Автор ловит себя на том, что «переводчик» (назовем так венецианца из свиты Гюнтера Грасса) все больше напоминает ему его брата – Олега – и манерами, и стилем поведения, и пластикой, да и антропологически тоже.
В рассказе «Стук-грек!» Битов пишет: «Забавно, что при этом он сам начинал все более походить на моего брата, такого соскучившегося по моей братской любви и доверительному разговору. Мы теплели. Он легко поддавался на мои вопросы, охотно отвечал, а я все менее получал информации. Не только об Олеге мне не удалось ничего выяснить, но и о нем самом, что напоминало мне, в свою очередь, мои попытки выяснить что-либо у самого Олега».
Стало быть, и наши попытки узнать, что-либо об О. Г. Битове изначально обречены на провал.
«Он настолько полон почтительности, что в нем уже не остается места ему самому», – читаем в романе Роберта Музиля «Человек без свойств», – «все, что он видел, заставляло его задумываться, а слишком много думать он в то же время как-то побаивался… человек без свойств не говорит жизни “нет”, он говорит “еще нет!”».
Наречие «еще» – как возможность отсрочить решение, приговор, помыслить о перемене участи, замедлить время, оказаться в том самом лимбе, о котором мы уже говорили в начале этой книги, размежевать реальность и подсознательное, которое в конечном итоге оказывается не то, что значимей яви, но много содержательней ее.
Читаем у Битова: «Назвался мой знакомец графом или бароном, не помню… но этим-то “бароном” он и совпал окончательно с Олегом. Баронет фон Битофф с принадлежащим ему замком в Чехословакии (о замке Bitov имел я неосторожность сам поведать Олегу как о курьезе)… напротив меня сидел Олег! Фуршет, однако, сворачивался, и моим друзьям и читателям удалось наконец-то меня оторвать от “брата”».
На следующее утро выяснилось, что никакого «переводчика», «венецианца», и уж тем более Олега Битова на фуршете не было. А потом раздался телефонный звонок и Андрею сообщили, что вчера в час дня его старший брат умер (как раз, когда «молодой прихвостень по культуре» вычеркивал в протоколе имя Олег).
Читаем у Битова: «Перед глазами вставал образ моего вчерашнего собутыльника: тело как черное облако, будто во фраке со скрытыми под ним непомерными мушиными крыльями. Нет, не сразу углядел я нечто угрожающе-жужжащее в этом инобытиянине. Ангел смерти…?
Когда-то давно, в шестидесятые, после редкого наезда брата в Питер, хотел я написать рассказ под музыку Баха “Каприччо на отъезд любимого брата”».
Нет, не написал…
Сон Битова 3
Я просыпаюсь. Через полвека, в Москве.
За окном черно, там у меня Ленинградский вокзал.
С 1972 по 1980 год из Ленинграда на постоянное место жительства в США, Израиль, Францию и Германию выехали, помимо прочих, Иосиф Бродский, поэт, эссеист, переводчик, Анри Волохонский, поэт, переводчик, драматург, Ефим Эткинд, филолог, историк литературы, Константин Кузьминский, поэт, эссеист, Владимир Марамзин, писатель, издатель, Яков Виньковецкий, философ, писатель, художник, Лев Лосев, поэт, литературовед, Владимир Аллой, издатель, публицист, Людмила Штерн, журналист, переводчик, Борис Парамонов, философ, культуролог, Давид Дар, писатель, журналист, Дмитрий Бобышев, поэт, переводчик, литературовед, Сергей Довлатов, писатель, журналист, Михаил Хейфец, писатель, историк, журналист, Юлия Вознесенская, прозаик, православная поэтесса.
Ленинград оставался.
Люди уезжали.
Со многими из них Андрей был дружен, многих неплохо знал…
Впрочем, это было то время, когда и ему самому в городе получалось бывать все реже и реже, наскоками, набегу.
Многих адресов уже не существовало.
Во многих квартирах жили уже чужие люди.
Блуждание теней – иначе и не скажешь.
Выходил из поезда на Московском вокзале, закуривал, шел по платформе, слушал невесть каким образом доносившиеся до него со всех сторон голоса ленинградцев, уже ставших ньюйоркцами и мюнхенцами, иерусалимцами и парижанами.
Впрочем, разобрать, что они говорили-гомонили, не представлялось никакой возможности.
Оглядывался по сторонам и неожиданно обнаруживал себя в центре стихийного, массового праздничного гулянья, «потерявшейся демонстрации», как сказано в «Пушкинском доме», «формально обобщающего целеустремления».
Чувствовал себя при этом неловко, но отступать было уже поздно, и далее по тексту: «Гуляя, мы стечемся на ту же Площадь, куда нас вели, где нас покинули, – бродим бессмысленно по месту потери, ищем. Найдем – знакомство, собутыльника, драку, ничего не найдем, пойдем спать.
А нас еще упрекнут, что мы здесь разлили много водки… Зато – не крови! Водка – мироносица сюжета. И поступком становится не что, а где и с кем… Протрезвеем – обнаружим труп.
С Площади толпа перетекает, ничего там не найдя, распределяется по освещенным местам. Темнота набережной – серый мотыльковый лёт, Площадь – фонарь. Понравилось нам освещать свои декорации, как в театре… У нас, как что войдет в моду, уж не выйдет. Обнаружили мы в этом вкус, в пределах этого разовьемся до полноты… в любви делать то же самое. Освещено: купол Исаакия; Медный Всадник (подсветка снизу, обратные тени, громоздятся подковы и ноздри – ракурс Бенуа…); Адмиралтейская игла (чтобы была всегда “светла”…); желтая стена Адмиралтейства подсвечена желтым же, снизу (софит? рампа?); напротив, через черный провал Невы, чуть подсветим университет (филфак); кораблик, корабль военный, осветит сам себя: обведет себя, по-детски, лампочками, а из носовой пушечки будет происходить бегущий пунктир лампочек же, – пробежится – погаснет, пробежится – погаснет, будто стреляет пушечка, сплевывая лампочки по одной в черное отсутствие окружающей воды… Вот мы и уплатили дань всеобщей обязательной карнавализации повествования…»
Драка, водка, труп, «черный провал Невы» – не хватает еще в довершение всего этого далеко не венецианского карнавала встретить на площади Восстания, бывшей Знаменской, Федора Михайловича – он-то, слава Богу, никуда из этого города не делся, хотя и любил отъезжать в Висбаден, Баден-Баден ли на предмет развеяться, но с непременным возвращением, само собой.
«А что же “потерявшаяся демонстрация” поколения конца 1930-х – начала 1940-х годов рождения?» – вопрос возникал сам собой при пересечении Невского проспекта. Линейная перспектива была тому порукой, видимо. «А демонстрация эта переместилась с берегов Невы в иные Ойкумены, заявив о себе теперь уже не красными флагами и портретами членов Политбюро ЦК КПСС (что всегда было общим местом для любого массового мероприятия в СССР 70-х годов), но совсем иными формами и способами самовыражения», – приходило в голову при виде переливающейся огнями витрины винного отдела Елисеевского магазина.
Так далеко – так близко.
И это уже потом Андрей будет идти по своему опустевшему городу и вспоминать Яшу Виньковецкого, с котором в годы оны они познакомились в ЛИТО Горного института, и огромного Сережу Довлатова, истово пившего горькую, дабы «стать настоящим русским писателем», и Давида Яковлевича Дара, вежливо отказавшего ему в свое время во встрече с Верой Пановой (они с Ефимом Эткиндом были самыми возрастными в этой компании «отъезжантов»), и Иосифа, разумеется, и Диму Бобышева, вернее сказать, одну их совместную с Бродским историю, о которой в свое время говорил весь литературный Ленинград.
– …даже нет, не история, а историйка так себе, своего рода сущая безделица, коих без числа приключается в обстоятельствах известных, именуемых подчас щекотливыми или просто невыносимыми при соответствующем схождении светил, так сказать, – пригубил и продолжил, – другое дело, что последствия бывают совершенно непредсказуемыми, потому как сама по себе эта пресловутая историйка оказывается, как правило, лишенной всяческих доказательств и достойных свидетелей, а зиждется исключительно на слухах, да сплетнях, говоря по-простому. И что же мы получаем в результате? Извольте видеть, милостивый государь вы мой, изломанные судьбы получаем, попранные чувства, многую вражду и гнусное похихикивание врага рода человеческого, сумевшего на сей раз обмануть и развести в разные стороны людей близких и доверчивых…
– Прошу вас, не останавливайтесь, поведайте, что же это за историйка такая!
– Ну что ж, извольте, – пригубил еще, – не желаете ли?
– Нет-нет, – замахал руками в ответ, – продолжайте!
– Всё тогда произошло, дай Бог памяти, якобы во время празднования Нового 1964 года в Комарово, где уже известный нам Дмитрий Васильевич Бобышев снимал угол. Он-то и предупредил друзей, что ближе к полуночи приедет Марина Басманова. Да-да, Марианна Павловна Басманова! Конечно все знали, что она была «девушкой Бродского», но отнеслись к такому повороту событий с пониманием в том смысле, что веселый праздник в хорошей компании должен скрасить ее одиночество, ведь Иосиф Александрович в это время обретался Москве, лежал в психиатрической больнице имени П. П. Кащенко, где ему впоследствии диагностируют «малопрогредиентную (вялотекущую) шизофрению».
– Какова, однако, коллизия, замечу я вам!
– Госпожа Басманова, как водится, опоздала и появилась уже после боя курантов… Все празднование новолетия Дмитрий и Марина были вместе: все эти бенгальские огни, гуляние по льду залива со свечами, шампанское, песни под гитару, улыбки, смех, видимость счастья. Сначала никто не обратил на это никакого внимания, но на следующее утро все почему-то вдруг «прозрели», так бывает, так случается частенько – «коллективное прозрение», – и на Дмитрия Васильевича посыпались обвинения в вероломстве и предательстве. Басманова наблюдала за этим со стороны, не подтверждая, но и не опровергая обвинений, выдвинутые в адрес ее кавалера.
– Ах, как это, доложу я вам, по-русски! Затаить мучение, потрафить кривде, чтобы потом долгие годы, если не всю жизнь, расковыривать эту болячку напоказ, мучить себя и других, не умея простить собственной глупости. Обидеть других и обидеться