов нужные, поняли значимость дневника, прочитали его, отобрали записи, необходимые для следствия, перепечатали их и приобщили к делу. Остается поражаться оперативности и аналитическим способностям сотрудников ОГПУ.
К следственному делу были приобщены не одни только «Выдержки из дневника Андрея Белого за 1930–<19>31 г.»[1580]. Однако именно они позволили без труда выявить истинное антисоветское лицо Андрея Белого и представить его в «Обвинительном заключении» как лидера контрреволюционной организации московских антропософов:
Политическая физиономия Белого в настоящем с достаточной полнотой характеризуется приводимыми выдержками из его дневника за 1930/31 г. В философии, политике и литературе Белый представляет собой ярко выраженную к/р фигуру. Успехи социалистического строительства, борьба за классовую выдержанность в литературе и искусстве, все основные мероприятия партии и Соввласти вызывают в нем открыто к/р реакцию[1581].
Достаточно пространные «Выдержки из дневника Андрея Белого за 1930–<19>31 г.» приведены непосредственно в тексте «Обвинительного заключения» (датированного 29 июня 1931 года).
Некоторые посвящены громким политическим процессам и арестам знакомых:
Утром впечатление: 48 расстрелов вредителей, а почему не расстреляли вредителей жизней, всего московского населения, посадивших население без дров в ужасный холод? Деревья целы, их никто не вредил, головы у коммунистов на плечах: могут додуматься до необходимости отопления…
Далее известили: арестованы Егоров, Готье, Любавский, т. е. историки. Арестованы Чаянов, Громан, Базаров и ряд лиц как вредители.
Далее слухи — де арестован Пильняк, Пантелеймон Романов.
Не записываю всего узнанного за двое суток, но записанного достаточно, чтобы понять настроение, с каким набрасываю эту запись.
Какое-то странное легкомыслие от озлобленности, избитости, вытолкнутости.
«Плачущие, как не плачущие».
Да, я не плачущий. Мы не плачем, мы только — надломлены… (запись за 24 сентября 1930 г.)[1582]
Или:
Начался процесс меньшевиков, страшно читать, на скамье подсудимых фигурирует, как главный вредитель ШЕР, которого я помню еще студентом, и Володя Иков, которого помню приготовишкой — ПОЛИВАНОВЦЕМ, в 7 и 8 классе я с ним дружил, тогда он напоминал мне юношу Белинского, он был уже убежденный марксист, мои первые бои против материализма за социализм — с ним. Просто не могу себе представить его в качестве «вредителя» (запись за 4 марта 1931 г.)[1583].
Некоторые содержат оценку идеологических кампаний против писателей, деятелей культуры, интеллигенции:
Каждый номер «Литер<атурной> газеты» — расплев кого-нибудь, геволт, матерная ругань, обещания стереть с лица земли всеми усовершенствованными орудиями ГПУ и всею силой мирового пролетариата. Прочтя очередной залп статей, начинает кружиться голова и охватывает ужас за того, кого оплевали: жив ли он, не расстрелян ли он, не покончил ли он самоубийством…
Как у плевателей хватает слюней. Нива — для оплева — богатая. Не пусти пулю в себя Маяковский, была бы новая тема. После оплевания «Бани» — оплевание Маяковского. Как жаль, что он поспешил, мог бы застрелиться оплеванным, не подождал, и вся та слюна, которая готовилась для него, вылетела в каких-то умопостигаемых клеветников, которые де будут распространять слухи о причинах его смерти (никто не распространял), просто слюну, приготовленную для Маяковского, надо было извергнуть под лозунгом «За Маяковского» (им же все равно, в кого плевать, только бы были плевательницы). Плевательница — воистину огромна: вся литература, вся живопись, вся музыка и т. д. <…>
Действительно, «Литературная газета», которой каждый следующий номер есть «осрамление» кого-нибудь (все равно кого), даже не может служить бумажкой для нужника, ибо она сама г…, и утираешься, его размазывая. <…> (запись за 12 мая 1930 г.)[1584].
Или:
Хочется скорее в Кучино, чтобы усесться на покое и быть ближе к друзьям, страдающим, недугующим, обремененным. Огромный ноготь раздавливает нас, как клопов, с наслаждением — щелкая нашими жизнями, с тем различием, что мы не клопы, мы — действительная соль земли, без которой народ — не народ. Нами гордились во всех веках, у всех народов, и нами будут гордиться в будущем[1585]. Только в подлом, тупом бессмыслии теперешних дней, кто-то, превратив соль земли в клопов, защелкал нами: щелк, щелк — Гумилев, Блок, Андрей Соболь, Сергей Есенин, Маяковский. Щелкают револьверы, разрываются сердца, вешаются, просто захиревают от перманентных гонений и попреков. И мое сердце, мужественно колотившееся, ослабевает. Не могу, не могу вынести тупого бессмыслия, раздавливающего лучших вокруг меня.
Это — не отчаяние, это — смертельное изнеможение от усилий бодрить себя и других.
Дышат на ладан Соловьев, Иванов-Разумник, Волошин, Орешин, Пастернак — сколькие, щелк, щелк — «клоп за клопом»! Скоро мы, аллегорические «клопы», будем все передавлены. Не видят, что от одних «клопов», расплодившихся мириадами, не аллегорических, а только настоящих, грозят беды. <…> (запись за 15 сентября 1930 г.)[1586].
Некоторые описывают бытовые невзгоды, осмысляют тяготы повседневной жизни в Кучине:
<…> Сегодня урезали хлеб, завтра отняли керосин, послезавтра — сахар, помаленьку, полегоньку — локотком подталкивают к срыву в голодную смерть, в тифозное заболевание или замерзание.
Нечто эпическое звучит в нашей катастрофе, мы на грани того, чтобы стать голытьбой (запись за 17 января 1931 г.)[1587].
Или:
Теперь всюду вопрос: «К чему прикреплены, где работаете?», т. е. крепостное право проводится во все сферы жизни. Так и писатель, если не сумеет доказать, к чему он прикреплен, т. е. чей «крепостной» — лишается продовольствия (запись за 17 марта 1931 г.)[1588].
Некоторые яркие цитаты из дневника даже удостоились чести попасть в декабрьский отчетный доклад Секретно-политического отдела ОГПУ «Об антисоветской деятельности среди интеллигенции за 1931 год»[1589].
В этом докладе, отпечатанном в количестве 60 экземпляров и разосланном «всем членам Коллегии ОГПУ, всем полномочным представителям ОГПУ, всем начальникам 4‐х отделений СПО местных аппаратов ОГПУ»[1590], а также отправленном в ЦК ВКП(б) «т. Поскребышеву для т. Сталина, т. Кагановичу, т. Постышеву, т. Молотову»[1591], сообщалось, что в «Москве вскрыта подпольная организация антропософов, состоявшая, главным образом, из педагогов средней и низшей школы и нескольких библ<иотечных> работников», что «организация имела связи с заграницей и по Союзу» и что «идейным вдохновителем и руководителем организации был писатель-мистик А. Белый»[1592]. Для иллюстрации этого тезиса в докладе приводилось несколько весьма вольно отредактированных и смонтированных, но особенно контрреволюционных цитат из дневника 1930–1931 годов: