Битов докуривал и возвращался в общежитие, с удивлением замечая, что эти слова его крестного относятся и к нему.
И уже в конце посиделок провозглашал ставший и по сей день хорошо известный на Острове тост: «За Соловки, чтобы они стояли, но на них не сидели!»
Расходились далеко за полночь.
В кромешной темноте монастырского двора можно было лишь с трудом разглядеть могилу Авраамия Палицына, проведшего на Соловках в заточении 17 лет и умершего здесь в 1626 году. На гранитный гроб опального старца падал отсвет от лампы-дежурки, горевшей над дверью бывшего больничного корпуса при Филипповской церкви.
На следующее утро Битов посетил экскурсию по Соловецкому кремлю. Сделать это пришлось из вежливости – тем летом в музее работала его дочь Аня. Информация об архитектурных стилях, царях и настоятелях обители лилась ровно, доносилась откуда-то издалека, словно бы из глубин каменных мешков, дворов-колодцев, пустых световых барабанов и замурованных крепостных башен. Но на словах – «Великою яростию вскипели (стрельцы), смерти и казни различные уготовили: этих повесить завещали, одних за шею, других острым железом меж ребер резали и на крючья вешали, каждого на своем крюке. Блаженные же страдальцы с радостию шею свою в петлю вдевали, иные же были за ноги повешены, иные же с радостью ребра свои на прорезание подставляли», – Битов вздрогнул. Словно бы очнулся, услышав страшный гул, который ему уже доводилось различать на Анзерской Голгофе и при восхождении на Гехард, словно бы снова он поднимался по мокрой глинистой дороге куда-то вверх, повторяя про себя строки, рождавшиеся здесь и сейчас сами собой:
Протоптал дорогу к Богу,
Видно, трудную дорогу,
почти к самому порогу –
долгий путь.
Что-то – до конца маршрута.
здесь ступени слишком круты,
очертания их смутны –
лег передохнуть.
Отдышался – вдоль ступеней
в ряд стоят родные тени,
пустоваты, не при теле –
и туннель насквозь…
Видно, впрям, дорога к Богу –
слишком длинная дорога,
слишком дорого и много…
Господи, прости!
Значит, время свое справил,
значит, я уже отчалил,
значит, я уже причалил…
Боже, пропусти!
Бог сказал: твои печали…
и сказал: все так кончали…
и сказал: все так вначале…
проходи.
Битов делал неуверенные шаги вперед, но оставался при этом на земле, в плоской, болотистой местности, посреди озер и проток, в местности, которая на самом деле была островом, не имеющим ни пределов, ни географических ориентиров, невещественным образом заключенной между небом и землей.
Топтался на месте.
И это уже потом выяснилось, что экскурсовод цитировал сочинение настоятеля Выговской пустыни Семена Дионисьевича Денисова «История об отцах и страдальцах Соловецких иже за благочестие и святые церковные законы и предания в настоящие времена великодушно пострадаша» (1676–1678 гг.).
Экскурсия закончилась уже за пределами Кремля на причале у так называемого «гастронома», бывшей гостиницы для паломников, куда при СЛОНе с материка приходил лагерный пароход «Глеб Бокий» с новой партией заключенных.
Из воспоминаний актера, узника Соловецкого лагеря особого назначения и Соловецкой тюрьмы особого назначения Вацлава Дворжецкого: «Загнали на пароход “Глеб Бокий”, в трюм, прямо на днище, шпангоуты торчат, вода по щиколотку… Стояли сутки, пока загружали пароход. Пить, жрать охота, на оправку не выводят. Закрыли трюм – пошел, поплыли! Еще только через сутки накормили, дали воды. На палубу не пускают. Параши не поставили… это было путешествие! В этом же трюме груз: трубы, доски, ящики, бумажные мешки с цементом, железные бочки с соляркой и керосином – и люди! Триста человек! День и ночь страшная качка! То килевая, то бортовая… Сколько времени длился этот ад – сообразить трудно».
Битов вышел к воде, оглядел бухту, именовавшуюся по иронии судьбы Бухтой Благополучия.
Со стороны Западной Соловецкой Салмы на Остров надвигался туман.
Призрачное путешествие.
Мираж не только сюжета, но и всей жизни в Империи, что может быть прервана в любую минуту: или во время подавления бунта соловецких староверов, или во время армянских погромов 1915 года, или, наконец, в лагерном штрафном изоляторе на Секирной горе, что расположена в 12 километрах на север от Спасо-Преображенского Соловецкого монастыря. Да мало ли еще где и кем может быть остановлена, потому как отдельно взятая жизнь есть ничтожная часть общего замысла (некоторые его именуют Божественным), кадр, который сам по себе, являясь частью этого глобального плана, ничего не значит, он почти неразличим, он одновременно бессмысленен и важен, беспомощен и крепок.
Спустя годы Битов напишет: «Цена сохранения империи была кровавой… Представляете, сколько крови? Что дало это… нам? Нам оно дало страдание. Мы сами крутили ручку и делали фарш. Винить некого… И вот что я понял в конце жизни: власть – вещь народная. Поэтому нечего сердиться на нее. Какие мы, такие и они. А не наоборот».
Это данность, и путешественник есть неотъемлемая часть этой данности, по которой он странствует, «передвигается свободно», нарушая все мыслимые и немыслимые законы обетования.
Итак, Битов вышел к самой воде и сел на сваленные тут, на берегу Гавани Благополучия, бревна, почему-то вспомнились слова Олега Васильевича – «зыбко лагерное благополучие».
«Я сидел на берегу своего озера. Это было именно мое озеро, не лучше других, виданных и невиданных мною, потому что именно оно возникает всегда перед моим мысленным взором при слове «озеро», озеро вообще. С лодками, черными, полузатонувшими, и легкими, цветными, чуть качавшимися передо мной, как поплавки удочек. С песчаным обрывом справа… с еловым мысом, который обычно уподобляют медведю на водопое, и холмами, там, вдали, на том берегу, где на самом верху, на небесном уже фоне, стоит, не отличимая и слитная в деревьях роща, похожая на разрушенный замок. Впереди плавал островок, с редкими кривыми сосенками… Солнце падало в болото, все более пунцовея, и вода, серенькая у ног, чуть впереди уже вспыхивала перламутром, потом лиловела, потом золотела, алела и синела, а там, совсем вдали, у противоположного берега (где “замок”), вдруг – чернела. Взгляду было не на чем остановиться – это была невесомость взгляда… Отчаяние перед ускользающим замыслом… заставило меня, слегка стыдясь и прикрываясь рукой, хотя никого на берегу не было, записать на папиросной коробке (для памяти), как бы лишь для того, чтобы в ту секунду, сейчас, не насиловать и отпустить, но с тем, в то же время, чтобы потом, вдруг, натолкнувшись, все воскресить, когда я буду более готов… Вот что, наверно, думал я на берегу: “Я никогда не думал о смерти (не боялся?), но не есть ли это ежесекундное страдание от желания и неспособности слиться с реальностью, существующей лишь в настоящем времени – мое активное (врожденное?) желание небытия? Я бы мог быть счастлив (не знать) и в своей нереальности, гамаке между прошлым и будущим, если бы принял эту нереальность, как свою. В конце концов, я всегда был такой и никогда не пребывал сознательно в своем ‘программно-желанно-реальном смысле – так, на кой мне окружающий мир? …прежде всего, именно желание исчезнуть владело мною всю мою ‘сознательную жизнь”» – из рассказа Андрея Битова «Глухая улица», опубликованного в альманахе «Метро́поль», который вышел в Москве, в декабре 1978 года тиражом 12 экземпляров (в машинописном виде).
Один из «отцов-основателей» альманаха, прозаик Виктор Ерофеев вспоминал: «В декабре 1977 года, когда я снимал квартиру напротив Ваганьковского кладбища, и каждый день в мои окна нестройно текла похоронная музыка, мне пришла в голову весёлая мысль устроить, по примеру московских художников, отвоевавших себе к тому времени хотя бы тень независимости, “бульдозерную” выставку литературы, объединив вокруг самодельного альманаха и признанных, и молодых порядочных литераторов. Бомба заключалась именно в смеси диссидентов и недиссидентов, Высоцкого и Вознесенского. Я без труда заразил идеей своего старшего прославленного друга Василия Аксёнова (без которого ничего бы не вышло), к делу были привлечены Андрей Битов и мой сверстник Евгений Попов (Фазиль Искандер подключился значительно позже), и оно закрутилось… Составляли “Метрополь” в однокомнатной квартире на Красноармейской, раньше принадлежавшей уже покойной тогда Евгении Семёновне Гинзбург, автору “Крутого маршрута”. Есть символика в выборе места… В течение 1978 года собрали “толстый” альманах, в нём участвовало более двадцати человек, случайных не было…»
Среди «метропольцев» были как авторы, вполне обласканные советской властью, – Андрей Вознесенский, Василий Аксенов, Белла Ахмадулина, Фазиль Искандер, так и сочинители демонстративно «задвинутые» режимом – Фридрих Горенштейн, Борис Вахтин (сын Веры Федоровны Пановой), Виктор Тростников, Петр Кожевников, Юрий Карабчиевский.
Определить статус Битова в этой компании было непросто. С одной стороны, у него, члена СП СССР с 1965 года, выходили книги в таких издательствах, как «Советский писатель» и «Молодая гвардия», «Советская Россия» и «Детская литература». Но, с другой – назвать его «любимцем» писательской партноменклатуры было категорически невозможно. Его желание «исчезнуть» и нежелание примыкать ни к какой группировке в литературе (ни к правым, ни к левым) нельзя было скрыть («Как только пахнет партийностью, я этого не кушаю… Мне главное – ничему не принадлежать. Ни группе, ни партии. Ты и так все равно принадлежишь своему времени, и с этим ничего не поделаешь. Я вообще убежден, что к жизни нужно относиться с большим трепетом: не пытаться что-то исправить, никогда ни на чем не настаивать, ничего не добиваться». А. Г. Битов).
Он мог быть и, вероятно, был «своим среди чужих» и «чужим среди своих», он мог дружить с Феликсом Кузнецовым и Беллой Ахмадулиной, Федором Абрамовым и Василием Аксеновым, Иосифом Бродским и Георгием Марковым, мог восхищаться Николаем Рубцовым и Юзом Алешковским.