28 апр<еля> 1903.Не знаю Вашего адреса, пишу, авось дойдет. Сообщите, в какие часы и дни на этой неделе Вы предполагаете быть свободным. Очень хотелось бы поговорить. Адрес внизу.
Предметом для разговора тогда мог оказаться написанный в марте 1903 г. «манифест» Андрея Белого «Несколько слов декадента, обращенных к либералам и консерваторам», по появлении в печати («Хроника журнала „Мир Искусства“». 1903. № 7) вызвавший скандальный эффект и давший повод для очередных гневных филиппик по адресу литературных «вероотступников». Об этом можно заключить из следующего письма Балтрушайтиса к Белому, написанного через день (видимо, предполагавшаяся встреча не состоялась, и Балтрушайтис решил высказать свои соображения письменно):
30 апр<еля> 1903 г.Вынужден написать Вам несколько слов… В Вашем открытом письме Вы как раз заговорили о том, о чем нужно и важно говорить… Осмысленного ответа на подобное письмо, само собой разумеется, ждать нечего. Его нужно придумать, а придумать-то положительно некому. Для этого нужна прежде всего добросовестность, потом искренность, потом знание дела, потом проникновение — словом, тем, кто должен отвечать, пришлось бы стать другими, переродиться, воскреснуть. К несчастию, они так и уйдут, не поняв… Проплыв почти по всему течению прошлого, вынеся ужасы и радость всех изгибов, затонов и порогов, они слишком привыкли к руслу и берегам, и, когда обнажился ослепительно-суровый простор океана, они не хотят принять впадение, а ту необходимую высоту, куда только и рвалась воля человечества с древних дней его, считают иллюзией, маревом, наваждением… Они бы с восторгом поставили песочные часы <в>верх дном, чтобы еще раз повторить свое дело, но, что просыпалось, то просыпалось… Им страшно удаляющихся парусов. Им досадно, что мы отвергли их напутственное благословение. Им тревожно. Но если им действительно тревожно, — хотя я в этом не уверен, — то мы ничего не можем сделать, как только помолиться за упокой ослепших душ их. Особенно убиваться из-за них и жалеть не приходится, ибо им даны были те же возможности… Нужно поскорее отделаться от чувства тени за своей спиной, иначе вся глубина радости не откроется… Мы еще в значительной степени засорены прежними привычками… Нам так много нужно забыть… Кроме всех других сил, нам еще нужна сила не оглядываться… Мы тоже очень люди, в нас тоже мучительно живуч голос родственной крови, но мы должны совершить подвиг разлуки, и, уходя, мы найдем еще силу благословить… Мы лишаемся очага, зато у нас есть радость скорбного стремления… Во всяком случае, это — их драма, а не наша… Если в нас есть что-нибудь трагическое, связывающее с ними, так это — отсутствие чистоты, которой мы не унаследовали от них… Мы должны еще совершить подвиг очищения, но, к счастию, вся наша жизнь — чистилище… А очиститься необходимо, ибо «не всякий видит сказочные страны, а только тот, кто мудр, кто чист, велик, кто страстного исполнен упованья…». Очистимся и затем оградимся! Чтоб уж ничто не мешало нам спешить к следующему, к новому, равновесию… Те, кто участвовал в установлении промежуточных обобщений, оказались бессильными осениться целью их, тем последним, у которого мы стоим, зато наши души способны непосредственно соприкоснуться с Вечным и на этом живом соприкосновении основать весь свой нравственный мир и всю страсть нашей надежды… У них нет средств понять наше страдание, проникнуться нашей радостью, так пусть называют их, как хотят… Мыто их понимаем, а они пусть живут ужасом своего непонимания, хотя, впрочем, они совершенно не сознают этого своего непонимания. Наше дело особое, и мы делаем его. Наше дело трудное, но мы не боимся его. Наше дело святое, и мы благоговеем перед ним… То, что позади нас, приводит нас только в отчаяние, то, что впереди, зажигает только надежду. Свет этой надежды вышел из последних тайников, нам очевидно, куда идти, и уже не ощупью, не в колебаниях, а рассчитанным и бодрым движением увидевших… Вот то малое из многого, что мне хотелось бы Вам сказать. — Как-то я подумывал о большой брошюре в смысле Вашего письма. На досуге мы напишем ее целой компанией и бросим в этих господ… Надо упорнее и резче действовать. Во имя освобождения!
P. S. Только что получил Ваше письмо. Из указанных Вами дней одним непременно воспользуюсь. Каким, сообщу своевременно.
На «открытое письмо» Белого Балтрушайтис, таким образом, откликнулся подобием ответного и встречного манифеста. Пафос его энтузиастического послания, как и у Белого, вдохновлен идеей противостояния «либералам и консерваторам», то есть совокупно всем носителям изживших себя, согласно их общему убеждению, концепций и верований, всем, кто неспособен к дерзновенному обретению новых ценностей. Метафорический строй размышлений Балтрушайтиса во многом созвучен формам воплощения «аргонавтических» настроений, которые доминировали тогда в мироощущении Белого.
То же чувство духовной близости и преданности общему литературному делу — в письме Балтрушайтиса к Белому, относящемся ко времени итальянского путешествия, и переданном, судя по его содержанию, итальянскому писателю-модернисту Джованни Папини[535]:
Rimini. 24/11 сент<ября> 1903. Villa Adriatica.Сотрудник «Весов» Giovanni Papini, очень уважаемая мною душа, просит меня быть сватом и замолвить за него несколько слов, что я и делаю с искренней радостью и со всей силой моего убеждения в значительности всего, что он делает у себя на родине, как и в святости снисходящих на него порывов вообще. Поэтому я очень прошу Вас снизойти ко всем его ходатайствам и нуждам и не отказать ему в содействии, всякий раз, когда оно понадобится. Помня при этом, что он может быть весьма и весьма полезен и всем нам как один из 7-ми итальянцев, любящих Россию, как кормчий нового итальянского возрождения и как человек, талантливо и неистово ополчившийся на то же, что и мы.
О себе напишу из Рима, куда я переезжаю к концу месяца, т. е. недели через две.
Пока же я душевно рад принести Вам братский привет и напомнить о себе.
Следующее письмо Балтрушайтиса к Белому, сохранившееся в его архиве, отправлено почти год спустя, в ответ на неизвестное нам послание Белого, и выдержано в той лирико-исповедальной тональности, которая, по всей вероятности, была задана Белым:
4 июня 1904. Меррекюль. Эстл<яндской> губ<ернии>. № 37.Сегодня могу только радоваться Вашему привету, благодарить Вас за данную мне возможность побывать с Вами душою в мире нездешнем. Вы помогли мне на некий тайный миг воссоединиться с Праотцем в шелесте Его трав, в шуме Его задумчивых волн… Искалеченный городом, я еще брожу вдоль мира, как брожу вдоль этого моря, подавленный несоизмеримостью человека с тем, что живет и дышит вне его малости. Но уже начинаю растворяться в том ином и громадном, от чего усугубляется ценность мысли и восходят вещие сны… Еще одна, невысокая, ограда, и я знаю, что за нею начинается таинственный мир, мой мир, а может быть, и наш мир, ликующий, безмерный и бездонный… Я не только думаю, но и часто чувствую, что мы с Вами — души родные, близкие. Только в нашей нелепой московской жизни могло иметь место то обстоятельство, что эта близость не облеклась еще во внешние подобающие формы… Весьма возможно, что мы ближе, чем можно думать. Прежде всего нас роднит одно душевное общее — необходимость воплотить в свою жизнь некий замысел. Тот же ли он у Вас, что у меня, — дело совершенно второстепенное, во всяком случае не главное. В какой степени проведет его каждый из нас в достижениях бытия своего, — тоже не важно. Я имею лишь одно психологическое состояние. Для меня важно, чтобы над человеческим существом тяготел некий созидательный фатум, чтобы его сгибало своей тяжестью бремя великого замысла, чтоб ему не было ни сна, ни отдыха, ни места на этой темной земле, чтобы в своей жизни он мучительно рыл некую траншею… Но об этом в ближайший раз… Сегодня я имею лишь несколько свободных минут, поэтому простите за краткость и случайность моих строк. Пишите. Нам нужно за лето кое до чего договориться, кое в чем условиться.
Весьма преданный
Приведенное письмо отчетливее всего проясняет характер взаимоотношений двух поэтов, определившийся с самого начала и не претерпевший существенных изменений в последующем, — прочувствованное и осознанное «одно душевное общее», о котором говорит Балтрушайтис, и в то же время эпизодичность контактов, неразвитость «внешних подобающих форм», в которые интуитивно постигаемая близость и духовная созвучность могли бы воплотиться. Показательно, что и это письмо, содержавшее внятный призыв активизировать эпистолярное общение, скорее всего, ничего по существу не изменило: следующее за ним по времени письмо Балтрушайтиса, сохранившееся в архиве Белого, датируется 15 февраля 1908 г. Показательно, что в «Земных Ступенях» и «Горной Тропе» нет стихов, посвященных Белому, в то время как другим, «коренным» «скорпионовцам» — Брюсову, К. Д. Бальмонту, С. А. Полякову, — каждому посвящено несколько стихотворений. Лишь 28 марта 1909 г., в Страстную субботу, Балтрушайтис выслал Белому автограф своего стихотворения «Пасхальный звон» («Дрогнул в мире звон пасхальный…»)