ателей, — и Белый в 1933 г. решил включиться в разработку нового понятия и написать статью о социалистическом реализме, внести свою лепту в развитие основоположений, обозначенных Гронским[705]. Изготовить статью помешала, скорее всего, болезнь, настигшая Белого в июле 1933 г., от которой он так и не смог оправиться. Рассуждения о социалистическом реализме призваны были утвердить «советскую платформу» Белого в теоретико-эстетическом плане, на практике же новая система ориентиров, принятая экс-символистом за основу, должна была отобразиться в очерках на актуальные темы дня (одна из перспектив, которую обрисовывает для себя Белый в письме к Г. А. Санникову от 12 июня 1933 г., — «искать работы очеркистской»[706]) — и, конечно же, нагляднее всего в «производственном романе»: физический труд в иерархии советских ценностей котировался наивысшим образом, а роман с описанием трудовых процессов, соответственно, воспринимался как прообраз соцреалистического романа как такового и наиболее полное, адекватное и образцовое воплощение провозглашенного творческого метода[707].
Что скрывалось за столь определенно заявленной литературной позицией Андрея Белого — холодный расчет, циничное приспособленчество (по принципу «с волками жить — по-волчьи выть») или действительное «перерожаение убеждений», искренняя завороженность сознания, изначально подвластного проективно-утопическому духу, теми красочными горизонтами, которые изображались на государственных бумагах и воспевались в государственных речах? Попытка однозначно ответить на этот вопрос была бы заведомо недостаточной и неточной. Разумеется, не приходится говорить о подлинной «перековке» писателя; цена всем его «верноподданническим» опытам артикуляции на индивидуальный манер чужих и внутренне чуждых ему идеологических тезисов покажется особенно ничтожной на фоне тех признаний, которые были зафиксированы в его дневнике (и на которые обратили особое внимание в инстанции, этот дневник изъявшей, — как на «подлинное лицо» «подпольной организации антропософов», «идейным вдохновителем и руководителем» которой был «писатель-мистик А. Белый»): «Не гориллам применять на практике идеи социального ритма. Действительность показывает, что понятие общины, коллектива, индивидуума в наших днях — „очки в руках мартышки“, она „то их понюхает, то их на хвост нанижет“… <…> Чем интересовался мир на протяжении тысячелетий… рухнуло на протяжении последних пяти лет у нас. Декретами отменили достижения тысячелетий, ибо мы переживаем „небывалый подъем“. Но радость ли блестит в глазах уличных прохожих? Переутомление, злость, страх и недоверие друг к другу таят эти серые, изможденные и отчасти уже деформированные, зверовидные какие-то лица. Лица дрессированных зверей, а не людей.<…> Огромный ноготь раздавливает нас, как клопов, с наслаждением щелкая нашими жизнями, с тем различием, что мы — не клопы, мы — действительная соль земли, без которой народ — не народ» и т. д.[708].
Дневниковые записи Белого были сделаны до ареста его архива в мае 1931 г.; маловероятно, чтобы он был способен доверить бумаге размышления подобного рода после этого события. Столь же маловероятно, чтобы негативная составляющая в его восприятии окружающего социума продолжала сохраняться на первом плане сознания в пору проектирования «производственного романа» и статьи о социалистическом реализме. Как и многие другие писатели несоветского происхождения, Белый попытался пойти навстречу требованиям эпохи, не терпевшей неоднозначных подходов и решений. Подобное устремление предполагало один-единственный, безальтернативный вариант творческого поведения — доминанту «позитивного» начала над «негативным», соавторство с внутренним цензором, соответствующий отбор и интерпретацию жизненного материала, наконец, соответствующую переакцентировку и фильтрацию собственного внутреннего мира, ориентируемого теперь не на конфронтацию, а на ассимиляцию с «генеральной линией». Когда К. Н. Бугаева сообщает, что открытие в 1932 г. Днепрогэса — одной из главных мифологем «социалистического строительства» — Белый «пережил как событие»[709], думается, ей вполне можно верить: сознание писателя уже способно было органически вбирать в себя определенные элементы новой коллективистской мифологии, а не только ощущать их как внешний, давящий пресс. Творческие планы и переживания Белого, соотнесенные с верховными директивными установками, не были ни искренними, ни неискренними: они лишь выражали стремление найти свою «точку совместимости» (по формуле Л. Я. Гинзбург[710]) — адаптироваться внутри системы определенных правил поведения и высказывания, профессионально вписаться в общий актерский ансамбль, подчиненный в рамках грандиозного спектакля единой режиссерской воле. Искренность Белого в предложенных обстоятельствах — это искренность лицедея, стремящегося удачно сыграть предложенную ему роль в постановке, инициированной не им.
Тематика «производственного романа», расплодившегося в начале 1930-х гг. во множестве образцов, заполнившего страницы всех основных литературных журналов, являла собой самый непосредственный писательский отклик на «задачи момента» — ускоренную индустриализацию страны, отображение строек первой пятилетки и параллельно проводимую «формовку» «нового человека». Обращение писателей к этой проблематике гарантировало наивысшие дивиденды; для писателей же из стана бывших «попутчиков» сочинение «производственного романа» становилось самой наглядной и убедительной формой демонстрации готовности стать полноценными советскими авторами, а для некоторых из них — еще и основанием для получения индульгенции за прежние грехи: так, Л. Леонов после «Вора» (1927), вызвавшего гневные критические нападки, выступил с романом «Соть» (1930), изображающим строительство в лесной глуши бумажного комбината, в печати принятым вполне благосклонно; В. Катаев после сатирических «Растратчиков» (1926) опубликовал роман «Время, вперед!» (1932) — хронику одного дня на строительстве уральского промышленного центра, — который был расценен как «значительное явление советской литературы» (при этом подчеркивалось, что «Время, вперед!» — «роман не только социалистической переделки мира, но и творческой перестройки автора»[711]). Писатели группы «Перевал», подвергнутой за «внеклассовую искренность и гуманизм» и прочие неискупимые прегрешения сокрушительному разгрому[712], предприняли попытку самореабилитации, заявив о своем намерении отправиться на Ангарстрой: «Мы <…> члены содружества писателей революции „Перевал“, хотим быть <…> участниками создания социалистического Приангарья — с самого начала и до завершения его основ. Поэтому мы решили сделать Ангарстрой центром своей писательской работы на ближайшие годы»[713]. Непосредственное участие писателей в индустриально-производственных процессах всячески поощрялось и приветствовалось; в «Литературной газете» печатались материалы под рубриками «За новый тип писателя — ударника социалистической стройки», «Писатели — на крупнейшие стройки СССР», «Творческую энергию — темам пятилетки»[714]; раздавались призывы к писателям овладевать техникой, разрабатывались планы их прикрепления к определенным строительным объектам[715] и т. п.
Применительно к «производственной» тематике особенно наглядным и поучительным примером для Белого могла послужить его давняя знакомая, былая конфидентка Зинаиды Гиппиус и символистская выученица — Мариэтта Шагинян (общение с нею он возобновил летом 1928 г. в Армении)[716]. Со второй половины 1920-х гг. Шагинян активно трудилась в жанре очерка с преимущественным вниманием к «производственным» сюжетам (Белый высоко оценил ее работу в упомянутом выше докладе «Культура краеведческого очерка»[717]), а в 1930 г. опубликовала в «Новом мире» роман «Гидроцентраль», написанный по впечатлениям от строительства Дзорагетской гидростанции в Армении. Роман был с энтузиазмом воспринят критикой; хотя в тексте и констатировались «остатки мелкобуржуазной романтики», итоговые резолюции были для автора самыми благоприятными: «Гидроцентраль» «является показательным документом перестройки попутчика в союзника»[718]. Особый интерес со стороны Белого должна была вызвать статья о «Гидроцентрали» К. Л. Зелинского — уже хотя бы тем, что в ней фигурировали имена Николая и Эмилия Метнеров, отнюдь не примелькавшиеся в советской печати. Автор статьи — друживший в детстве и в гимназические годы с племянником братьев Метнеров, постоянно бывавший в их фамильном доме и познакомившийся там с Белым и другими писателями его круга[719] — противопоставлял прежнюю Шагинян («Она ответвилась от символизма. От того его узла „крепкой немецкой культуры“, что завязался вокруг Эмилия Метнера (брата Николая), редактора „Мусагета“, издателя журнала „Труды и Дни“ — этого плацдарма немецкого буржуазного идеализма среди российских символистов, издателя „Символизма“ Белого, автора глубокомысленных „Размышлений о Гете“. Мариэтта выросла в этой среде») создательнице «Гидроцентрали» и книги очерков «Советская Армения». Зелинский всячески расхваливал роман как лучшее, что написала Шагинян («роман точно выхваченный из самой гущи сегодняшнего дня, роман жгучий, как штабная сводка донесений с фронта и вместе с тем поднятый, как вышка над горизонтом, широкий в своих обобщениях, освещенный изнутри подлинной патетикой событий»), а также недвусмысленно указывал, каким путем могут снискать сегодня всемерное признание литераторы того круга, из которого вышла Шагинян: «„Гидроцентраль“ — документ строящегося сегодня социализма, его завоевание, свидетельствующее одновременно и о переделке лучших близких пролетариату слоев интеллигенции»