однако припоминал как сон. Лишь договорившись о свидании ее с дочерью и расставшись, я понял, где она мне приснилась… а именно только что в дверях Пушкинского Дома: я входил с романом под мышкой, а она выходила… Позднее я от Наташи узнал, что она торопилась в Универ на встречу со мной. Мой Аптекарский оказался рядышком с ее Петропавловской, ее необыкновенная квартирка напомнила мне апартамент, сочиненный мною для дяди Диккенса в “Пушкинском доме”, Наталья подружилась с моей дочерью и мамой раньше, чем признала меня, а я, чтобы произвести впечатление, взялся после долгого перерыва за перо».
Наталья Михайловна Герасимова родилась в Чите в 1952 году. В 1969 году закончила школу в Таллине и поступила на историко-филологический факультет Тартуского Университета. Через два года она перевелась на третий курс филфака ЛГУ им. Жданова и переехала в Ленинград.
По окончании Университета в 1974 году Наталья Михайловна поступила в аспирантуру на кафедру истории русской литературы по специальности «русский фольклор», а в 1986 году защитила кандидатскую диссертацию «Художественное своеобразие “Жития” протопопа Аввакума».
Мать Натальи Михайловны – Тамара Захаровна Герасимова, из священнической семьи, журналист, 40 лет проработала собкором «Известий» по Прибалтике. В Ленинграде жила на Литейном…
Докурив под стенами Пушкинского Дома, Битов переходил с одной набережной (им. Макарова) на другую (Университетскую) и оказывался под окнами Двенадцати коллегий.
В конце 1970-х имя автора «Пушкинского дома» было известно в филологических кругах Ленинграда. Его книги, изданные в СССР, читали, а эхо скандала вокруг альманаха «Метро́поль» донеслось и до ленинградских интеллектуалов.
Таким образом, перед 27-летней аспиранткой филфака ЛГУ Натальей Герасимовой предстала личность во многом легендарная и загадочная, овеянная славой литератора неподцензурного и андеграундного.
Автор признавался: «В Америке вышел “Пушкинский дом”. И все прекратилось… меня перестали печатать, и до 1986-го ничего не выходило, я был в запрете… Я никогда не писал и всегда писал. Это совершенно непонятное состояние».
Необъяснимость существования текста, даже если он не записан на листе бумаги (не сохранен в памяти компьютера) говорит о его сакральности, перед которой сочинитель испытывает трепет, страх («я боюсь текста», А. Г. Битов), особенно когда решается погрузиться в эту океаническую толщу, добровольно стать жертвой наводнения.
Автор знал, что от наводнения в первую очередь пострадают Гавань, Васильевский остров и Петроградская сторона. Обреченно выходил к Неве, тут «хлестал дождь, дул проницательный ветер, вода значительно возвысилась… Вечером на Адмиралтейской башне зажгли сигнальные огни, предупреждая жителей от наводнения… Стихия разыгралась пролив вчерашнего, волны разбивались о гранитные набережные, вставая стеной брызг; вода из решеток подземных труб била фонтанами, собирая вокруг себя любопытных…идти становилось все труднее, порывы ветра сдували с ног… Вдруг необозримое пространство перед ним оказалось кипящею пучиною. Над нею клочьями носился туман из брызг, волны разрывались на острые куски вихрями, как ножами, и так летели острыми, треугольными обломками, будто утрачивая свойства жидкости. Кареты и дрожки плыли по воде, спасаясь на высоких мостках, как на островках. И тут он увидел огромную барку, несшуюся прямо на него; она пронеслась, однако, мимо и врезалась в кирпичный дом, который обрушился от столкновения… Части разорванного Исаакиевского моста неслись навстречу… Разъяренные волны свирепствовали и на Дворцовой площади, и Невский проспект превратился в широкую реку, но бедствие на Адмиралтейской стороне все же не было столь ужасным… В середине дня вода начала сбывать; к вечеру на улицах уже появились первые экипажи» («Фотография Пушкина». А. Г. Битов).
Вот так и стояли на Университетской набережной Андрей и Наталья.
Кто при этом кого толкал в бездну?
Автор своего сокровенного читателя (Наталья Михайловна была поклонницей прозы Битова) или читатель своего любимого писателя?
Первый с целью обрести новые впечатления, новые чувства и переживания, насытить пафос мысли эмоциями.
Второй с нетерпеливым и порой заносчивым требованием от сочинителя больших откровений, потому как был абсолютно уверен в том, что все это написано про него и для него.
Вопрос, требующий не столько ответа на него, сколько его проживания.
Итак, роман-загадка, роман-спасение, роман-призрак, роман-архивная единица, роман-судьба, подавал сигналы, признаки жизни из недр Пушкинского Дома как из космоса, становясь при этом частью повседневного бытования Битова, но уже в измерении нетекстовом, но контекстуальном.
«Квартирка» Натмих (так в Университете Наталью Михайловну звали ее студенты в параллель с Юрмих – Юрием Михайловичем Лотманом, чьим учеником она была) на Петропавловской улице Петроградской стороны – бывшая дворницкая на первом этаже – загадочным образом подпадала под описание каморки Дмитрия Ивановича Ювашева (дяди Диккенса) из «Пушкинского дома». Видимо, именно так и работала писательская фантазия, воплощенная в тексте, когда автор настолько вживался в созданный им мир, что в результате этот мир оказывался проекцией всего ленинградского постблокадного быта, абсолютно реальным, уже созданным кем-то до него без его ведома.
«Козетка» – лежанка в виде двух соединенных кресел.
Экзотическая уборная.
Кровать-раскладушка.
Бельевой шкаф.
Перегруженные книгами полки.
Маленький кабинетный рояль.
Настольная лампа.
Наконец, «буржуйка» – чугунная печка у окна, в которое откуда-то со стороны Стрелки Васильевского острова пристально и неотрывно смотрели древнегреческие истуканы Меркурий, Нептун и Церера. Выходит, что они заглядывали в дворницкую, место самое загадочное в любом многоквартирном доходном доме, словно высматривали косматого домового, имевшего отдаленное сходство одновременно с Одиссеем, Агамемноном, Анаксагором и бородатым Пушкиным.
По свидетельству коллег и студентов, «у Герасимовой были своя мифология и демонология, которую она старательно культивировала. Мы ей свято верили, когда она рассказывала потрясающе занятные истории о своих сверхъестественных способностях, о том, как она читала мысли, перемещала предметы, о том, что могла сглазить, что умела наводить порчу».
Можно утверждать, что встреча Андрея и Натальи (в дверях ли Пушкинского Дома, у Двенадцати коллегий на Университетской набережной, не суть важна) была неслучайной, ибо, по мысли Фрейда, «мы встречаем только тех, кто уже существует в нашем подсознании».
Если у Битова была своя философия, своя, по словам Юрия Карабчиевского, «новая область исследования», а у Герасимовой – «своя мифология и демонология», то их знакомство перед лицом воображаемого апокалиптического урагана – «и всплыл Петрополь, как тритон, по пояс в воду погружен» – бесспорно, стало частью некоего метафизического сюжета, действующими лицами которого являлись те самые два пушкинских ангела из стихотворения «Воспоминание»:
И нет отрады мне – и тихо предо мной
Встают два призрака младые,
Две тени милые, – два данные судьбой
Мне ангела во дни былые.
Но оба с крыльями и с пламенным мечом,
И стерегут – и мстят мне оба,
И оба говорят мне мертвым языком
О тайнах счастия и гроба.
…экзистенциального сюжета, перенасыщенного символами бессознательного, сверхъестественными событиями и сдвигами во времени, шепотами и криками, образами и знаками.
Например, родившийся в 1988 году у Н. М. Герасимовой и А. Г. Битова сын Георгий – знак счастия.
Умершая мать, стоящая со свечой в руке между корней спиленной липы близ платформы Мичуринец, – знак гроба.
Автор смотрит со стороны на «две тени милые» и снова убеждается в том, что хоть он и является творцом, но ему неведомо, что их ждет впереди.
Пушкин Битова
Обидно, что Пушкин погиб.
Андрюша Битов выступал в 1949 году на уроке литературы, стоя спиной к портрету Сталина, что висел над классной доской, и рассказывал одноклассникам о Пушкине. О его патриотической лирике, о том, как он любил Россию и русский народ, о том, наконец, как в результате великосветского заговора погиб на дуэли, получив смертельное ранение в живот от французского монархиста и кавалергарда Жоржа Шарля Дантеса.
И это уже потом, после уроков, собирались на заднем дворе школы и придумывали, как отмстить Дантесу.
Вариантов предлагалось несколько.
Первый, наиболее жизненный и понятный 12-летним школярам, в своей повести «Один над нами рок» описал прозаик Владимир Лазаревич Краковский (1930–2017): «Ствол Пушкин выточил из бруска нержавейки, рукоятку выпилил на фрезерном станке из дюраля. Некоторые потом вспоминали, что как раз накануне, проходя мимо Сашка́, спрашивали: “Чего мастеришь?” – просто так, из дружеского любопытства. И, услышав в ответ: “Оружие возмездия”, улыбались и шли дальше, думая, что Пушкин шутит. Шутить у нас в цехе любили все… Выстрелив в Дантеса из самопала, он долго просидел в психушке и вышел из нее как бы инвалидом по умственной части. Все мы несправедливым наказанием крайне возмущались, ведь самопал был не заряжен, вернее, заряжен не полностью: серы со спичек было настругано в дуло под завязку, но пули или чего-либо ее заменяющего сверху положено не было – кусочка, например, свинцового кабеля, рыболовного грузила или хотя бы шарика от подшипника. Бабахнуло будь здоров, огненная струя, как рассказывал потом Дантес, вырвалась в его направлении почти метровая, но пронзить живот или грудь ничего не пронзило. Ни в какой части тела новой дырки у него не появилось. Так что суд, на котором прокурор, как хулиган, размахивал самопалом, и последующее помещение в психушку явились вопиющим самоуправством, наказанием ни за что. Мы всем цехом, включая Дантеса, стояли перед зданием суда, скандировали: “Пуш-кин без-ви-нен! Пуш-кин без-ви-нен!” – и размахивали транспарантами с подобными надписями, лично я размахивал надписью: “Свободе Пушкина – зеленую улицу!”, а Дантес – портретом, который снял с заводской Доски почета, – передовиком производства Пушкин был бессменным. Все годы».