Мне было плохо и стыдно на следующий день, и я все-таки пошел в Союз писателей под предлогом подать заявление на квартиру».
Далее события развивались по известной схеме: опохмел в писательском буфете, изгнание последних сомнений в правильности принятого решения и, наконец, общение с секретарем по оргвопросам, чекистом, само собой, «не смущенным идеологией человеком».
По воспоминаниям Битова, «беседа получилась вполне дружеской (первое общение с “конторой” всегда оставляет такое впечатление). “Я тебя понял, – сказал он мне, – но и ты меня пойми: предоставить тебе сейчас квартиру я не могу. Заявление я, конечно приму, но тебе придется ждать очереди”».
Перед молодым автором вдруг открылось, что писательская битва за недвижимость, в которую он добровольно вступал с открытым забралом, носит весьма и весьма серьезный характер, требует опыта, правильных знакомств, знания подводных течений литпроцесса и умения пойти на компромисс.
Ни опытом, ни знакомствами, ни тем более пониманием того, что есть советский литературный процесс второй половины 1960-х, Андрей не обладал. Единственное, с чем он уже столкнулся в своей писательской карьере – с умением пойти на здравый компромисс. Его собеседник сразу понял это и неожиданно предложил вариант – зачем ждать (неизвестно сколько) новой квартиры в новостройке, если есть неплохой вариант на Невском, 110 – две комнаты в коммуналке, которые в тот момент как раз освобождал комсомольский поэт Семен Михайлович Бытовой (Коган) (1909–1985 гг.)
После непродолжительных колебаний, более, надо думать, носивших демонстративный характер, Битов согласился на этот вариант. Каково же было его удивление, когда, придя по указанному адресу, он обнаружил рядом с подъездом дома № 110, известного в городе как бывший дом Змеевых, ту самую телефонную будку, в которой еще совсем недавно он хотел поселиться в знак протеста против невыносимых жилищных условий молодого советского писателя!
«В квартире жило четыре семьи. В конце коридора помещался гнилой сортир, а из барской комнаты Семена Бытового были видны старые вязы плюс тополь и прилепившийся гнездышком к брандмауэру очаровательный домик с деревянной галереей, нечто тифлисское или даже голландское. Под галереей, как скульптура, ржавело авто двадцатых годов» (А. Г. Битов).
Стало быть, получилось, что Андрей сменил одну коммунальную жизнь на другую. Впрочем, в Ленинграде 1960-х (и 1970-х, и 1980-х) по-иному быть и не могло. Однако специфика этого коммунального бытования изменилась кардинальным образом.
Зарисовки той жизни мы находим в книге Валерия Георгиевича Попова «Горящий рукав»: «Мы как-то оказались у него дома, в квартире в глубине двора на Невском, между улицами Восстания и Маяковской. Там жил он с могучей рыжей женой Ингой и малой дочерью Анной. Они, к счастью, в ту ночь были на даче. Стоял деревянный детский манеж, и везде валялись игрушки.
Продолжили мы на стаканах… потом какое-то яростное, слепящее сияние заполнило все вокруг – и оттуда вдруг реализовался крепкий удар в мою голову. Значительно позже, когда мы трезво и почти научно анализировали этот бой, Андрей мотивировал свою ярость тем, что я трогал игрушки его дочери, – но первый удар по моей бедной голове детским паровозиком нанес именно он. Явственно помню, как жесткие колесики прокатились по моей голове. Крепкие делали тогда игрушки! В этот момент мне почему-то вспомнилась несправедливо убитая Толстым Анна Каренина… Ярость захлестнула меня. В ход пошли другие предметы. Поражение в этом бою было равносильно поражению в жизни, и мы, несмотря на мощные удары по голове, прекрасно это сознавали. Прошел час или полтора, но бой только разгорался. Тяжесть предметов, которыми наносились удары, все росла… Бой был честный, и где-то даже закономерный, и в чем-то даже необходимый. Став частью наших биографий, с ходом десятилетий вызывает он чувства почти сентиментальные…
После короткого отдыха мне позвонил Битов…
– Что же ты наделал, падла! – проговорил Андрей. – Мне сейчас в издательство идти – а у меня морда в дверь не проходит!..
– Ну, извини, – произнес я довольно легкомысленно. – Я тоже выгляжу не блеск!»
Представить себе нечто подобное на Аптекарском было просто невозможно.
Итак, Битов входил в новый формат своего писательского существования, в котором рукоприкладство, а попросту говоря, мордобой, стал частью имиджа, «манерой жить», которая по мысли Ольги Алексеевны, «затемняет, заслоняет сущность самого человека», превращается в «неисправимый» психоз, в сублимацию пассивной агрессии, вышедшей из детства, из воспитания и заключенной в тексте (в том числе).
Столь характерные для героев автора нерешительность, закомплексованность, раздвоенность, способность тайно восхищаться собой и в то же время презирать себя за пошлость и вульгарность, не могут не найти в конце концов выплеска в самом авторе в виде агрессии по отношению к самому себе в первую очередь. В рассказе «Пенелопа» между персонажами происходит весьма симптоматичный в связи со сказанным выше разговор:
«– Скоты! Ах, скоты!..
– Это вы мне?
– Нет, что вы!
– А я думал, это вы мне…
– Что вы? Такому симпатичному…
– Бывает и симпатичный – скот…
– Разве может быть, с такими-то глазами?»
Про себя же Бобышев (герой рассказа «Пенелопа») отвечает: «конечно, может! только с такими глазами и может!». Он испытывает в эту минуту влечение к собеседнице, предвкушает сладость порока, и одновременно умирает от тяжести устоев, вколоченных в него семьей. Ненавидит в себе хорошее и понимает, что он хороший! Вот уж психологическая (психическая) задача, разгадать которую под силу лишь великому Зигмунду Фрейду!
И только выход из текста в реальность подсказывает решение – драка как избиение самого себя в первую очередь, своей безобразной, порочной личины, чтобы «морда в дверь не прошла». То есть реализация возможности создать уродство, дабы тем самым не впасть в прелесть от самого себя, не прельститься, вырваться из нее (из прелести) через агрессию, через зверство.
Фрейд утверждает, что в любом случае человек одержим одной лишь страстью – жаждой разрушить либо себя, либо других людей, и этой трагической альтернативы ему вряд ли удастся избежать. Из этой гипотезы (о влечении к смерти) следует, что агрессивность по сути своей является не реакцией на раздражение, а представляет собой некий постоянно присутствующий в организме подвижный импульс, обусловленный самой конституцией человеческого существа, самой природой человека. Если «энергия Танатоса» (влечения к смерти) по Фрейду не будет обращена вовне, то это неизбежно приведет к разрушению самого индивидуума.
Быть хорошим Бобышевым и плохим Битовым – игра, достойная особого анализа, если учесть, что именно в эти годы в Ленинграде восходила звезда поэта, переводчика, соперника самого Иосифа Александровича Бродского, одного из «ахматовских сирот» Дмитрия Васильевича Бобышева.
Но об этом мы расскажем отдельно…
А пока «синдром младшего брата» Андрея, традиционно находящегося на вторых ролях, за спиной старшего брата Олега – отличника, красавца, лидера, под его опекой и одновременно под его давлением, не мог не сформировать у Битова подспудного стремления доказать всем, что и он тоже кое-чего стоит.
Валерий Попов замечает: «Близко не подходи! Битов может поработать и кулаками… Известны его свирепые драки в Москве, особенно в Центральном доме литераторов».
Или вот такая деталь:
«Выписка из протокола заседания секции прозы от 4 февраля 1964 года.
В связи с поступлением в секретариат ЛО Союза писателей документов о нарушении Андреем Битовым общественного порядка (Письмо Петроградского отделения Милиции от 23 января 1964 года) Бюро секции считая, что поведение А. Г. Битова и его поступки недопустимы и не достойны члена Союза Советских писателей – решает задержать рекомендацию Битова А. в Союз писателей и вернуться к рассмотрению этого вопроса после того, как Андрей Битов своим поведением и творческой работой докажет, что он будет достоин быть принятым в члены Союза. О настоящем решении поставить А. Г. Битова в известность и товарищей, давших ему рекомендации в Союз писателей».
«Доказал», «исправился», потому что в Союз в конце концов был принят.
Вот только, что доказал и кому?
Андрей любил повторять: «Надо строить не только буквы, но и людей!»
То есть речь идет об утверждении своей мужественности и писательской состоятельности в ручном режиме (в буквальном смысле) пусть даже и ценой саморазрушения, до которого еще надо дожить.
«Манера» как оборотная сторона закомплексованности, неуверенности в самом себе.
И тут же вспоминаются слова Ольги Кедровой «сколько в жизни потеряно, если нет простоты».
Все говорят: нет правды на земле,
Но правды нет – и выше.
То же самое можно сказать и о простоте.
Действительно, вспышки неконтролируемой ярости, которую можно себе позволить, вполне дозволительно счесть за простоту, та что sancta simplicitas, которой, по словам Фридриха Ницше, следует остерегаться – «всё для неё нечестиво, что не просто; она любит играть с огнем – костров».
Её (простоту) можно ошибочно принять за свободу от условностей воспитания и правил поведения, за абсолютную раскрепощенность, за способность позволить себе то, на что способны немногие. Именно в драке происходит дерзкая игра с потусторонними силами Танатоса, как, впрочем, и во сне совершается своего рода пробное погружение в ад.
Однако можно утверждать, что в случае с Битовым наносное, выдаваемое за mode de vie, имеет и определенные объективные психо-физические отягощения.
Вот как комментирует Андрей инцидент, имевший место произойти во время празднования 8 марта в издательстве «Советский писатель»: «Никакого намерения напиться у меня не было и потому, что я находился среди людей, с которыми работаю, и потому, что пить мне запрещено врачами (со мной может произойти синдром, при котором я теряю память и рискую не только репутацией, но и здоровьем и жизнью)… я потерял память. Последней моей мыслью было, что надо скорей ехать домой. Больше ничего не помню. Пришел в себя в отделении».