Дом, как мы помним, имел окна разной формы…
Таким образом, из водочного потопа выбраться удалось…
Прецедент был создан…
Автор раскладывал высохшие листы рукописи на дедовом столе вперемешку с фотокарточками, семейными реликвиями и старыми письмами. Текст становился неотъемлемой частью Дома. Казалось, что он был написан давно, или даже, что он был всегда, «прежде всех век», просто таился до поры, периодически настаивая на своем освидетельствовании, на своей идентификации (быть написанным или прочитанным, например).
Битов вспоминал: «Первым профессиональным читателем моих ранних рассказиков оказался Давид Дар в 1959 году (Давид Яковлевич Дар (1910–1980), писатель, журналист, муж Веры Пановой. – М. Г.). Будучи женатым на великой ленинградской писательнице, он вернул мне рукопись на пороге ее барской квартиры. Похвалив мои начинания, он не пошел на то, чтобы впустить меня и познакомить с нею, однако, испытывая неловкость, вот что добавил к своей похвале: “Андрей! А вы давно перечитывали великие произведения?” Заподозрив его в менторстве, я спросил, что именно он имеет в виду. Он перечислил. Я ему как на духу ответил, что читал только “Робинзона Крузо” и Джека Лондона. “Божественную комедию” и “Гамлета” вообще не читал…
А я перечитал… – печально вздохнул Дар. – Вы даже не представляете, как это все плохо написано! Это было, конечно, оригинально, и вот чем он… уравновесил:
А хоть “Тристрама Шенди” вы читали?
“Впервые слышу”, – честно ответил я.
“Как же я вам завидую, что вы это впервые прочтете!”
Я поверил его интонации.
Выходит, мне и тут повезло. Прививка от мании величия…
Проза для меня изменилась: проза жизни становилась жизнью прозы».
Вот и получилось, что сам себя нагнал, что убежать от себя не удалось, и на повседневность обрел возможность смотреть сквозь прозаический текст, как сквозь объектив фотоаппарата.
Еще в Горном Андрей увлекся фотографией и был приобретен фотоаппарат ФЭД-2.
Начало этого увлечения было связано с другим увлечением – студент-первокурсник познакомился с девушкой с экзотическим именем Дагмара и, вероятно, влюбился в нее. О Дагмаре мы узнаем из писем Ольги Кедровой: «Андрюша увлечен фотопечатанием. Сначала его учила Дагмара, с которой (с ней) они напечатали тонны снимков… А теперь он продолжает сам, со своих пленок. Жаль, что увеличитель ему надо уже отдавать. Придется со временем покупать свой, так как это занятие крайне увлекательное и совсем не сложное».
Увы, ни, кто такая Дагмара, ни куда делись «тонны снимков», нам не суждено узнать.
Впрочем, некоторые гипотезы на сей счет мы попытаемся построить, но несколько позже…
В начале 2000-х Битов скажет: «Взгляд отдыхает. Кадр его ломает. Жаль, нет фотоаппарата. И это мое хобби умерло. А ведь проще было бы сделать фотосессию, чем все это словами… Каждый может нажать кнопку. В искусстве важно, кто нажал. Фотография – остановленное время. Просьба об утраченном времени. Часто мы освещены снаружи, но сами мы не светимся. Когда не хватает света, фотограф применяет вспышку. Может быть, вспышка и есть взгляд странного животного по имени человек, который перестал видеть только пищу и, поднявшись с четверенек, увидел что-то еще. Вспышка задерживает конец света».
Впрочем, до конца света было еще очень далеко, да и часто пользоваться вспышкой мэтры фотографии не рекомендовали.
Итак, навык фотографировать, проявлять и печатать фотоизображение пригодился Андрею во время институтской практики. Он продолжал снимать и когда работал по специальности, и когда навсегда спрятал диплом выпускника ЛГИ им. Г. В. Плеханова в семейный реликварий, он же ковчежец-мощевик.
Что же касается до объектива, то он предпочитал, как широкоугольную оптику (это как слеза или капля, в которой отражается весь окружающий тебя мир), так и штатный объектив 50 мм – когда было необходимо сосредоточиться на главном, не отвлекаясь на лишние детали, лишних персонажей, лишние сюжеты.
Мыслится, что фотоаппарат и есть идеальная действующая модель того, как происходит задержка времени, остановка мгновения через вспышку света, которая проникает в темную комнату на сотую долю секунды. А потом все вновь погружается в непроглядную темноту как в сон.
Сохраненное на негативе изображение раздваивается – одно остается неподвижным, другое же продолжает двигаться и развиваться наяву. С каждой минутой разница между ними, зазор (лимб) растет, увеличивается, проходят дни, месяцы, годы, столетия. И вот их (изображения) уже невозможно совместить, потому что разница между тем, что было, и тем, что есть неизбывна, эта разница и есть жизнь.
Читаем у Битова: «Хорошо бы начать книгу, которую надо писать всю жизнь… То есть не надо, а можно писать всю жизнь: пиши себе и пиши. Ты кончишься, и она кончится. И чтобы все это было – правда. Чтобы все – искренне.
Вот пишу и не знаю… Ведь чтобы писать искренне, надо знать, как это делать. Иначе никто тебе не поверит, что у тебя искренне. Сделать надо.
Вот это-то и ужасно: все-то – литература…
А я – такой-то человек. У меня есть люди, которых я люблю, люди, с которыми я знаком, люди, которых я не знаю. Все эти люди как-то меня знают, что-то обо мне иногда думают, когда есть к тому повод. А я совершенно не представляю, что они обо мне думают. Но мне кажется, они не допускают, что я какой-нибудь другой, чем они. Я даже могу допустить: иначе быть не может… То-то и оно. Все люди – центры. Два с половиной миллиарда центров…
Иногда я попадаю не в фазу. Периодически. Довольно часто. Не в фазу – значит, как-то все у меня не как у всех, все со мной подло, все из рук валится, надо одно – а хочется другого.
Ничего не получается».
Жизнь сама по себе не получается, потому что она теперь не просто жизнь, а жизнь прозы.
Компромисс Битова
Нелегко жить человеку, который знает жизнь в ее абсолютном значении.
25 июня 1962 года у Андрея и Инги родилась дочь Аня.
Анна Андреевна, стало быть.
Но не Ахматова…
Битов вспоминал: «Это получилось случайно. Бродский виноват. Я хотел назвать ее Александрой, Сашей, в честь бабушки. Она уже родилась, когда я встретил Бродского на Невском, и он отговорил: “Александра – это по-гречески ‘мужественная! Есть же хорошие русские имена – Татьяна, Анна”. Подавил меня своим апломбом. Дочь сама вытащила из шапки “Анну”, когда уже могла хватать рукой бумажки».
Таким образом, количество обитателей квартиры № 34 в доме № 6 по Аптекарскому проспекту увеличилось.
К этому времени у начинающего сочинителя уже были публикации в альманахе «Молодой Ленинград» (в частности, рассказ «Бабушкина пиала», 1960 год), а в Ленинградском отделении «Советского писателя» готовился к выпуску его первый сборник рассказов «Большой шар», который увидит свет в 1963 году.
Из редакционной аннотации к сборнику: «Автор этой книги молод, и молода его первая книга “Большой шар”. Пристально всматривается Андрей Битов и солнечно, ярко, жизнелюбиво открывает его для себя и для нас… Андрей Битов тонко и точно чувствует силу слова, у него гибкий, богатый ритмами язык, щедрая образность. Доброе, доверчивое отношение к миру, к людям пронизывает эту светлую и поэтичную книгу».
Впрочем, официальная критика к книге отнеслась иначе. В «Известиях» молодого автора осудили за «чрезмерную приниженность и растерянность героев». Мол, не было в них комсомольского задора и жизнелюбия, не просматривалось в них «уверенности в завтрашнем дне», мол, пасовали они перед трудностями жизни и зацикливались на себе.
Читаем у Битова: «Моя первая книга, “Большой шар”, выходила в 1963 году. Чтобы вышла книга, я пошел на компромисс и согласился выкинуть из нее несколько вещей… я легко пошел на компромисс, потому что уже писал “Пушкинский Дом”, первая редакция которого была закончена в 1964 году. Мой замечательный редактор Кира Успенская делала все для того, чтобы книга хотя бы появилась. Но как только она вышла, оттепель стала закрываться. Она легла на прилавок писательской лавки возле Клодтовых коней 8 марта 1963 года, а это совпало с открытием Пленума по идеологии. Но я успел проскочить с публикацией. Вместе со мной готовили к выходу первую книгу Рида Грачева. Он не захотел выкидывать ни одной своей вещи, хотел выйти весь. И его книга не вышла. Это сломило его… (о Риде Грачеве еще будет рассказано на этих страницах. – М. Г.). Книга вышла, и был слух, что ее собирались хвалить наши генералы-либералы: Паустовский, Корней Чуковский. Началась дискуссия. В “Литгазете” меня разругал Воеводин (Е. В. Воеводин (1928–1981) – прозаик, литературный критик, общественный обвинитель на процессе. И. А. Бродского. – М. Г.). Ему скромно ответил Георгий Гулиа, в статье “А как же быть с юмором?”. (Г. Д. Гулиа (1913–1989) – прозаик, лауреат Сталинской премии. – М. Г.). А третьим, кто добил Воеводина, был Ермилов (В. В. Ермилов (1904–1965) – литературный критик, идеолог РАППа, лауреат Сталинской премии. – М. Г.). А Ермилов был известен тем, что он якобы был стукач по кагэбэшной линии. Потом оказалось, что не был, а вот для публикации Михаила Бахтина он сделал многое. И я попал под прицел нашей либеральной части: “Ах, Ермилов про него хорошо написал”. И я сразу стал плохим. И не стали Паустовский и Чуковский мараться. Каждый испытал на себе что-то подобное. Эту скрытую партийность нашего либерализма».
Возвращаясь к «растерянному герою» (по словам безымянного критика из газеты «Известия»), допустимо предположить, что таковым стал сам 26-летний Андрей Битов, невольно оказавшийся в центре нешуточного литературного скандала, коими, как известно, был славен советский писательский истеблишмент.
Да, молодой автор совершенно растерялся от совписовских нравов Растеряевой улицы (каламбур, если угодно), изображенных еще в 1866 году Глебом Ивановичем Успенским: «Принадлежа к числу захолустий, она (улица) обладает и всеми особенностями местностей такого рода, то есть множеством всего покосившегося, полуразвалившегося или развалившегося совсем. Эту картину дополняют ужасы осенней грязи, ужасы темных осенних ночей, оглашаемых сиротливыми криками “караул!”, и всеобщая бедность, в мамаевом плену у которой с незапамятных времен томится убогая сторона».