М. Г.). Но сам Пушкин, к нашему глубокому сожалению, не успел сфотографироваться».
План, как можно исправить эту досадную ошибку, в писательском воображении родился в то безымянное летнее утро, – а именно, при помощи старинной трости «с откидывающимся плетеным сиденьицем для пожилых и больных грудной жабой» (времелет «Расход-3») перенестись, вернее, перелететь в пушкинский Петербург, встретить поэта и сфотографировать его на фотоаппарат ФЭД-2 или на Leica III (уточнения последуют ниже).
Итак, узнав о возложенной на него автором столь важной и необычной миссии – «заснять всю жизнь Пушкина скрытой камерой», Игорь Львович переволновался преизрядно, у него закружилась голова, запершило «в горле от сухости петербургского воздуха», потому как он – «потомок невских наводнений» испытал нестерпимое чувство жажды.
Перелет героя во времени Битов – заслуженный пассажир «Аэрофлота» и прочих авиакомпаний – описал со знанием дела: «Как билось его сердце! Игорь летел, и под ним шуршали времена, уходили, как в воронку, грибовидные облака, и вылетали обратно бомбы, зарубцовывалась Земля, покрывалась мегаполисами и населялась человеком, рассыпалась на города, городишки и деревеньки, зарастала травой и лесом, оживала птицей и зверем… Заходы солнца сменялись восходами, и солнце с частотой велосипедных спиц мелькало с запада на восток. Нам не понять, что с ним творилось… “Подлинное течение времени”, – наконец догадался перевести я, а Игорь уже так давно пролетел! Пролетает над Аптекарским островом, отвоевав обратно две войны, летит где-то меж двух революций: там закладывают дом, где когда-нибудь… родится автор. Но голова у автора трещит сейчас, путает шестидесятые с восьмидесятыми (да! да! двадцатого…) – а Одоевцев уже в том веке (нет, нет, не в двадцать первом, а – девятнадцатом!) путает восьмидесятые с шестидесятыми».
Не обошлось, разумеется, без воронки времени, в которую сочинитель привык дудеть, а в данном случае он втянул в себя воздух, чтобы пустить время вспять.
Наконец по громкой связи сообщили: «Старинная трость с плетеным сиденьицем совершила посадку на набережной реки Мойки рядом с домом № 12».
Рейс не задержали.
Первым делом, прибыв в столицу Империи образца 20-х–30-х годов XIX столетия, Одоевцев-младший заглянул в окно дома поэта, разобрало любопытство: «лампа горит, дети его, мал мала меньше, рядком сидят и чай пьют, все сплошь косые, как их мама, и со стульев по очереди падают».
Конечно, Битов не смог сдержать улыбки, потому что увидел в эту минуту вовсе не Игоря Львовича, но Даниила Ивановича Ювачева-Хармса, повисшего на жестяном отливе окна, извивающегося, комично вытягивающего подбородок, сучащего тонкими худыми ногами в воздухе и наконец падающего на мостовую.
Попыток запечатлеть Александра Сергеевича было несколько.
Попытка № 1 закончилась для Игоря плачевно. Только и успел расслышать наш незадачливый фотограф высоко и визгливо выкрикнутое откуда-то сверху, словно из поднебесья – «Никифор! Сколько раз тебе говорил: ЭТОГО не пускать!». И тут же лицо Никифора – круглое, красное, пахнущее дворницкой и дешевым табаком, нависло над Одоевцевым-младшим близко-близко, нарушая всяческую privacy, уединенность, то бишь, и проревело – «Пущать не велено-с!».
Тут уж не до съемок, разумеется!
Хорошо, что аппаратуру не разбил, демон!
Оказавшись на улице, Игорь Львович зачем-то, сам не зная зачем, сфотографировал Мойку в закатных лучах дневного светила и чью-то бороду, неожиданно вошедшую в кадр. Снимать ее не хотел, но не снять не мог, отчего разозлился на себе еще больше. Впрочем, автор тут же успокоил своего героя – без этой бороды никак, Федор Михайлович тут постоянно ходит и оказывается в самое неподходящее время в самом неподходящем месте.
Попытка № 2 стала примером того, как не надо снимать портрет человека. Однажды настиг Александра Сергеевича на Невском. Заложив руки за спину, поэт шел мимо книжных лавок. Игорь догнал его, но так и не набрался смелости окрикнуть его. Так и шел за ним вслед, проклиная себя за нерешительность и робость, так и смотрел неотрывно на его спину и плешь, на поношенный сюртук и пуговицу на хлястике, которая была готова вот-вот оторваться. И в конце концов не нашел ничего лучше, как незаметно оторвать ее. «Единственный и был у него трофей! Игорь пришил пуговку внутрь нагрудного кармана, и сердце его стучало о пушкинскую пуговицу при каждой встрече. А Пушкин продолжал ходить с одной пуговицей», – сокрушенно сообщает читателю автор, потому что при таком положении дел снять портрет не получится ни за что. Только смазанные варианты спины, затылка, да хлястик не в фокусе. А ведь сказано – никогда не снимай человека со спины! Прописная истина, которую, увы, «молодой, нервный человек» не знал.
Попытка № 3 почти удалась.
Волею судеб Игорь оказался в обществе поэта.
«Александр Сергеевич не ожидал постороннего. Взгляд его скользнул по Игорю косо. Игорь был представлен и от многости того, что хотел бы вложить в первую же фразу, что-то лепетнул почти односложное.
Александр Сергеевич зацепил его взглядом чуть более пристально, приколол, как бабочку. Однако, показалось, Игоря не признал… Тут же уселся около вазы с виноградом и стал быстро-быстро его щипать, виноградину за виноградиной, цепляя своими огромными ногтями, более походившими на когти» – так описывает диспозицию Битов.
Снимать в такой обстановке Одоевцеву еще не приходилось. И дело было даже в не в том, что портретируемый сидел перед ним на расстоянии вытянутой руки, а это обязывало ко многому, а в том, что небольшая светосила объектива «Индустар» и низкая светочувствительность пленки (а заряжена была, по словам автора, слайдовая пленка, которая, ко всему прочему, не подходила для искусственного освещения) требовали для фотографирования длинных экспозиций, то есть Пушкин должен был замереть перед фотокамерой на секунду-другую, что было невозможно в принципе.
Он весь вибрировал.
Как ртуть.
Двигался постоянно.
Безостановочно говорил, гримасничал, крутил головой, плевался виноградными косточками.
Неуловим-неуловим совершенно!
Но отступать было некуда, и фотограф нажал несколько раз на спуск наудалую – «будь, что будет».
Попытка № 4 обернулась клоунадой, иначе и не скажешь.
Утратив всякое здравомыслие, думается, отчаяние тому стало порукой, Игорь Львович безо всякого предупреждения нагрянул к поэту, более того, навестил Александра Сергеевича в месте его уединения, его затвора.
Эту немыслимую сцену в своей повести «Фотография Пушкина» Битов описал следующим образом: «От нетерпения он прямо приник к окну: вот оно!..
Да, горела свеча… да, лежал в крошечной коечке человек и что-то так стремительно писал, будто просто делал вид, будто проводил волнистую линию за линией, как младенец… Как причудливо он был одет! В женской кофте, ночном колпаке, обмотанный шарфом… Но это был не Пушкин! Младенец был бородат и время от времени свою бородку оглаживал и охаживал, а потом снова проводил свою волнистую линию по бумаге.
Теряя рассудок, Игорь постучал в окно прежде, чем понял, что делает.
В исподнем, накинув тулуп, бородач вышел на крыльцо, прикрывая свечу ладонью. Вот это был портрет! Это был бородатый Пушкин! Странно колебались по лицу снизу вверх от свечи тени».
Безусловно, это был портрет, но снять его не представлялось никакой возможности! Однако Одоевцев все-таки взвел затвор и сделал кадр. Даже не посмотрел в видоискатель, а просто так наобум, доверился глазомеру и тому, что правильно выставил расстояние до поэта – 2,5 метра.
Пушкин, как впоследствии это будет делать Достоевский (Толстой, впрочем, тоже), яростно затряс бородой, но, разглядев в темноте своего молодого почитателя со странным металлическим устройством, напоминавшим поставленную на бок чернильницу, сменил гнев на милость. Даже погладил Игоря по голове и проговорил участливо – «бедный».
Счел его безумным, скорее всего.
С другой стороны, как тут не сойти с ума, отмотав кинопленку времени более чем на 150 лет назад.
И наконец, попытка № 5, имевшая место произойти в 1829 году.
Одоевцев-младший встретил Александра Сергеевича в пути, как утверждает Битов, «на маленькой мохнатой лошадке в сопровождении казака с винтовкой… в плаще и широкополой шляпе».
Фотограф и гость из будущего лукаво назвал себя Гансом Эбелем, ботаником из Вены (фамилия показалась сочинителю знакомой), а на плече у него висела классическая немецкая фотокамера Leica III (не Феликса Эдмундовича Дзержинского же вешать – ФЭД), что и понятно.
На просьбу господина Эбеля сфотографироваться на память, pour mémoire, так сказать, Пушкин ответил согласием, но спешиваться и снимать шляпу отказался.
На том и порешили.
Игорь-Ганс Одоевцев-Эбель сделал несколько снимков и, убедившись в том, что счетчик кадров остановился на цифре 36, смотал пленку и вынул кассету из фотоаппарата.
Предположительно вылет назад в будущее состоялся от Фонтанного дома.
Сфотографировать проживавшую тут с середины 1920-х до 1952 года Ахматову было бы куда сподручнее, но Игорь Львович оказался в этих краях не в то время и с другой целью. Впрочем, снимали Анну Андреевну предостаточно, да и сам Битов сохранил о ней ряд своеобразных и вполне кинематографичных воспоминаний.
Воспоминание первое
Автору 26 лет. Он приходит к Ахматовой, чтобы подарить ей свою первую книгу «Большой шар». На титульном листе он оставляет подпись «Анне Андреевне». Ахматова царственно перелистывает книгу и, наткнувшись на подпись, поднимает на Андрея глаза:
– Городничихе что ли?
Битов унижен.
Воспоминание второе
На вопрос Анны Андреевны, понравилась ли ему ее новая книга стихов, он отвечает неловко:
– Я не мастер говорить комлименты…
– Да, вы не мастер, – грозно звучит в ответ.
Битов растоптан.
Воспоминание третье
Комментируя описание Андреем 80-летней старухи, Анна Андреевна высокопарно произносит: «Да что вы об этом, молодой человек, знаете».