факта участия в антисоветской деятельности. Естественно, что ни Виктор Ерофеев, ни Валерий Попов на такое «предложение» не согласились. Соответственно, в Союз писателей их не вернули, а из СП СССР Битов, Ахмадулина и Искандер так и не вышли.
На следующий день самоходная десантная баржа «Танкист» (в 1970-х на Соловках находилась база ВМФ СССР) вышла из гавани Благополучия и взяла курс на материк.
Андрей покидал Остров, на который он больше никогда не приедет.
Будет помышлять о нем, конечно, вспоминать его в своих текстах («Шел рассказ об аресте… потом о Соловках (она ездила навещать графа, а тот был страшный кошатник и развел семнадцать кошек, так когда переезжал с командировки на командировку, то кошек – в мешок и с мешком на новое место), было это сорок пять, нет, сорок шесть лет назад, – и она опять заразительно смеялась»? Из повести А. Г. Битова «Вкус»), но так и не приедет.
Не судьба, видимо.
А яловые сапоги высохли, снова начищены до блеска, и уже ничто не напоминает о вчерашнем восхождении на Голгофу, разве что стертые в кровь ноги еще дают о себе знать.
Это как фантомные боли, когда ощущение сопричастности с тем, чего никогда не переживал и что никогда не видел (как с давкой на Цветном бульваре во время похорон Сталина), становится особенно мучительным.
Дорога лежит в Ленинград, надо навестить мать.
Из дневника Ольги Кедровой: «Накануне вечером заезжал (Андрюша), ужасно усталый… Он добрый и через край устал, где уж тут писать. А время безжалостно, преступно вытесняет возможность и самую по́ру его творчества… Если удастся Переделкино, хоть немного передохнет».
С каждым приездом город все более и более сжимался до расстояния от Московского вокзала до сначала Аптекарского, а потом улицы Достоевского, куда переехала мать.
ДОМ же, напротив, увеличивался, растягивался, разрастался и одновременно терялся где-то между Москвой и Ленинградом. А в доме том была «…судьба. Она происходит с теми, кто не смог стать нами, даже если хотел, а так и остался, присев на краешек наших глиножелезных форм, поместив себя так же ненарочно в этой жизни, как кому-то мама, чья-то бабушка или просто дальняя тетя… Это и есть понятие народ – и уж не песенки, не березки – народ, то есть, Божья судьба, которая с кем-то еще на Земле происходит. Среди них все те, кто был, кого нет, кого и не было. Все, что я любил, все, что люблю еще по своей остаточности, все, что у меня было и все, что у меня осталось – очень мало – но это теперь уж все, что я люблю. Судьба – народ, народ – судьба; я, отлученный, сбоку. Пока не выйдет вся зависть, пока не помещу оставшуюся от меня щедрую крошку на загребущую ладонь – до тех пор, никогда, не пройду туда, где все как на ладони, куда калитка всегда настежь» (из рассказа Андрея Битова «Судьба»).
Первое, что требуют открытая дверь или распахнутая калитка – вышагнуть из них, начать путешествие, чтобы предпринять попытку (это уже потом станет ясно, что она лишена всякого смысла) уйти от судьбы. Расконвоированный советский странник мечется между городами и островами, морями и горами, пустынями и тайгой, вчерашним и сегодняшним, выбивается из сил, как птица, которая может жить только в движении, потому что в противном случае, она упадет и разобьется.
Брат Битова
Сколько не имей дела с детьми, вряд ли станешь больше знать о том, кто они такие…
«Фамилию Митишатьев я нашел в телефонной книге… Вскоре оказалось, что такой человек на самом деле служил в пушкинском доме. Правда, на самом деле в справочнике она писалась через “к” – Микишатьев, а потом, году в шестьдесят четвертом, когда я читал отрывки романа, из-за моего дефекта речи все ослышались, и новый вариант мне понравился», – сообщает Битов в одном из своих интервью, данных весной 1998 года.
То есть спустя 27 лет после написания романа речь вновь зашла об этом странном, неведомо каким образом вклинившемся в судьбу Одоевцева (или самого автора?) человеке-медиуме, человеке-големе.
Читаем в «Пушкинском доме»: «В школе Митишатьев уже выглядел старше всех, даже мог выглядеть старше учителя, словно он менял свой возраст в зависимости от собеседника так, чтобы всегда быть слегка старше его. Вообще, он с видимым удовольствием набрасывался на свежего человека, тем более если они были полностью противоположны друг другу, но всегда умудрялся сойти за своего, даже чуть больше, чем за своего. Говорил ли он с работягой, фронтовиком или бывшим заключенным, то становился чуть ли не более собеседника – работягой, фронтовиком и заключенным, хотя никогда не работал, не воевал и не сидел. Но никогда не перебирал – оставался, в общем, наравне, лишь слегка обозначив превосходство так, словно бы он, если и пересидел в окопах или в лагере своего собеседника, то всего на день какой-нибудь или месяц, но, в то же время, хоть и на день какой-нибудь, но пересидел. По этому ли желанию казаться всегда постарше и помногоопытней, по физиологическим ли своим особенностям или по некой внутренней нечистоплотности, которая старит до времени, но Митишатьев выглядел чуть ли не вдвое старше Левы.
Таким он и сходил. Никто толком не знал его года рождения…»
Итак, речь идет о постоянной смене личин, о нескончаемом лицедействе, на которое способен человек максимально закрытый, с «двойным дном», что называется, скрывающий о себе нечто такое, что делает его безнадежным заложником собственной тайны, не могущим быть самим собой, а потому и не способным к сердечному движению, но лишь к генерированию образов, масок, манер.
Фамилия Микишатьев, изначально данная персонажу, кажется неслучайной (хотя автор уверяет в обратном – всего лишь наудалую открытый телефонный справочник), а рассмотрение ее этимологии позволяет прийти к весьма неожиданным выводам.
Фамилия происходит от имени Микишка или Микешка, суффикс «-ишк», «-ешк» изначально передает которому презрительно-уничижительную окраску. В свою очередь, корневая форма Мик восходит к древнееврейскому Мих – имя Михаэль, что дословно переводится «Кто как Бог?» и трактуется как «никто не равен Богу». Стало быть, Микишка (Микешка) никогда не будет равным Богу, потому что априори находится ниже Него. Отсюда и поговорки «Бог не Микишка, Он шельму метит» или «Бог не Микишка, у Него своя книжка». Таким образом, можно предположить, что Микишка (Микешка) в русском варианте – одно из пренебрежительных названий демона, своего рода бытовой эвфемизм, призванный избегать упоминания имени беса, которое может быть приравнено к его невольному призыванию.
На страницах романа интуитивная этимология Битова получает также и фонетическую компоненту, когда Микишатьев превращается в Митишатьева, а там уже и до Мельтешатьева недалеко (а в «Фотографии Пушкина» еще появится некий Мешатель). Стало быть, персонаж вторичный, чуждый, суетящийся, хитрящий («Дьявол хитер, потому ничего и не создал». А. Г. Битов), теряющийся в бесконечных разговорах.
Читаем в «Пушкинском доме»: «Они говорили, как один человек, как один такой громоздкий, неопределенно-глиняных черт человек, который, вобрав в себя всех, обновил все стертые слова тем одним, что никогда еще их не произносил именно этот глиняный рот, что никто еще их же из этого рта не слышал… Они говорили о погоде, о свободе, о поэзии, о прогрессе, о России, о Западе, о Востоке, об евреях, о славянофилах, о либералах, о кооперативных квартирах, о дешевых заколоченных деревенских домах, о народе, о пьянстве, о способах очистки водки, о похмелье, об “Октябре” и “Новом мире”, о Боге, о бабах, о неграх, о валюте, о власти, о сертификатах, о противозачаточных средствах, о Мальтусе, о стрессе, о стукачах…, о порнографии, о предстоящей перемене, о подтвердившихся слухах, о физике, об одной киноактрисе, о социальном смысле существования публичных домов, о падении литературы и искусств, об их одновременном взлете, об общественной природе человека и о том, что деться – некуда».
В этом словесном коловращении и таится некий битовский Голем «неопредленно-глиняных черт», влияние которого автор хорошо ощущает на самом себе и переадресовывает это свое томление Одоевцеву.
Картина, откровенно говоря, складывается жуткая: «Начиналось это с ласки: с дружбы, с утверждения Левиных достоинств, с равенства и признания, – и когда Лева, растаяв и даже насладившись лестью и ощущением превосходства, снова клевал на наживку, то тут же бывал подсечен: от него отворачивались, над ним смеялись, и он оказывался в полной власти.
Этот, все тот же, цикл заманивания и последующего предательства, такой простой и всегда непонятный, притягивал к себе Леву, как мотылька свет, и растлевал его душу, постепенно залегая в сознание и там прорисовываясь. Страдание, всегда сопровождавшее этот Левин процесс вовлечения в предательство, каждый раз проходило словно по тому же нежному месту, которое со временем могло перейти просто в нечувствительную ткань, некий плац, по которому шествует предательство, не оставляя следа».
По сути, автор излагает святоотеческое учение о «невидимой брани», о мысленной борьбе с помыслами, приводящей к страсти, вполне вероятно, даже и не имея о нем (об учении) представления, но осмысляя его интуитивно.
Итак, все начинается с прилога, помысла или воображения какого-либо предмета, внезапно внесенных в сердце и представших уму. Прилог, по мысли Святого Григория Синаита, есть внушение, происходящее от началозлобного демона.
Далее следует сочетание, то есть собеседование с пришедшим помыслом, иначе говоря, принятие лукавой мысли, удерживание ее в голове и сердце, согласие с ней и допущение пребывать ей в нас.
Сложение – это уже благосклонный от души прием порожденной и внушенной врагом мысли, мысленное разглагольствование в своем роде, готовность принять порок.
Затем наступает пленение, которое следует понимать, как увлечение нашего сердца греховным помыслом водворение его в себе, совокупление с ним, отчего повреждается наше изначально доброе устроение, происходит гибель благодати.