его брат Василько, человек, несомненно, амбициозный, проявивший себя в недавней войне на юге, причём в качестве союзника самого великого князя Ростислава Мстиславича. После того как у Василька отобрали Торческ, он, как и Мстислав, остался без удела. Это никоим образом не могло устроить ни того ни другого. Количество князей, оказавшихся на тот момент в Суздальской земле, достигло критической массы, и что-то должно было непременно произойти.
Подобно своему отцу, Андрей не собирался дробить Суздальскую землю на уделы, понимая, что это приведёт к резкому ослаблению княжества. Отец его решал проблему просто: он и сам стремился утвердиться на юге, в Киеве, и своим сыновьям предназначил уделы в Южной Руси. Андрей же до времени проявлял полнейшее равнодушие к киевскому престолу. Но тем сложнее было ему совладать с княжескими амбициями братьев.
Между тем оппозиция политике Андрея в самом Суздальском княжестве существовала, и мы уже говорили об этом. Не всем нравились его усилия по развитию новых городов княжества, его заметное пренебрежение к старым центрам Ростово-Суздальской земли, наконец, его своеволие в церковных и иных вопросах. В годы его княжения полностью потеряло своё значение вече — князь нисколько не нуждался в его поддержке и, кажется, даже не собирал его — ни в Ростове, ни тем более во Владимире, где традиции вечевого строя были особенно слабы. В этой ситуации братья Андрея могли объединить вокруг себя недовольных. По крайней мере в Ростове и Суздале — выступи княжичи против старшего брата — их вполне могли бы поддержать. И Андрей решил одним махом покончить с самим источником своего беспокойства.
В Ипатьевской летописи под 1161/62 годом, сразу же после сообщения о втором изгнании Леона из Суздальской земли, следует известие о самом, пожалуй, неоднозначном шаге Андрея Боголюбского в качестве владимиро-суздальского князя:
«…И братью свою погна: Мьстислава и Василка, и два Ростиславича сыновца своя (то есть двух своих племянников Мстислава и Ярополка Ростиславичей. — А. К.), [и] мужи отца своего передний (то есть бывших бояр отца. — А. К.). Се же створи, хотя самовластець быти всей Суждальской земли». И чуть ниже продолжение: «…Том же лете (возможно, уже в начале 1162-го. — А. К.) идоста Гюргевича (двойственное число. — А. К.) Царюгороду: Мьстислав и Василко с матерью, и Всеволода молодого пояша со собою третьего брата. И дасть царь Василкови в Дунай 4 гор[од]ы, а Мьстиславу дасть волость Отскалана»{191}.
В летописях XV–XVI веков к рассказу об изгнании Андреевых братьев добавлены некоторые дополнительные подробности. В частности, сообщается об изгнании князем и четвёртого из его сводных братьев, Михалка{192}, а также о том, что Мстислав и Василий отправились в Греческую землю не только с матерью и младшим братом, но и «с чады», то есть с детьми{193}. (Если о детях Василька ничего не известно, то у Мстислава Юрьевича имелся сын; надо полагать, что его сопровождала и супруга-новгородка, а может быть, и другие члены семейства.) Наиболее же подробный рассказ, с попыткой объяснить мотивы столь решительного поступка князя Андрея Боголюбского, читается в Никоновской летописи. Произошедшее, как всегда, объяснено здесь интригами «злых» людей в окружении князя, но событиям придан гораздо больший масштаб:
«…Таже прельщен бысть от домашних своих злых, ненавидяху бо князя Андрея свои его суще домашний, и лстивно и лукавно глаголаше к нему, и тако совраждоваша и съсориша его з братьею: со князем Мьстиславом Юрьевичем, и со князем Василком Юрьевичем, и со князем Михалком Юрьевичем, и с предними мужи отца его. И тако изгна братию свою, хотя един быти властель во всей Ростовъской и Суждальской земле; сице же и прежних мужей отца своего овех изгна, овех же ем (схватив. — А. К.), в темницах затвори, и бысть брань люта в Ростовъской и в Суждальской земли». И ниже: «Того же лета князь Мстислав Юрьевич, и князь Василко Юрьевич, и князь Всеволод Юрьевич с материю и з детми своими идоша в Коньстянтинъград к царю Мануилу; царь же Мануил приат их с радостию и подая им грады»{194}.
Нарисованная здесь картина полнейшего разгрома всяческой оппозиции и едва ли не тотального террора («брани лютой») в Суздальской земле остаётся конечно же на совести составителей летописи, книжников XVI века. Но и отрицать возможность развития событий по такому сценарию у нас нет оснований. Та идиллия, которую мы наблюдали в рассказах Лаврентьевской летописи, в Сказании о чудесах Владимирской иконы и других памятниках, вышедших из-под пера владимирских книжников той поры, несомненно, отражает лишь одну сторону взаимоотношений князя с его подданными. Более чем красноречивым надо признать тот факт, что в соответствующей части Лаврентьевской (Суздальской) летописи, освещающей события с точки зрения князя Андрея и его преемников на владимиро-суздальском престоле, об изгнании князем своей братии вообще не говорится ни слова. Мало того: как мы уже имели возможность заметить, сразу два года, а именно 1162-й и 1163-й, оставлены здесь пустыми (случай беспрецедентный во владимиро-суздальском летописании того времени!), а предыдущий, 1161-й, занят лишь кратким известием о росписи владимирского Успенского собора. Да и последующие летописные статьи, после 1164 года, в большинстве своём ограничиваются лишь констатацией, так сказать, сугубо «официальной» информации. Это молчание летописи о важнейших, драматичнейших событиях тех лет свидетельствует о том, что события эти — какими бы они ни были — казались составителям летописи настолько опасными, а быть может, и настолько компрометирующими княжескую власть, что они предпочли вовсе умолчать о них. Или иначе: возможно, при обработке летописного текста из летописи была попросту вымарана уже имевшаяся в них неприглядная для князя информация[79].
Андрей, несомненно, бывал крут со своими противниками. Неоднократные изгнания епископа Леона, расправа (пускай и чужими руками) с «владыкой» Феодором, казнь одного из шурьёв Кучковичей — это лишь те эпизоды, которые нам известны из летописи. Но подобных случаев наверняка было больше. О том, к каким мерам могли прибегать в то время в Суздальской земле при расправах с политическими противниками, свидетельствует летописный рассказ о преступлениях того же Феодора, который иным «порезывал» головы и бороды, «урезал» языки, распинал на стенах и вообще мучил «немилостивне» (о его преступлениях речь ещё впереди). И хотя это было чудовищным исключением из правил, всё же какое-то время князь, очевидно, закрывал глаза на жестокость своего епископа, видимо, считая её оправданной. От самого же князя достаться могло кому угодно, в том числе и «передним мужам» его отца — старым боярам князя Юрия Долгорукого, по-прежнему влиятельным в Суздальской земле. Тем более что едва ли все они одобряли новшества в политике князя по сравнению с политикой его отца. А значит, тоже представляли опасность для княжеской власти. Впрочем, Андрей был не единственным среди тогдашних князей, кто прибегал к подобным мерам. Примечательно, что почти в одно с ним время, в конце 1160-х годов, нескольких отцовских бояр выгонит из Киева князь Мстислав Изяславич, о чём у нас также ещё пойдёт речь в книге.
Изгнание братьев — шаг более решительный, менее предсказуемый. Но и такое случалось в Русской земле — и порой с куда более плачевными последствиями. Андреевы братья и их мать были высланы за пределы княжества — но всё же не заточены в темницу, как поступил, например, некогда Ярослав Мудрый со своим братом Судиславом Псковским. Трое из Юрьевичей отправились затем в Греческую землю. (Ещё один, Михаил, остался на юге — вероятно, у своего брата Глеба, где, скорее всего, нашли пристанище и его племянники Ростиславичи.) И это тоже не было чем-то исключительным в истории рода Рюриковичей. Так, прадед Андрея киевский князь Всеволод Ярославич добился того, что в Византию был выслан его племянник князь Олег Святославич, проживший затем два года на греческом острове Родос в Эгейском море. Сын Мономаха князь Мстислав Великий, завоевав Полоцк, «поточил» всех полоцких князей и также выслал их в Византию вместе с жёнами и детьми, так что немногие сумели впоследствии вернуться на родину. Но полоцкие князья давно уже обособились от остальных Рюриковичей и воспринимались ими как чужаки. Здесь же речь шла о родных братьях, таких же сыновьях Юрия Долгорукого, как и сам Андрей.
Однако высылка братьев — как ни парадоксально это звучит — не означала для Андрея полного разрыва с ними. Родственные, братские отношения никуда не могли исчезнуть, и впоследствии те из Юрьевичей, кому удастся вернуться на Русь, будут действовать как подручные своего старшего брата, как проводники его воли и его политики. Даже в Византии — куда братья, в отличие от тех же полоцких князей, отправились добровольно! — их должны были воспринимать прежде всего как братьев Андрея. Что же касается конечного пункта их маршрута, то Византия нередко служила прибежищем и для тех русских князей-изгнанников, которые, подобно Юрьевичам, отправлялись туда по своей воле. Стоит напомнить, что в тот же год, что и братья, в Греческой земле оказался князь-изгой Иван Ростиславич Берладник, а несколько позже здесь найдёт приют другой русский князь, некий Владислав (из русских источников неизвестный). Правда, к Берладнику судьба обернулась трагической стороной: он умер в Салониках, и, кажется, не своей смертью.
Но Берладник был, что называется, отыгранной фигурой. В отличие от Юрьевичей, к которым в Византии отнеслись совсем по-другому. Император Мануил Комнин принял изгнанников из Руси со всевозможными почестями и обеспечил их земельными владениями, соответствующими их княжескому титулу. Чаще всего это объясняют тем, что вторая жена Юрия, мать его младших сыновей, была византийской принцессой и состояла в родстве с императором