«В случае оценки собрата по перу», – добавим от себя.
Похоронная тема вновь получила свое развитие, но теперь погребения автора чаяли те, кому еще совсем недавно он читал свои первые сочинения и с кем дружески выпивал за разговорами о русской литературе.
Таким образом, Битов уверился в том, что причиной нападок на него писателя Р. Г. является не только зависть к его писательским успехам, но и принципиальное непонимание глубинных причин его творчества, в основе которых лежат иррациональность и абсурд жизни, а также главенство художника над объективностью и справедливостью, которые сами по себе являются понятиями экзистенциальными и потому субъективными.
Ответ Р. Г. на письмо Битова последовал незамедлительно. Он назывался «Почему искусство не спасает мир» и имел форму эссе.
Однако прежде чем мы прочтем этот текст, раскроем инициалы автора.
Р. Г. – это Рид Иосифович Грачев (Вите) (1935–2004), личность примечательная и яркая в литературном андеграунде Ленинграда 1960-х годов. Он родился в Ленинграде в семье Иосифа Абрамовича Пинкуса и Маули Арсеньевны Витте. Свое необычное имя получил в честь Джона Рида – американского писателя и журналиста, одного из организаторов коммунистической партии США. Влияние деда и бабушки по материнской линии – старых большевиков Арсения Грачева (сотрудник НКВД) и Лидии Николаевны Витте (изменила фамилию на Вите, чтобы не совпадать с царским министром) – тут не могло не сказаться.
Известно, что во время блокады мальчик остался сиротой и был вывезен с детским домом сначала в Кировскую область, а потом за Урал. В начале 1950-х годов он вернулся в Ленинград и поступил на филфак ЛГУ. По окончании его работал в газетах, занимался переводами. Тогда же Рид начал писать прозу, и о нем заговорили сначала в студенческих, а затем и в литературных кругах Ленинграда. Его рассказы хвалили, но, и в этом «но» таилось предвестие его драмы, не печатали. Вернее, были готовы опубликовать, однако при известном редакторском вмешательстве, на что начинающий автор категорически не шел. Более того, его конфликт с недавними друзьями по ЛИТО и филологическими компаниями неизбежно нарастал. Грачев вспоминал о тех годах: «Во мне пробудилась лютая ненависть к пошлости, ко всему, что деформирует уродует человеческую личность… Все мои сверстники уже имели готовые ответы на сложнейшие вопросы жизни, мне было скучно с ними, и я всё более уходил в себя. Но и в себе я не мог найти точку опоры. Раздумывая над этим, я пришёл к выводу, что людей вокруг меня покинула любовь».
О Риде Битов писал так: «Во внешнем его облике странно сочетались ребячливость и значительность. Посмотришь – подросток, не ходит, а прыгает, как воробей, однако с чувством собственного достоинства. На фотографиях, однако, выходил то похожим на молодого Горького, то на зрелого Достоевского. Воспитанник детдома для одаренных, он перегнал нас, несирот, в образовании: рисовал, музицировал, переводил с французского. И мыслил безостановочно. И это он сказал, что у нас теперь не “лишний человек, а человек – лишний”».
Бесспорно, эмоциональное «открытое письмо» Андрея стало в известном смысле поводом высказаться о своем поколении и о времени, в котором, по мысли Грачева, не было места нравственным началам и благородству, порядочности и справедливости.
А теперь приведем ряд выдержек из эссе Рида Иосифовича «Почему искусство не спасает мир»: «Ходячая истина “искусство спасет мир” если и вспоминается, то в шутку, однако, серьезность отношения к искусству, огромность аппарата, ведающего художественным творчеством, наконец, нетерпимость к иным творческим принципам, иным языкам в искусстве, даже в развитии принципов реализма, унаследованного от русского XIX века, могут быть объяснены только верой в спасительный смысл творческого труда…
Если одни сеют плевелы, а другие – пшеницу, то, конечно же, нужно изгнать сеятелей сорняков и продолжать сеять пшеницу. Пшеница спасает мир. Духовный мир спасает духовная пшеница…
Мне бы хотелось в этой статье сыграть роль агронома, выйти на поле, где посеяна духовная пшеница. Прошу пока что поверить мне на слово: поле пусто, поле сухо, поле черство. Пшеница не проросла. Почему? На этот вопрос ответить легко: она не проросла потому, что у нее нет зародышей. Не то, чтобы они были убиты, – их просто нет. Как агроном, я озабочен вопросом: почему нет зародышей? Виновато ли в этом поле, почва или сеятели, или сама пшеница? Я знаю, что на этом поле сеяли, что пшеница всходила и давала урожай. Сеяли слово – всходила мысль…
Тотальное уничтожение естественности вызывает естественную реакцию: естественность не может уже существовать сама по себе, путь к общечеловеческому полностью закрыт…
Ханжи ждут гения. Понимая всю противоречивость, всю отвратительность своего бюрократического прозябания, они ждут барина, который приедет и рассудит их. Человек Возрождения восстал против Бога. Устрашившись себя самого, он будет покорно ждать своего хозяина и порки… Но нет ни бога, ни дьявола, есть жизнь и есть смерть. Нет жизни после смерти, но есть смерть при жизни. Есть умирание и есть болезнь. От болезней нужно лечиться…
Нравственное одичание русских людей сближает их с уродливым плебсом с берегов Средиземного моря, со страдающими “гениальными” хищниками, которым скоро исполнится назначенный им Богом срок. Неужели мы позволим увлечь в грозящий разверзнутый ад – в какой бы форме он ни возник – самое ценное, что родилось и взросло на планете Земля? Неужели космическая беда человечества, пришедшего к нам с надеждой об исцелении, увидит на месте нашей души зеркало, в котором отразится ее харя?»
Сложный текст Грачева, изобилующий узнаваемыми силлогизмами и библейскими аллюзиями, безусловно, не мог не произвести на Битова (как и на большинство современников) сильного впечатления. Размышления о человеке, утратившем возрожденческую высоту духа и впавшем в мелочность и корысть, трудно назвать оригинальными и новаторскими. Рассуждения и падении нравов, об утрате былого величия всегда были, есть и будут, поскольку мечта об идеале суть человеческой натуры, а величие и священство идеала, по мысли Фридриха Ницше, зиждется на том, «что мы достичь его вершин не в силах». Но можем мечтать о нем, избирая для себя путь перфекциониста, категорически отрицающего компромисс, а стало быть, принимающего жизнь не такой какая она есть в своем обыденном и повседневном течении со всей ее подлостью и грязью, а такой, какая она должна быть в мечтах идеалиста. Вот уж воистину как у Федора Михайловича: «Либо герой, либо грязь».
Грачев выбирает первое (впоследствии он напишет эссе «Значит умирать», в котором его нравственный максимализм обретет еще более разветвленные формы).
Битов же выбрал второе, а именно – «пожизненную каторгу», «экзистенциальную каторгу».
На вопрос, что более приличествует русскому писателю, отвечает в своих «Записках из подполья» все тот же каторжник-Достоевский: «В грязи я утешал себя тем, что в другое время бываю герой, а герой прикрывал собой грязь: обыкновенному, дескать, человеку стыдно грязниться, а герой слишком высок, чтоб совсем загрязниться, следственно, можно грязниться. Замечательно, что эти приливы “всего прекрасного и высокого” приходили ко мне и во время развратика, и именно тогда, когда я уже на самом дне находился, приходили так, отдельными вспышечками, как будто напоминая о себе, но не истребляли, однако ж, развратика своим появлением; напротив, как будто подживляли его контрастом и приходили ровно на столько, сколько было нужно для хорошего соуса. Соус тут состоял из противоречия и страдания, из мучительного внутреннего анализа, и все эти мученья и мученьица и придавали какую-то пикантность, даже смысл моему развратику, одним словом, исполняли вполне должность хорошего соуса. Все это даже было не без некоторой глубины. Да и мог ли бы я согласиться на простой, пошлый, непосредственный, писарский развратишко и вынести на себе всю эту грязь! Что ж бы могло тогда в ней прельстить меня и выманить ночью на улицу? Нет-с, у меня была благородная лазейка на все…Но сколько любви, господи, сколько любви переживал я, бывало, в этих мечтах моих, в этих “спасеньях во все прекрасное и высокое”: хоть и фантастической любви, хоть и никогда ни к чему человеческому на деле не прилагавшейся, но до того было ее много, этой любви, что потом, на деле, уж и потребности даже не ощущалось ее прилагать: излишняя б уж это роскошь была».
Конечно, Андрея задели эти умозаключения разночинца, имеющие к реальной жизни весьма отдаленное отношение, потому как виноватить безнравственное общество проще всего, это лежит на поверхности, это может каждый.
Куда сложнее, пережив противоречия и страдания, воскреснуть или, по крайней мере, хотя бы попытаться это сделать, произнеся: «Аз есмь».
Но из уст Грачева исходят другие слова:
Не спрашивай меня,
кто я таков,
Не вороши свирепо
документы,
Не лязгай инструментом –
я готов
сказать, что знаю
в некие моменты.
Кто я?
Никто.
Никто, ничто
и всё:
вагонных рам
дрожанье,
рожденье
сна
ребеночка,
рыданье
у скучного
дорожного окна…
То есть «аз несмь» – «не есть я». Как сказано у апостола Петра – «оставьте меня, меня нет, забудьте обо мне, я не существую».
Перефразируя Битова, несуществование есть судьба, которую выбрал Рид Грачев при жизни и назвал ее смертью, ежедневным умиранием, потому что есть только «умирание и есть болезнь».
Читаем в «Невидимой книге» Сергея Довлатова: «Писатель Рид Грачев страдал шизофренией. То и дело лечился в психиатрических больницах. Когда болезнь оставляла его, это был умный, глубокий и талантливый человек. Он выпустил единственную книжку – “Где твой дом”. В ней шесть рассказов, трогательных и ясных. Когда он снова заболел, я навещал его в Удельной. Разговаривать с ним было тяжело. Журналист по образованию, он бросил газетную работу. Источника существования не было».