“Знаю грехи твои… – сказал отец Торнике на первой в моей жизни исповеди, не дав мне рта раскрыть, – могу себе представить… И отпускаю тебе… Только запомни, грешить тебе с этого дня станет тяжелее”. И вздохнул со знанием. Зря я ему не поверил! С весельем плевал я на сатану, в виде скребка и метлы, притуленных в углу храма. “Тьфу на сатану!” – провозглашал отец Торнике, и все мы, шествовавшие гуськом, со свечками в руках, с радостью выполняли. Легко мне тогда было плевать на него!»
Святой Кирилл Иерусалимский (315–386) – один из Отцов Церкви, аскет, проповедник, так описывает обряд Крещения: «Сперва вошли вы в преддверие, в притвор, где совершается крещение, и став лицом к западу, получили повеление простереть руку, и отрицались сатаны, так как бы он был перед вами»
– Отрицаешься ли сатаны, и всех дел его, и всех ангел его, и всего служения его, и всея гордыни его? – звучит вопрос священника.
– Отрицаюся! – звучит троекратный ответ.
«Отрицаюсь тебя, сатана, лютый и жестокий мучитель, то есть: не боюсь уже силы твоей, потому что сокрушил ее Христос, приобщившись плоти и крови моей, да в них упразднит смертию смерть…Отрицаюсь тебя, коварный и злохитростный змий; отрицаюсь тебя, наветник, под притворною дружбою сделавший всякое беззаконие, и праотцам нашим внушивший отступничество. Отрицаюсь тебя, сатана, виновник и споспешник всякого порока» (Св. Кирилл Иерусалимский).
– Отрекся ли сатаны? – троекратно вопрошает священник.
– Отрекся! – троекратно звучит в ответ.
– И дунь и плюнь на него! – вновь троекратно предлагает священник.
И это совершается.
Обряд, как мы видим, произвел на автора сильное впечатление в первую очередь своей кажущейся на первый взгляд бесхитростностью. Андрей оказался как бы участником детской игры, в которой все понятно и весело, доступно и просто. Кто бы мог подумать, что для изгнания демона, князя тьмы достаточно лишь «дунуть и плюнуть» на него…
«Нет, не достаточно», – мыслится автору, особенно после слов настоятеля Моцаметского монастыря во имя святых Давида и Константина, архимандрита Торнике (Мосешвили) – «грешить тебе с этого дня станет тяжелее». То есть грех не уничтожается по умолчанию после принятия Святого Крещения, но собеседование с ним и противостояние ему усиливается, потому как кратно увеличиваются духовные возможности человека, ведь не дает Господь Креста не по силам.
Андрей Битов, «Пасха», 1996 год:
И надо было встать на землю.
Ее безвидность с пустотой
Видна Мне стала. Не приемлю
Я смерть – и свет в планете той
Включил, чтоб отделить сначала
Лишь день от ночи, чтоб отсчет
Продолжить, чтобы отличалась
Твердь от земли, земля от вод.
Внушало, но не утешало
Меня творенье. День за днем
Творил, но смерть не исчезала,
А все присутствовала в нем.
Пока возился Я меж гадами,
Любуясь делом рук своих,
Я был творцом всемирной падали,
И смерть торжествовала в них.
И силы были на пределе,
Противник был неумолим.
Так, по прошествии недели,
Мой Сын вошел в Иерусалим.
Не сотворив себе кумира
За те же дни, которых семь,
Пошел на разрушенье мира,
Провозгласив ему: «Аз есмь!»
И напролом от смерти к жизни
Вел счет от первого лица,
Вернув утраченной отчизне
Ее отца.
И в стогнах Иерусалима,
Распявших сына моего,
Такая же окрепла глина,
Как и в Адаме до него.
Се – человек. И после Бога
Не остается ничего:
Дань восхищения благого
Опустошенностью его.
Архимандрит Авель (в схиме Серафим) отошел ко Господу 6 декабря 2006 года и был похоронен в ограде Иоанно-Богословского монастыря в Пощупове, что под Рязанью.
С Андреем они так и не встретились.
Наказ Ольги Алексеевны Андрей не выполнил.
Вот и выходит, что не выплыл в том заплыве на нормы ГТО в ноябрьской Неве под стенами Пушкинского дома, в «скоростном заплыве по ртутной реке» (А. Г. Битов). Попал в водоворот чернильно-черного текста и надо было принимать решение (идти на компромисс) – спасать себя или все-таки сдавать нормы, учить устав (Устав внутренней и караульной службы, Устав Союза писателей СССР, например).
Сработал инстинкт самосохранения.
В «Смерти как текст» Битова читаем: «Неприменимость знания к жизни есть тоже признак культуры, причем уже достаточно высокой. Поэтому кто великий, кто большой, кто замечательный, кто знаменитый, кто прославленный, кто выдающийся, кто гениальный есть не только расхожая пошлость человеческих амбиций, в частности литературных, но и устав, в самом армейском смысле, культуры. Устав, на букве которого легче всего чинопродвигается заурядность и посредственность: легче ухаживать за избранной могилкой, подворовывая собственную жизнь, чем жить собственной жизнью с живым человеком. Неистовость прижизненных фанатов – не более чем проекция долгожданного распятия.
Прижизненное признание – не самая точная функция современника. Есть еще категория “бессмертный”, применяемая более к творениям, чем к их создателям, и лишь отчасти к их репутациям, с которыми мы ничего поделать не можем, которые прорастают сами, то есть действительно живут. Так что бессмертие – это судьба, то есть продолжение той же жизни, но уже за гробом. Не завершенная при жизни жизнь – бессмертна, и не оттого ли наши поэты предпочитали гибель, в которой мы, по традиции, виноватим общество?»
Вопрос Битова
Природа власти – стая. Природа искусства – одиночество.
Власть – бесконечна. Вот уж не думал, что я властный.
Конфликты и выяснения отношений в писательской среде (причем неважно где – в кругах официальных совписов или среди не признанных властью андеграундных литераторов, в СССР или в эмигрантских кругах) были всегда. Причины тому, разумеется, находились достаточно веские. По большей части конфликтующие стороны напирали на разногласия в понимании того, что такое литературный процесс, как писатель должен (или не должен) участвовать в жизни страны – строить светлое социалистическое будущее или, напротив, бороться с ним.
И не было конца и края этим пересудам, этим дискуссиям на грани скандала на коммунальной кухне, этой ругани, в которую в конце концов включались родственники сочинителей, их жены, дети и друзья.
На поверку же, когда дело доходило до подведения итогов и выявления победителя, с завидным однообразием выяснялось, что все упирается в такие примитивные вещи как зависть к успехам коллег по цеху, как распределение окололитературных благ, как борьба за внимание власти (заказчика) к собственной персоне.
«Открытые письма», «обращения» и «заявления», вошедшие в моду в русском писательском сообществе еще в XIX веке, при советской власти стали хрестоматийным рупором, из которого до читающей общественности доносились порой душераздирающие признания, бескомпромиссные обвинения и принципиальные, разумеется, «дружеские» наставления.
Резкий взлет Битова-прозаика, его очевидный литературный успех, публикации, покровительство со стороны советского писательского истеблишмента не могли не обращать на себя внимание.
Битов вспоминал: «Вторая книга, “Призывник”, вышла в том же “Молодом Ленинграде” (первой был “Большой шар”. – М. Г.). Она легко выходила, потому что прошла через «Юность» и в ней была рабочая тематика. Мое название мне не дали, и в результате она называлась “Такое долгое детство”. Следующую, третью книгу, “Дачное место”, я проводил в Москве… Ползком, тишком проскочили в этой книге две неопубликованные в журналах вещи – “Сад” и “Дачная местность”. Что было на тот момент для Ленинграда уже невозможно. Книга вышла в 1967 году… Четвертая книга, “Аптекарский остров”, снова выходила в Ленинграде в 1968 году… Пятая книга была детской и вышла в 1968 году в “Детгизе” в Москве. Она называлась “Путешествие к другу детства”. И не примечательна ничем, кроме счета».
Впрочем, внимание это к Битову было подчас окрашено досадой, ревностью и завистью ровесников, друзей по литературным объединениям, тех, с кем Андрей начинал, но почему-то (непонятно почему, на их взгляд) так быстро ушел в отрыв. Разумеется, признаться себе в том, что Битов был куда более талантлив и целеустремлен, нежели они, могли немногие.
Порой все это становилось предметом весьма эмоциональной переписки.
В повести «Записки из-за угла», написанной в 1963 году, автор помещает «Открытое письмо писателю Р. Г. из Ленинграда…», в котором формулирует свое отношение к распространяемым вокруг его имени сплетням и пересудам.
Читаем: «Вообще-то все только тем и занимаются, что хоронят меня. Даже моя жена… (говорят) что-нибудь в таком стиле, что Битов кончится, как только утихнет у него сексуальное расстройство, или что Битов зазнался и заелся и не сможет писать от ожирения, или что Битова задавит своим творчеством жена-писатель… Р. (с его разночинной подлостью) хоронит по гораздо более многочисленным и заплетенным причинам… Этот человек, несмотря на свой ум и талант, а может, и по свойствам своего ума и таланта, органически не способен видеть самого себя и не способен к общению, вещи самой для него необходимой, непостоянен потому и потому же никогда не сознается себе ни в одном своем естественном помысле, принявшем неблаговидное выражение, и сознание непостоянства своего всегда отодвинет от себя, объяснив это вдруг открывшимся ему несовершенством объекта бывшей любви и нынешнего непостоянства.
Ну да ладно, пусть хоронят… как бы умен художник ни был, в одном случае никогда не будет он благожелателен и объективен».