(Рим. 13: 1). Естеством бо царь земным подобен есть всякому человеку, властью же сана вышьши, яко Бог»{301}. Иными словами, выходило, что «естеством земным» подобный «всякому человеку» князь Андрей Юрьевич уподоблялся властью своего «сана» не только императору, но и самому Богу. Собственно, нечто подобное мы уже встречали в речи половецких послов, обращенной к его младшему брату Глебу Киевскому: половцы прямо заявляли, что Глеб был посажен на киевском столе равно Богом и князем Андреем.
Такое представление об Андрее Боголюбском было усвоено и книжниками следующего поколения. В так называемой Второй редакции Жития Леонтия Ростовского, во входящем в её состав «Слове о внесении телесе святого в новую церковь», Андрей также был поименован «благочестивым господином и царём и князем нашим», а Ростовская земля названа «областью» его «царства»{302}.[162]
Здесь, пожалуй, уместно будет заметить, что современные историки склонны рассматривать княжение Андрея Боголюбского как важнейший этап в становлении монархического, самодержавного строя Северо-Восточной Руси, более того — в становлении того, что можно назвать «русским деспотизмом»{303}. Окружённый своими «милостинниками» и слугами, убравший от себя старых бояр отца и изгнавший за пределы княжества племянников и братьев, Андрей представляется не просто тираном и деспотом, но предтечей будущих московских самодержцев, одним из тех, кто повернул рельсы русской истории в направлении, прямо противоположном тому, по которому шло развитие европейской цивилизации. Думаю, что это всё-таки преувеличение. Политика Андрея, направленная на укрепление его личной власти, на избавление от возможных соперников в борьбе за престол, на ослабление роли такого учреждения, как вече (и без того более слабого в Ростовской земле, нежели в Киевской или Галицкой), — явление закономерное и вполне укладывающееся в общую тенденцию развития феодальных отношений того времени как в Западной, так и в Восточной Европе. Другое дело, что спустя шесть с небольшим десятилетий после смерти Боголюбского Русь подвергнется нашествию монголов — и вот тогда-то её пути действительно кардинально разойдутся с европейскими. Но уж в чём в чём, а в этом князь Андрей Юрьевич точно не виноват.
Ну а как воспринималась власть Андрея Боголюбского за пределами Русской земли? О «любви и братолюбии» Андрея с императором Мануилом Комнином мы знаем исключительно из русского, или даже точнее — владимирского по происхождению сочинения. Имя Андрея — в отличие от имён его отца Юрия и брата Василия или современных ему князей Ростислава Киевского, Ярослава Галицкого или Романа Волынского — в собственно византийских источниках не упоминается (если, конечно, не считать послания патриарха Луки, дошедшего до нас исключительно в русской передаче). Равно как не упоминается имя Андрея и в западноевропейских источниках, хотя и на Западе, и в Империи ромеев русского князя, несомненно, хорошо знали. Мы уже отмечали, что патриарх Лука обращался к нему как к «преблагородивому князю ростовскому и суздальскому» (но, конечно, не как к «великому князю всея Руси», каковым он признавал киевского князя Ростислава Мстиславича!). Похвалил первоиерарх Православной церкви и «доброе поч[и]тание» русского князя и «еже к Богу правую» его веру. В то же время он, как мы помним, не счёл возможным откликнуться ни на одну из тех конкретных просьб, с которыми обратился к нему русский князь. Впрочем, о русско-византийских отношениях в эпоху Боголюбского мы говорили уже достаточно. Что же касается отношений, связывавших в XII веке Владимирское княжество и Священную Римскую империю, то косвенным свидетельством их существования — помимо вероятного участия германского архитектора в возведении Владимирского собора — служат так называемые наплечники Андрея Боголюбского. Эти массивные медные позолоченные накладки, украшенные эмалевыми изображениями на евангельские сюжеты, были изготовлены в Германии, но традиционно считаются деталью облачения владимирского «самодержца» (отсюда и их название). Один из этих наплечников, правый, хранится ныне в Лувре, а другой, левый, — в Германском национальном музее в Нюрнберге, где почитается как национальная реликвия. В Европу же они попали в 30-е годы прошлого века из России: правый, с изображением сцены Воскресения Христова, весом 320 граммов, происходил из ризницы владимирского Успенского собора[163]; левый, с изображением Распятия, весом 460 граммов, — из одного из монастырей Владимирской губернии. (Правый наплечник изготавливался меньшим для удобства движения рукой.) Как отмечают специалисты, в средневековой Германии подобные наплечники («армиллы»), «наряду с короной, державой, скипетром и мечом, являлись символом королевской власти». Время их изготовления называют по-разному, как и имя возможного автора: одни исследователи считают, что они вышли из мастерской знаменитого маасского ювелира Годфруа де Клера, работавшего с 1125 по 1152 год при дворе германских императоров; другие датируют их более поздним временем — 1170-ми или даже 1180-ми годами, приписывая не менее знаменитому мастеру Николаю Верденскому или кому-то из его предшественников{304}. На Руси, и именно во Владимире, они могли оказаться лишь в качестве дара императора Фридриха I Барбароссы кому-то из владимирских князей — либо Андрею Боголюбскому (при первой их датировке), либо его младшему брату Всеволоду Юрьевичу (при второй). А это значит, что контакты между правителями двух стран носили официальный характер.
Надо сказать, что слава о русском правителе разошлась далеко за пределы Руси. Яркое подтверждение тому мы находим в сочинениях грузинских и армянских авторов XII века. Так уж случилось, что именно с этим регионом оказалась связана судьба младшего сына Андрея Боголюбского — Юрия, а потому именно здесь сохранились сведения о Юрьевом отце. И выясняется, что слухи о его могуществе даже преувеличивались.
Так, один из влиятельных людей Грузии второй половины XII века, некий «взысканный царями эмир Картлийский и Тбилисский, по имени Абуласан», рассказывал государственному совету о пребывающем в изгнании сыне Андрея Юрии. Самого «царевича» он по имени не назвал. Гораздо важнее для собравшихся было сообщить о том, чьим сыном тот являлся. «Я знаю сына государя — Андрея Великого — правителя руссов, которому подвластны триста князей русских», — приводит его слова грузинская летопись{305}.[164] Это было сказано весной 1185 года, спустя 11 лет после гибели Андрея. Мы помним, что позднейший новгородский книжник утверждал, будто Андрею были подвластны 72 князя, отправленные им войной на Новгород. Грузинский хронист, писавший намного раньше, увеличил это число до трёхсот — цифра совершенно неправдоподобная, но зато вызывающая чувство почтения к такому великому мужу. Признавали на Кавказе и царский титул Андрея. Царём «рузов» (то есть русских) называют отца Юрия Андреевича армянские источники — как XII века, так и более позднего времени{306}.
Судьба сыновей
Семейная жизнь князя Андрея Юрьевича внешне складывалась вполне благополучно. Бог даровал ему четырёх сыновей, сумевших безболезненно преодолеть страшную по тем временам пору младенчества. После смерти старшего из них, Изяслава, сыновей осталось трое — тоже вполне достаточно для того, чтобы быть уверенным, что княжеский стол после смерти отца перейдёт по наследству в надёжные, родные руки.
В 1170 или 1171 году у князя Мстислава Андреевича родился сын, получивший в крещении имя Василий, — внук Андрея{307}.[165] Летописная запись о его появлении на свет — новое подтверждение крепости и устойчивости династии, о котором поспешил во всеуслышание заявить суздальский князь. Но о судьбе княжича нам ничего не известно. В дальнейшем его имя в летописях упоминаться не будет. А это, скорее всего, означает, что внук Боголюбского умер ещё ребёнком. Если это случилось при жизни Андрея, то он, несомненно, тяжело пережил утрату. Василий так и останется единственным его внуком, по крайней мере из тех, что известны нам.
Что же касается сыновей, то Андрею доведётся похоронить ещё двоих. И каждая новая смерть тяжёлым ударом будет отзываться в его сердце. А если учесть ещё нелады с женой (о чём мы говорили в первой части книги) и то, что жена князя, возможно, участвовала в заговоре против него и его злодейском убийстве (об этом речь ещё впереди), то картина счастливой семейной жизни на наших глазах превращается в нечто совершенно противоположное…
По всему видно, что Мстислав, оказавшийся теперь старшим среди Андреевичей, был любимцем отца. Андрей поручал ему главнейшие дела княжества, ставил над другими князьями и целыми княжескими коалициями, давал в подчинение громадные рати. Очередной большой поход войск Владимиро-Суздальского княжества и союзных князей был организован Андреем в феврале или марте 1171 года (или, что менее вероятно, 1172-го) против Волжской Болгарии — давнего врага суздальских князей[166]. И вновь верховенство в походе было поручено Мстиславу, а воеводой к нему отец приставил всё того же Бориса Жидиславича, которому, как видим, не перестал доверять даже после разгрома под Новгородом.
Что стало причиной похода, мы, к сожалению, не знаем. Возможно, болгары нарушили условия договора, заключённого ими с Андреем после первой болгарской кампании; возможно, никаких договорённостей тогда и не было и новый поход объяснялся нападениями болгар на какие-то русские земли. А может быть, целью похода было желание дружины и князей обогатиться, захватить побольше добычи. Не будем забывать, что ради этого чаще всего и велись войны в Средние века. Мусульманская Болгария рассматривалась русскими как безусловный враг, прежде всего в религиозном смысле, и для её сокрушения годились все имеющиеся способы и средства. В эпоху глобального столкновения ислама и христианства война с Болгарией воспринималась как часть всеобщего Крестового похода против врагов веры, и мы уже довольно говорили об этом, когда речь шла о болгарском походе Андрея Боголюбе кого 1164 года. Новая война с Болгарией, как и предыдущая, должна была стать общим делом всех князей Северо-Восточной Руси. Правда, на этот раз события приняли не совсем тот оборот, какой, наве