К берегу привалилась лодка, в которой сидит Сергей.
«Что ж я наделал-то?» – как бы задает вопрос он самому себе, понимая, что оказался для матери тем самым чужим человеком, о котором уже шла речь в начале этой главы, и что уже ничего нельзя вернуть, что лучше бы это он ушел навсегда, застрелился бы, например. А на самом деле это он взял, да и застрелил косулю из заповедника.
Сидит в лодке, обхватив руками голову.
На берегу Стикса сидит?
А у паромщика Харитонова прозвище Харон Хароныч, кстати сказать.
Нет, никуда Сергей Андреевич не переплыл и никого не перевез – даже самого себя перевезти он не может.
Финальные кадры картины – сквозняк гуляет по пустой веранде, двигает занавески, двери открыты, кажется, что еще минуту назад здесь были люди, но теперь тут никого нет.
Голосов не слышно.
После просмотра фильма Ольга Кедрова оставила в своем дневнике следующую запись: «Смотрели “Четверг…”. Досадно – от озвучания стало хуже. Голоса у обоих “главных” пустые, невыразительные, теряется текст… Добржанская слаба не только для первой роли, а вообще, “не может”. Центр тяжести перешел на Даля, а он безжизненный, какой-то марионеточный актер. Глаза рыбьи, лицо навязчиво однообразное… Жаль сценария, несмотря на Эфроса, оператора и Смоктуновского неравноценность актерской игры кадры рассыпает».
О реакции Андрея на эти слова матери мы ничего не знаем, но понять Ольгу Алексеевну можно. Вероятно, она впервые увидела себя и свою семью со стороны, более того, глазами собственного сына, и взгляд этот, казавшийся предсказуемым и хорошо знакомым, оказался неведомым и непредсказуемым категорически. Вдруг выяснилось, что сын все видел совсем по-другому, иначе, и только теперь, когда ему исполнилось 40 лет, это стало понятно.
Получился какой-то неведомый кинотекст какого-то неведомого Андрея.
Из дневника Ольги Кедровой: «Человеку кажется, что он живет одну жизнь. Он просто не замечает, сколько различных их у него, уже не говоря о том, что жизнь совершенно ра́зна, когда меняется людское окружение, с непохожестью отношений, направляющих сам круг мыслей, заполняющих голову. Ведь человек – это только разные его мысли».
Сказано у Апостола Павла в Первом послании к Коринфянам: «Надлежит быть и разномыслиям между вами, дабы открылись между вами искусные». С одной стороны, разномыслие следует понимать, как разность в нравах и характерах, воспитании и образовании, темпераменте и стиле поведения, когда из многих характеров складывается единый образ глубокий и разносторонний. Но с другой – разномыслие внутри человека есть залог многих бешеных страстей, коими по своему изначальному Богосыновству и первородной греховности он подвержен, кои ему попущены, дабы обладал он свободой выбора и парадоксальным образом томился именно от этой возможности выбирать.
Битов же хочет сделать этот выбор за своих персонажей, но всякий раз осознает, что это невозможно. Хотя бы по той причине, что в первую очередь он должен сделать его сам.
Читаем у Ольги Кедровой: «В последнюю ночь Андрюша совсем не спал, писал, рядом за стенкой. И так природно, с болью написал заключительный рассказ о Монахове, что сам поверил, что снова будет писать. Равен “Саду”, только очень мрачный. Свое состояние не скроешь. Не “розовая” это литература, я прочитала в тот же день три раза подряд, среди полного своего разгромного хаоса кругом».
Чтение произведений сына – это возможность придумывать кино самостоятельно, сообразуясь с собственными убеждениями, мировидением, с собственной правдой в конце концов. Наблюдение же за тем, что происходит на экране – это в какой-то степени вариант насилия, когда тебя заставляют смотреть на то, что решительно не совпадает с тем, во что уверовал ты.
Совсем по-другому отреагировала Ольга Кедрова на появление Андрея в картине Сергея Соловьева «Чужая белая и рябой»: «Видела Андрюшу на экране в Доме кино на просмотре фильма “Чужая белая и рябой” по повести Бориса Ряховского… На экране он не смотрится как чужой, настолько просто и свободно говорит и спокоен».
Просто этого человека Ольга Алексеевна хорошо знает, а образ созданный Олегом Далем в «Четверге…» ей неведом, кажется чужим и даже враждебным.
Да, она разочарована.
Анатолий Эфрос очарован.
Битов измучен самим собой.
«Возлюбим друг друга, да единомыслием исповемы», – звучит возглас во время Божественной Литургии перед пеним Символа веры. Идеал, к которому стремится Одоевцев, который немыслим для Монахова и который пытается осмыслить Битов, то есть стремится к нему и не понимает, как к этому можно стремиться…
Своим замыслом фильма о чужом человеке под песню на слова Некрасова Битов поделился уже с автором этих строк летом 1998 года в Переделкине. В это время он довольно много снимался для телевидения, и поэтому мысль о визуализации текста произнесенного, но не записанного на бумаге посещала его часто. Запись происходила на камеру, а в конце 90-х – начале 2000-х подобный способ сохранения изреченного и измышленного виделся новой формой не только киноязыка, но и литературы.
«Что это – аудиокнига или “говорящая голова”?» – задумывается автор.
С этим вопросом и отправляется на Сетунь купаться.
По улице Серафимовича мимо Дома творчества и дачи Катаева, затем по улице Павленко, где писательские заборы ошую, а выжженная солнцем «неясная поляна» одесную располагались, Битов выходит к реке, которую и не разглядеть в зарослях ракиты. Да, приходится соглашаться с тем, что нынче Сетунь уже не та, что раньше, совсем обмелела, а вот старожилы этих мест помнят, что некогда, в былинные времена, надо думать, сюда верхом приезжал Семен Михайлович Буденный – купался сам и купал своего коня Софиста.
По металлической лестнице, сварные ступени которой едва держатся на болтах-тридцатках, грохочут, если на них наступить, извиваются под ногами, что твои змеи, скрежещут зловеще, Битов спускается к воде. Замирает тут на какое-то время, затем накрыв левой ладонью макушку, словно бы сам себя благословляет совершить омовение в Иордане, ложится на дно, оставив на поверхности только свою «говорящую голову», которая тут же начинает рассуждать, говорить:
– Конечно, пожелал быть на Сенатской площади непременно. Выехали вскорости, но, не проехав и четверти часа, как раздалось истошное “тпру!”, и сани встали как вкопанные. Пауза, разумеется. И вот Пушкин выбирается на снег. Интересуется, что случилось. Ямщик, пыхтя и пережевывая морозный воздух, докладывает, что буквально мгновение назад им перебежал дорогу заяц.
«Какой еще заяц?» – недоумевает поэт. «Так наш русак-с и перебежал, разбойник, – звучит ответ, – ехать никак не можно». «Отчего же?» – «Оттого, барин, что дурная примета».
Пушкин смотрит на снег и различает на нем следы среднестатистического зайца, думает о том, насколько сейчас сильно у этого традиционно робкого зверя бьется сердце, буквально выпрыгивает из его груди. От страха, например, от внезапно принятого решения, от удушающих сомнений, что, может быть, и не надо было никуда бежать, но дождаться, затаившись, когда проедут эти злосчастные сани.
«Ну что же, поворачивай тогда, братец, не будет нам дороги, ей богу не будет».
Битов встает со дна Сетуни, чем создает завихрения потоков, нарушает течение, беспокоит водоросли и обитающих в них рыб, жуков-плавунцов и водомерок. Продолжает рассуждать при этом:
– А ведь этот заяц Александра Сергеевича-то и спас. Вот не пробеги он сдуру перед его санями, то оказался бы поэт на Сенатской площади непременно, а последствия такого посещения хорошо известны. То есть, этот пугливый зверек, обычный ушастый русак спас русскую литературу, причем сделал это, сам того не подозревая. Просто шарахнулся под лошадей и вошел в историю, вполне заслужив себе тем самым памятник. Впрочем, и ямщик тут не оплошал…
Битов вновь выбирается на улицу Павленко. Минует дома Пастернака, Вознесенского, в глубине между ними высится пустая дача Фадеева. Здесь в 1956 году и произошло то событие (самоубийство), с описания которого начинается эта глава.
Александр Александрович Фадеев не вынес, по его словам, «самоуверенно-невежественного руководства партии», а «чужой человек» не вынес чего-то другого. По крайней мере, в фильме Битова этому нет объяснения.
Он застрелился в осенней пустоте… (Фадеев в весенней):
И пришлось нам нежданно-негаданно
Хоронить молодого стрелка,
Без церковного пенья, без ладана,
Без всего, чем могила крепка…
Расставание Андрея и Инги, по воспоминаниям Битова, не стало чем-то трагическим и невыносимым. Они сохранили дружеские отношения.
Инга Григорьевна вместе дочкой Аней остались жить на Невском, 110.
Сюда вплоть до смерти И. Г. Петкевич в 2012 году к своей бывшей жене, дочке, внучке Полине, а потом уже и к своим правнукам будет приходить Битов. Но это будет нескоро…
А пока Анна Андреевна периодически жила у бабушки, о чем Ольга Алексеевна сохранила самые теплые воспоминания. Инга, с подачи Андрея, поступила на Высшие курсы режиссеров и сценаристов, где училась в 1971–1972 годах. Они общались, часто ходили друг к другу в гости, просто больше этой семьи не существовало, этот период жизни автора был пройден, это кино было снято, но не вышло в прокат.
Битов пишет: «Снова влюбиться мне удалось лишь в 1968-м, уже в Москве. И я наполовину жил там, но не разводился и прописан был по-прежнему на Невском, до Московского вокзала рукой подать. В Москве у меня все еще не было дома, а здесь как-никак был. Меня терпели, и я терпел. Так и болтался между двумя столицами. (Вошло сначала в привычку, а потом и в образ жизни: так и болтаюсь до сих пор.) С годами все разошлось наконец… Я женился на москвичке Ольге Шамборант. Как хорошо сказал один прославленный питерский писатель, оба брака были удачны».
Москва, вошедшая в жизнь нашего героя в 1965 году, отныне прочно и навсегда заняла свое особое место в его судьбе.