д кровлей неизвестного нам дома. Многие из интеллигенции, в громадном большинстве случаев умаляя духовные силы представителей церкви, восстают часто не против церкви, а против собственного призрака. Следует разобраться и в том, носит ли интеллигенция черты провиденциального характера. Если она их носит, если в ней заключены потенциалы особого благочестия, то и развитие идей, проповедуемых ею, в конечном их развитии должно совпасть со взглядом церкви на историю развития человечества.
Рассмотрим же знамена, под которыми группируется интеллигенция, бросим взгляд на пути, проповедуемые ею.
Умственные вершины человечества пережили все стадии протестантствующей и протестующей мысли. В настоящую минуту со всей резкостью обнаружились основные взгляды, исповедуемые интеллигенцией независимо от церкви. Это индивидуализм, видящий достоинство человека в свободном произволе его духовных сил, и универсализм, регулирующий эти проявления, подчиняющий их общественному благу. Внутренняя гармония между личностью и обществом переходит в неразрешимое противоречие, как скоро мы закрываем глаза на высший принцип, обусловливающий и личность, и общество, — принцип религиозный.
Необходимость примирения этой антиномии в чем-то высшем достаточно разъяснена у Соловьева в его «Критике отвлеченных начал»[861]. В настоящую минуту мы можем предвидеть несколько исходов в разрешении вопросов социальных, экономических и моральных. Свобода, равенство и братство провозглашены условиями, регулирующими человеческие отношения. Но они не избавляют от экономического гнета. Капитализм процветает в наиболее свободных странах.
Отсюда естественен переход к социализму. Социализм — протест против капитализма. Но если регулирование человеческих отношений в церкви, как организме любви и истины, вызвало протест против роли ее как примирителя противоречий, то тем понятнее протест против социализма, превращающего организм любви в механизм обязанностей. Отсюда переход к анархии.
Анархизм, будучи противоположен социализму, в одном идет дальше его и по тому же пути: это в вопросе о добре и зле. Если социализм провозглашает принцип пассивности, подсекает свободную самодеятельность человечества, то понятие о добре и зле он сводит к нулю: добро, вытекающее из физической и только невозможности сделать зло, уже не добро. С распространением социализма падает понятие о мистическом значении добра и зла.
Уменьшается зло, но и добро обесценивается. Вопрос о добре и зле становится каким-то второстепенным, ненужным. Анархизм, провозглашая произвол силы, уже не только вычеркивает добро, но и утверждает зло. Анархизм неминуемо ведет к деспотизму, к праву сильнейшего, что в свою очередь вызывает протест…
Perpetuum mobile! Вечная смена противоположных направлений!
Вечная борьба, воспламеняющая человечество!.. «Злое пламя земного огня»[862], сказал бы Соловьев языком своих стихотворений.
Вот один из результатов диалектического развития идей, исповедуемых нашей интеллигенцией.
А вот и другой.
Анархизм в борьбе с социализмом в состоянии развить громадную силу взрыва. Человечество, деморализованное социализмом, может и не устоять против всесокрушающей силы анархии, ведущей к деспотизму. Подчинение же человечества, потерявшего веру и в себя, и в Бога, одному лицу, утверждающему себя вне Бога, неминуемо ведет к обожествлению такого деспота. Бога нет. Он — сильнейший. Он — бог. Здесь идея индивидуализма вырастает во всем своем мрачном всемирно-историческом величии… И уже раздаются голоса, призывающие неведомого. К этим голосам прислушиваются с напряженным вниманием.
Вот другой исход эволюции идей, исповедуемых и проповедуемых интеллигенцией. Здесь уже прямо виден антихристианский характер этой проповеди. В. А. Тернавцев для характеристики состояния европейского интеллигента приводит слова Ницше: «Я нуждаюсь в руках, простертых ко мне» — и восклицает: «Как страшно звучат эти слова!»
И действительно страшно, потому что мы не знаем, о чьих тут руках идет речь… Интеллигенция ищет Бога живого; но она ищет и Бога земного, исключительно земного. И эти искания пугают нас, как призывания… Тут, кажется, обнаруживается провиденциальность интеллигенции, о которой говорит автор доклада, ее особый тип благочестия, не совпадающий с церковным.
Интеллигенция, по его мнению, есть сила учительствующая и сверх-национальная, т. е. мировая. Проповедникам религиозного возрождения придется встретиться лицом к лицу с враждебными силами уже не домашнего, поместного русского характера, а с силами мировыми, давно открыто борющимися с христианством… Русская интеллигенция более всех сословий является носительницей этих мировых, враждебных христианству сил. В свободном развитии этих ли сил обнаружится тип особого ее благочестия? Здесь уже нам становится страшно за двусмысленность выражения, допущенного автором.
Лишь в настоящую минуту, кажется, мы начинаем понимать неоцененный доселе смысл демонических натур, так поэтически очерченных Байроном, Лермонтовым, Шелли и др. Байронизм был всегда близок и интеллигенции — ей, а не какому-нибудь иному сословию… Прометей, похитивший небесный огонь, демоны, томящиеся жаждой любви, — не сказывается ли в стремлении к их олицетворению воскресающий ныне культ титанизма? Титаны когда-то уже восставали против Бога. Они были сокрушены. Титаны опять зашевелились в сердцах людских.
Налет титанизма пленяет наши души. Но выводы из этой «прелести» Ницше в люциферизме — мистически богохульной секте, основанной Альбертом Пиком[863], и т. д. Пора взяться за разум!..
Св. Ириней[864], пытаясь разгадать каббалистический смысл 666 — числа апокалипсического зверя, приходит к следующему по-именованию:
300 + 5 + 10 = 300 + 1 — 666 = teitan.
Титан — древнее, поэтическое название солнца — не является ли символически-зловещим наименованием?
Наконец, последнее недоумение, внушаемое нам интересным докладом В. А. Тернавцева, возникает по поводу нижеследующих выдержек:
«Проповедники мало знают и еще меньше понимают всю значительность мистической и пророчественной стороны христианства…»
«Пророчественные песни о кончине мира, „новом небе, новой земле“ дают христианству мистико-трагический смысл…» «Для христианской церкви… наступает время открыть сокровенную тайну в ней и о земле — учение и проповедь об общественном спасении, о христианском государстве и религиозном призвании светской власти, о богосыновстве во властеносительстве, о царствии Божием на земле».
«Здесь, остановившись во внутреннем существе своем, интеллигенция и найдет, наконец, „дело“, которого безуспешно искала с самого своего возникновения. Это и будет началом религиозно-общественного возрождения России, и через нее и всего христианства…»
«Религиозно-общественное возрождение России — к нему… должны сойтись все недоумения нашего времени, завершительного в истории не только России, но и всего человеческого рода».
Сопоставляя эти выдержки друг с другом, мы приходим к заключению, что автор, исповедуя близость конца всемирной истории, считает призванием интеллигенции установление царства Божия на земле. Не касаясь вопроса о близости конца всемирной истории, мы не можем не остановиться на учении Вселенской церкви о царствии Божием на земле.
Мысль о восстановлении божественного царствия выразилась в учении о тысячелетнем царстве Христа, предшествующем всеобщей кончине мира, — в хилиазме. Учение о хилиазме разделялось многими христианами первых веков (Ириней, Иустин, Мефодий[866] и др.), разделяется анабаптистами и неоднократно проскальзывало в религиозном сознании современных христиан. Двоекратное воскресение мертвых, троекратное пришествие Спасителя, противоречащее Слову Божию, наконец, представление о чувственности земного царства Христа у хилиастов и т. д. побудило высказаться церковь против этого учения на втором вселенском соборе (381 г.).
Места, указывающие якобы на возможность осуществления хилиастических чаяний в 20<-й> главе «Откровения», не должны быть понимаемы буквально, раз они идут вразрез со многими другими местами Писания. Под тысячелетним царством должно разуметь весь период времени торжества христианства над язычеством в древнем мире.
В 20<-й> главе Апокалипсиса говорится, между прочим: «Он взял дракона, змия древнего, и сковал его на тысячу лет»[867] (курсив наш).
Смысл этого выражения открывается, если мы приведем в параллель ему следующие места: «Если Я Духом Божиим изгоняю бесов, то, конечно, достигло до вас царство» (курсив наш) (Матф. XII, 28). И далее: «Как может кто войти в дом сильного и расхитить вещи его, если прежде не свяжет сильного» (курсив наш) (Матф. XII, 29)…
«Пророчественные песни о кончине мира, „новом небе, новой земле“ — дают христианству мистико-трагический смысл». Эти слова, как видно; приурочиваются автором доклада к осуществлению царства Божия на земле. Однако: «И увидел я новое небо и новую землю» (Откр. Глава XXI, <1>).
Эти слова относятся уже ко всеобщему концу, а не к концу всемирной истории. Они не могут быть истолкованы в желательном для хилиастов смысле.
В формулировке вопроса о царствии Божием на земле опять-таки проскальзывает неопределенность, двусмысленность, а мы повторяем, что двусмысленность первичной формулировки того или иного вопроса неизбежно влечет за собою ряд серьезных недоразумений. В вопросе о царствии Божием мы сталкиваемся с вопросом о земном боге; отвергая (или даже игнорируя) взгляд церкви на хилиазм, мы рискуем включить в наше созерцание «нечто» диаметрально противоположное христианству. Современность решения вопроса о царствии Божием на земле в желательном для хилиастов смысле наводит на мысль о современности обнаружения чего-то (а может быть, и кого-то), противоположного христианству. Мы можем Бога Живого заменить богом земным.