скву отчет о беседе, а я в том же духе докладываю президенту.
Госсекретаря Вэнса считали чопорным, скучным, осторожным и мелочно пунктуальным. Но он был честным, опытным, быстро схватывал суть вопроса. Самого себя он называл настырным: небесполезное качество в переговорах с Громыко. Вэнсу приходилось труднее, чем Громыко, который всю жизнь занимался одним делом и все держал в уме. Андрей Андреевич вообще ощущал свое превосходство над американскими дипломатами, которые каждые четыре года менялись; каждая новая команда заново осваивала науку общения с русскими.
Андрей Андреевич прибыл в Вашингтон на встречу с Вэнсом с таким видом, словно его словарь целиком состоял лишь из производных от слова «нет», писал Строуб Тэлбот, журналист, при президенте Билле Клинтоне сам ставший дипломатом. Даже после ночи, проведенной в советском посольстве, где министр отсыпался после долгого перелета, Громыко хмурился и сердился, взирая на все с неприязнью. Потом состоялся обед, и участники переговоров как бы забыли о разногласиях. Советский министр вспоминал о временах своей посольской работы в Вашингтоне и всем понравился. Как выразился один из присутствовавших на переговорах, «это был единственный раз, когда я увидел, что кислая складка у рта Громыко разгладилась».
Государственный секретарь США С. Вэнс прибыл на переговоры с Громыко. 19 апреля 1978
[ТАСС]
После обеда госсекретарь Вэнс в личной беседе (присутствовали только переводчики) предупредил Громыко: если во время намеченной на следующий день встречи с президентом Джимми Картером повторится такая же сцена упрямства, которую целый день терпит Вэнс, переговоры об ограничении ядерных вооружений тут же и скончаются. Тогда Громыко переменился. Он сообщил, что у него есть полномочия предложить целый ряд компромиссов. Вэнс с трудом удержался от вздоха облегчения. Переговоры были спасены.
С Картером Громыко пришлось непросто. Преследование диссидентов, инакомыслящих породило волну антисоветских настроений. Когда Громыко появлялся на Западе, журналисты спрашивали его о процессах над диссидентами.
– Процессы? Какие процессы? – переспрашивал министр иностранных дел, приложив руку к уху. Затем отвечал:
– Я не хочу обсуждать эти вещи.
Громыко сказал своему заместителю Семенову:
– Мы много еще будем иметь историй с Картером. Он допускает вещи, которых не допускал даже Трумэн. Самое красноречивое подтверждение – одновременное направление послания генеральному секретарю ЦК Брежневу и письма Сахарову. Ничего хорошего от Картера ожидать не приходится.
Трижды Герой Социалистического Труда академик Андрей Дмитриевич Сахаров, создатель советского ядерного оружия, всегда мыслил иначе, чем другие. Он был диссидентом. Прежде всего в науке! Потому и находил решения, недоступные другим. Они-то мыслили, как положено, как принято, как привычно. Инакомыслие помогало ему увидеть то, чего не видели остальные.
После создания водородного оружия академик Сахаров попал в узкий круг самых ценных для государства ученых. Этим людям государство обеспечивало сказочную – по тем временам – жизнь, создавая все условия для плодотворной работы. Но Андрей Дмитриевич был поразительно равнодушен к материальным благам. Его волновало другое. Он первым заговорил о том, какую опасность представляет созданное им оружие. Одни только испытания термоядерного оружия наносят непоправимый ущерб человечеству. А уже затем он задумался над несправедливостью окружающего мира…
Президент Джимми Картер, как человек очень совестливый, постоянно говорил о том, что Советский Союз обязан соблюдать права человека. Громыко не обращал внимания на его слова и переходил к большой политике. Однажды во время беседы с Громыко Картер завел речь об арестованном в Москве инженере-математике Анатолии Борисовиче Щаранском, который добивался выезда в Израиль. Его не только не отпустили, но и посадили как американского шпиона. Громыко недоуменно переспросил президента:
– А кто это – Щаранский?
Картер обомлел и перевел разговор на другую тему. Присутствовавший при разговоре посол Добрынин подумал: ловко министр ушел от неприятного разговора. Когда разговор закончился и они сели в машину, Громыко так же недоуменно спросил Анатолия Федоровича:
– А кто такой этот Щаранский?
Он действительно не желал ничего об этом знать. Велел помощникам сообщения на правозащитные темы ему на стол не класть. Щаранского отпустили в 1986 году. Он уехал в Израиль, стал там министром и в этом качестве приезжал в новую Россию…
Госсекретарь Сайрус Вэнс быстро понял, как вести дела с Громыко, и доложил своему президенту:
– С русскими можно говорить очень откровенно, но чтобы рядом никого не было. Тогда они откроются и скажут вам: «Ну ладно, наша проблема заключается в том, что…» Так вы поймете их затруднения и сможете прикинуть, нельзя ли их учесть, когда вы будете добиваться собственных целей. Русские просто не могут обсуждать все это открыто в присутствии всех своих сотрудников. Такие обсуждения для них опасны.
Вэнс пришел к выводу, что нужно вернуться к секретной дипломатии, тайным каналам, встречам подальше от журналистов. Накануне встреч на высшем уровне американцы старались заранее ознакомить советских дипломатов со своей позицией. Это была не любезность, а тактический прием: советская делегация проявляла больше гибкости, если заранее знала, чего ей следует ожидать.
Американская система оставляла больший простор для импровизации. Государственному секретарю достаточно согласовать свои предложения с президентом, а Громыко вынужден был убеждать все политбюро.
Договариваться об ограничении и сокращении ядерного оружия было безумно сложным делом. Военные – и советские, и американские – противились любым ограничениям и винили своих дипломатов в том, что они позволили другой стороне подписать документ на выгодных для себя условиях.
Заместитель министра иностранных дел Владимир Семенов рассказывал в узком кругу, как он приступал к переговорам с американцами на ядерные темы. Министр обороны маршал Гречко на политбюро сказал, что сама идея договоренности с американцами преступна. Идти на переговоры надо вовсе не для того, чтобы договариваться. И, обратившись к дипломату, добавил:
– Если Семенов намерен о чем-то договориться, то пусть сам решит, где он намерен сидеть – на Лубянке или на гауптвахте Московского военного округа.
Маршал Гречко и министр Громыко не подозревали, что нечто подобное произносилось и в Вашингтоне. Американские военные с нескрываемой ненавистью говорили, что Генри Киссинджер «попросту идет у Советов на поводу», что достигнутые им соглашения – «фарс, невыгодный для Америки», что «Киссинджер потерял разум».
Главным оппонентом государственного секретаря Генри Киссинджера стал министр обороны Дональд Рамсфелд, бывший футболист, борец и летчик. Он возражал против любых соглашений с Советским Союзом и довольно успешно мешал Киссинджеру. В январе 2001 года Рамсфелд вновь занял пост министра обороны – на сей раз в правительстве Джорджа Буша-младшего…
Поскольку все эти соглашения касались конкретных цифр и спор шел именно из-за них, американцы всякий раз предлагали положить на стол данные обо всем оружии, которым располагают обе стороны, и тогда уже договариваться. Советская делегация отвечала, что в ее обязанности не входит помогать американской разведке, и наотрез отказывалась представлять любые сведения о своем оружии. Советские дипломаты говорили, что они же не просят американцев представить им данные об американских вооружениях. Но в этом не было нужды, все это публиковалось в открытой печати.
Когда в семидесятых годах шла работа над вторым договором о сокращении стратегических наступательных вооружений (СНВ-2), американцы вновь поставили вопрос об обмене данными. Глава советской делегации, опытнейший дипломат Владимир Семенов, раздраженно заметил:
– Кому нужен обмен данными? У вас есть национальные технические средства, поэтому вам все известно.
Американцы действительно знали многое из того, что не было известно советским гражданам, не допущенным к высшим секретам государства. Советские военные нервничали, когда американцы публично называли данные о нашем оружии, которые не полагалось знать дипломатам. Дипломатов военные не посвящали в свои секреты. У американцев все обстояло наоборот.
Когда госсекретарь Вэнс весной 1977 года полетел в Москву с новыми предложениями о сокращении стратегических вооружений, военные члены делегации попросили разрешения с ними ознакомиться. Вэнс разрешил своему помощнику показать военным документ. Но не полностью. Для них оставалась секретом запасная позиция. Американцы знали, что Громыко своим упрямством иногда заставляет отступать на запасные позиции. В данном случае делали вид, что запасной позиции нет вовсе.
Помощник Вэнса поехал в американское посольство и устроился в так называемом сейфе – специальном помещении, защищенном от электронного прослушивания. С помощью ножниц и клея он стал вырезать из инструкций места, которые военным не следовало знать. Его застукали за этим занятием.
Предусмотрительный Владимир Семенов распорядился записывать свои беседы с американцами на магнитофон. Входивший в состав советской делегации генерал-лейтенант КГБ Сергей Александрович Кондрашев похвалил Семенова:
– Это сразу сняло все вопросы, которые были насчет того, о чем будут говорить наши представители. Один очень высокий руководитель, прочитав записи ваших бесед, спросил, откуда он все это берет? Ведь за всю беседу он ничего не сказал по существу, а американцы благодарят его за разъяснения. Я объяснил им, что это и есть дипломатическое искусство плюс эрудиция…
С советской стороны переговоры вели, разумеется, дипломаты Громыко, но определяющим оставалось слово Генштаба. Повлиять на военных мог только генеральный секретарь. Отказать Брежневу они не могли. И согласились в 1979 году подписать с американцами второй договор об ограничении стратегических вооружений, ОСВ-2.