Читаем у Битова: «С наслаждением вдыхал морозный воздух. Добежал по берегу Карповки до Ботанического сада и побежал вдоль ограды. И словно бы смотрел на себя со стороны, как он легко и красиво бежит… было пустынно. Было удивительно тихо, и фонари не горели. Морозец стоял небольшой, но снег поскрипывал под кедами – единственный звук, да еще шум дыхания. Было очень красиво, но Алексей уже ничего не видел, потому что тут уж сказалась его растренированность – ему стало тяжело. Сначала сбилось дыхание, потом и ноги отяжелели, стали чужими… Слюна была как клей. Где-то высоко в груди саднило и словно бы треснуло. Сердце стучало всюду».
Автор предполагал, что страдание, доставленное самому себе, есть плата за одиночество, и насколько долго ты можешь терпеть это страдание, настолько долго ты можешь оставаться один – арифметика проста. Воистину так: сначала бежишь легко, едва касаясь земли, совершаешь почти полет, обгоняя при этом самого себя – согбенного, угрюмого, страдающего недугами и корчами, стремишься вперед, но при этом, что и понятно, совершенно забываешь о том, что сам являешься источником подобного свободомыслия (насильственного по своей сути), совершенно не замечаешь, что расходуешь на это собственные же силы, которые не безграничны, особенно если ты растренирован.
Паришь.
Становишься почти невесомым.
Улыбаешься в пространство и пространству диковатой улыбкой.
Кажешь кривые зубы при этом.
А поскольку голова свободна от разного рода дум, то и недосуг попросту помыслить о том, что все конечно. И радость полета в том числе…
Дыхание учащается, начинают деревенеть икры, схватывает спину, печень и селезенку, на лице выступает пот, но надо терпеть, чтобы продлить теперь уже не сам полет, а хотя бы его подобие.
Битов усмехается через силу – Леше Монахову-то легко, он все время куда-то улетает, а вот как быть ему, автору, к ногам которого привязаны пудовые гири: обстоятельства, родственники, наконец, текст («неподвижный текст», А. Г. Битов)? И совершенно непонятно, что из этих обременений (отягощений) является наиболее неподъемным.
Мы говорим «родственники», а подразумеваем обстоятельства.
Мы помышляем о тексте, но обстоятельства вновь приходят на ум.
Мы всячески открещиваемся от обстоятельств, называем их ничтожными, но остаемся при этом под их гнетом навсегда.
Итак, поговорим об обстоятельствах, по крайней мере, начнем с них, продолжая повествовать о нашем герое.
После окончания Горного института Андрей Битов год отработал по специальности – «угодил в шахтеры на Кольском полуострове… Я работал в шахте и не мог расстаться с книгой даже во время смены и читал ее с фонариком во лбу в забое. Преодолеть текст было не легче работы в забое, но какой же восторг для тайком уже пописывающего автора».
Это было чтение «как бы вслух про себя, как бы по слогам». Это была та самая, необъяснимым образом сохранившаяся со времен детства тупость медленного чтения, где понимаешь каждое слово, где каждое слово и есть текст, и есть судьба.
Чтение под землей – образ яркий и, что характерно, не придуманный, не вымученный. Там в темноте, «во глубине сибирских руд» (кольских недр), под спудом Битов восклицает: «Не хочу писать, не могу молчать… Никакого производства! Демонстративный, даже воинствующий непрофессионализм. Вот, чем мне дорога русская литература».
Быть геологом-разведчиком непрофессионалом нельзя.
А вот быть русским писателем непрофессионалом можно и даже нужно! И действительно, кто из великих был профессионалом? Разве что Достоевский гнал погонно строку под договор с издателем!
Битов возвращается в Ленинград и убирает диплом Горного института с глаз долой, вполне возможно, прячет его в один из ящиков дедова стола и запирает на ключ.
Разумеется, это решение Андрея семья воспринимает без энтузиазма, но не драматизирует обстановку, ведь мы помним слова Ольги Алексеевны: «В нашей семье просто щадили друг друга… А если и “заносило” кого, старались удержать… осторожно, без “директив”», – и еще, «вера – основная связь людей. Себе я не позволяю никаких сомнений в тех, кого люблю. Полнота веры друг в друга приносит уверенность в самом себе».
То, что Андрея занесло, понимали все, но это было и немудрено: студенческая жизнь открыла перед ним такие горизонты, о которых раньше он не мог и мечтать, и попытка вырваться из Дома не могла не иметь своих последствий.
В декабре 1958 года Андрей Битов женился на Инге Петкевич. То есть сразу после возвращения из армии – и заканчивал ЛГИ он, соответственно, уже женатым человеком.
Что более мобилизовало Андрея и заставило все-таки получить диплом – семья-дом или обретенный социальный статус (в советское время словосочетание молодая семья, особенно если она была комсомольской, давал определенные льготы, бонусы, говоря современным языком), нам неизвестно.
Воспоминания А. М. Городницкого о том времени дают повод думать, что все же семья, Дом удержали будущего автора в рамках дозволенного (хотя бы на какое-то время).
Впрочем, занятия спортом Андрей тогда все же бросил…
Читаем у Александра Моисеевича: «Елена Кумпан: “По копейке собирали, покупали ‘Саперави. Собирались обычно либо у Нины Королевой, счастливой обладательницы отдельной квартиры на Гаванской улице Васильевского острова, либо у братьев Александра и Генриха Штейнбергов на Пушкинской улице… Посиделки эти, сопровождавшиеся весьма умеренной выпивкой и обильными дискуссиями, стихами и песнями, заканчивались далеко за полночь. С одной из них связана забавная история, имеющая отношение к Андрею. Это было, кажется, 7 ноября. За столом шло шумное веселье, и тогдашняя жена Андрея, рыжеволосая красавица Инга Петкевич (весьма, кстати, талантливый прозаик), начала танцевать на столе под одобрительные аплодисменты присутствующих. А к Нине как раз в это время пришел какой-то ее коллега, только что приехавший из Москвы… Увидев пьяную загульную компанию и женщину, пляшущую на столе, он оробел и стал сиротливо озираться вокруг. И тут он увидел единственного интеллигентного с виду очкарика Андрея Битова, который невозмутимо сидел за столом и что-то ел. Приезжий подсел к нему и доверительно спросил: “Простите, кто эта рыжая потаскуха, которая пляшет на столе?” – “Не обращайте внимания, – ответил ему Андрей, не переставая есть, – это моя жена”».
Из интервью Инги Петкевич: «Он со мной загулял, и его выгнали из института. Мы вообще хиппари были. Хотя тогда еще слова “хиппи” не было. А познакомились мы с ним вот как. Пошли с подругой ночью рвать сирень на Аптекарский, на Каменный остров, а они с приятелем учились водить машину, ночью, два идиота. А мосты развели. И мы стоим под мостом, и они стоят. “Девушки, довезти вас?” – “Ну, довезите”. Вот, на коробочке спичечном спичкой написал телефончик. Я тогда на Кировском жила. Он на Аптекарском, мы рядом жили. Вот так и познакомились. А вообще, когда я молодая была и красивая, то все говорила: “Господи, когда же цветочек кто подарит, одну водку тянут все”. И к одному пристала чуть не с ножом у горла. Ну надоела мне такая жизнь. Он мне популярно все объяснил. Говорит: конфетки я дарю секретаршам. Для тебя это унизительно – иметь цветочки и конфетки. А чего унизительно – я так и не поняла…
– Ну, как… Пьет водку – значит, можно доверять.
– Да. Значит, свой человек. Такая эпоха была. Всякие тонкости не приветствовались. Цветочки не дарили дамам. Я тогда в общежитии жила… ужасный притон. Милиция говорит: “В следующий раз будем убивать”. Там сетки развешаны везде.
– Чтобы люди не падали сверху?
– А они падают, всегда падают. Там молодые гении со всей страны – черные, белые, черные с белыми каждый почти день дерутся, бегают, орут по коридорам – страшно выйти. В общем, такое, как приют, наверное, местечко. Я там жила».
Пробежку автор заканчивал уже пешком.
От недавнего ощущения легкости не осталось и следа. После перенесенных страданий, казалось, что это (легкость, невесомость) было в прежней жизни.
Болело все, и надеяться оставалось только на контрастный душ, после которого мучения мгновенно забудутся, по крайней мере, так бывало всегда после тренировок, и невыносимое вновь окажется желанным.
Интересно, но подобный алгоритм имеет место и в человеческих взаимоотношениях. Битов со знанием дела описывает первую влюбленность (Левушки или Алексея, как свою), что абсолютно невесома, что сродни началу пробежки, когда видишь себя со стороны почти не касающимся ногами земли и летящим по воздуху, когда забываешь обо всем – о себе, о родных, об обстоятельствах, о времени, находясь в полной уверенности, что оно остановилось, когда веруешь искренно и безоглядно. В «Памятнике последнему тексту» читаем: «Вера – это точка. Точка, из которой мы вышли, а потом все хотим в нее вернуться, навсегда запомнив, что она таки была и есть. Бог не требует доказательств, а мы все их ищем, а не Бога». Итак, поиск доказательств любви сбивает дыхание, делает чувства тяжелыми, отечными (как у бегуна ноги), а поиск верности в свою очередь приводит к утрате рассудка и возрастанию ревности, что означает твой окончательный сход с дистанции. То есть более терпеть мучение (собственное) и мучить другого человека невозможно. Происходит расставание. И первое, что приходит в голову – никогда больше!
Но время возобновляет свое движение, свой бег, и все повторяется снова и снова.
«Никогда не говори никогда!» – сказано.
Автор опять выходит на свою теперь уже метафизическую пробежку (увы, но он давно забросил занятия спортом), чтобы испытать новые чувства, новые впечатления как первые впечатления…
По воспоминаниям Инги Петкевич, первым впечатлением от посещения квартиры Кедровых-Битовых на Аптекарском стал гроб, который размещался в коридоре на козлах, сооруженных из табуреток.
Можно предположить, что это был гроб Александры Ивановны Кедровой-Эбель, бабушки Андрея (она умерла в 1955 году), что дожидался таким образом своего часа.