Послу положена резиденция. Премьер-министр или президент страны пребывания не могут часто приезжать в иностранное посольство. Зато протокол позволяет вечерком неофициально заглянуть в резиденцию посла для откровенного разговора. А дипломатическая служба и состоит в поддержании широких контактов, официальных и неофициальных.
Послу выделяли смету на проведение приемов, обедов и ужинов. Еду готовил повар или буфетчик. Возил посла опытный водитель. Самому садиться за руль послу не рекомендовали. Случись на дороге неприятное происшествие, пусть полиция занимается водителем, а не послом. Если посол, не дай бог, кого-то собьет на дороге, пострадает престиж государства, а его самого придется отзывать. К тому же послу надо было дать возможность на приемах и обедах, а они случаются чуть ли не ежедневно, что-то выпить. Если посол отстраняет протянутый ему бокал, хорошие контакты он не установит.
Когда при Михаиле Сергеевиче Горбачеве началась антиалкогольная кампания, Громыко запретил подавать спиртные напитки на протокольных мероприятиях и потребовал следить за тем, не пьют ли посольские работники. Такова была высшая воля. Главным борцом с алкоголем стал второй человек в партии – член политбюро и секретарь ЦК Егор Кузьмич Лигачев. В советских посольствах перестали подавать спиртное. Нужные и важные люди перестали ходить на приемы. Над нашими дипломатами обидно смеялись, а местные репортеры подлавливали их в магазинах, где они тайком приобретали вино и виски. Не пострадал, кажется, только сам Громыко. Он почти не пил и снисходительно относился к увлечению горячительными напитками только в том случае, если ценил дипломата. Но мы забежали вперед.
Упадок разрядки
Леонид Ильич Брежнев болел, плохо себя чувствовал, и это стало заметным. Ему заранее читали вслух материалы, подготовленные к переговорам, но он не мог запомнить важные детали и иной раз начинал импровизировать, что очень тревожило Громыко.
Чем дальше, тем меньше Брежнев был способен вести серьезные переговоры, вспоминал Виктор Суходрев. Поэтому установилась такая практика. Леонид Ильич зачитывал подготовленный текст, не очень интересуясь ответами иностранных партнеров. А сами переговоры передоверял Громыко:
– Ну, Андрей, включайся.
И тот вел диалог.
Брежнев переживал из-за того, что у него возникли проблемы с речью. После переговоров говорил Громыко:
– Андрей, по-моему, я сегодня плохо говорил…
Громыко был начеку и успокаивал генерального:
– Нет, нет, Леонид. Все нормально. Все нормально… Тут ни убавить, ни прибавить…
Посол Владимир Петрович Ступишин вспоминал, как в 1979 году в Москву приехал президент Франции Валери Жискар д’Эстен. Зная брежневские пристрастия, привез в подарок два автомобиля типа «джип». На переговорах Брежнев зачитывал все по бумаге и периодически осведомлялся у Громыко:
– Ну что, Андрей, хорошо я читаю?
– Хорошо, очень хорошо, Леонид Ильич.
Только однажды Брежнев вдруг поднял голову и неожиданно сказал французскому президенту:
Президент Франции Валери Жискар д’Эстен и генеральный секретарь ЦК КПСС Л.И. Брежнев в Париже. 4 октября 1974
[ТАСС]
– Что мы с вами тут толчем воду в ступе? Говорим о разоружении. Так это одни слова, потому что не хотите вы никакого разоружения.
Валери Жискар д’Эстен оторопел, но быстро нашелся, и переговоры вернулись в прежнее, размеренное русло.
Брежнев все больше полагался на своего министра. Когда посол в ФРГ Фалин, разговаривая с Брежневым, что-то предлагал, тот неизменно спрашивал:
– А что думает Громыко?
Фалин говорил:
– Министр, разумеется, в курсе. Но министр не принимает к рассмотрению точек зрения, не совпадающих с его собственной.
Брежнев обыкновенно отвечал:
– Я с тобой согласен. Убеди Громыко и действуй.
Вообще-то Леонид Ильич ценил Фалина. А с дипломатами, которых привечал генеральный секретарь, Громыко приходилось непросто.
Фалин описал в воспоминаниях необычную сцену в кабинете Брежнева. Присутствовали Громыко и референт генерального секретаря Евгений Самотейкин. Фалин обратился к Брежневу:
– Не знаю, дошла ли до вас, Леонид Ильич, моя телеграмма по итогам беседы с канцлером на прошедшей неделе. Он приглашал меня к себе, чтобы, по сути, заявить протест…
– Какая телеграмма? От какого числа? – Брежнев повернулся к Громыко. – Андрей, почему мне не доложили?
Громыко, метнув в сторону Фалина сердитый взгляд, произнес:
– Леонид, я тебе излагал ее содержание по телефону.
Не обращая внимания на министра, Фалин пересказал свой разговор с канцлером ФРГ, который упрекал советскую дипломатию в неискренности. Громыко перебил своего посла:
– По-вашему, только западные немцы говорят правду…
Фалин обратился к генеральному секретарю:
– Леонид Ильич, разрешите мне закончить доклад, затем я буду готов ответить на вопросы, которые есть у Андрея Андреевича.
Это был прямой вызов, к такому Громыко не привык. Министр, по словам самого Фалина, потемнел лицом, сложил лежавшие перед ним бумаги, подошел к генеральному секретарю:
– Леонид, ты знаешь, у меня встреча. Я позже тебе позвоню.
Потом референт генсека Самотейкин по-дружески сказал Фалину:
– На Леонида Ильича произвело впечатление, что ты не дрогнул перед Громыко. Вместе с тем он обеспокоен, во что этот инцидент тебе обойдется.
Но надо отдать должное Андрею Андреевичу! Министр не стал мстить послу за очевидное унижение, что однозначно свидетельствует в пользу Громыко. Он умел переступать через свои чувства и эмоции. Более того, когда однажды Брежнев был недоволен действиями Фалина и чуть не отстранил его от работы, Андрей Андреевич принял гнев генсека на себя, хотя вполне мог бы и подлить масла в огонь.
Особые отношения Фалина с Брежневым основывались еще и на том, что посол в ФРГ участвовал в медицинских делах генсека, прежде всего стоматологических. Он нашел в Федеративной Республике врачей, которые пытались помочь Брежневу, используя новые технологии и материалы.
Программа углубления советско-французского сотрудничества в области науки и техники на период 1983–1993 гг. 17 февраля 1983
[АВП РФ]
Валентин Михайлович Фалин чувствовал себя очень уверенно. Помню, в семидесятые годы многие дипломаты и журналисты, особенно германисты, смотрели на него как на звезду дипломатии, прочили ему большое будущее. Он сам с удовольствием вспоминал, как в 1978 году вернулся в Москву из Бонна за новым назначением. От работы в Министерстве иностранных дел отказался. Ему предложили кресло генерального директора ТАСС, но эта должность его тоже не интересовала. На Секретариате ЦК Суслов произнес:
– Давайте поручим товарищу Фалину руководство ТАСС партийным решением.
Вмешался Константин Устинович Черненко:
– Леонид Ильич за то, чтобы товарищ Фалин работал в аппарате ЦК.
Суслов сразу передумал:
– Уважим мнение генерального секретаря.
Фалина утвердили первым заместителем заведующего только что созданным отделом внешнеполитической пропаганды ЦК (в открытых документах он назывался отделом международной информации). После заседания Секретариата ЦК Черненко заметил:
– Надо бы поставить Громыко в известность о принятом решении. Как бы подипломатичней это сделать?
Фалин предложил:
– Более уместным был бы, по-видимому, звонок министру Суслова, который вел Секретариат.
Черненко согласился:
– С Сусловым министр дискутировать не захочет, а Михаил Андреевич не страдает многословием. Сейчас же, пока Суслов не отправился на дачу, и переговорю с ним.
Он набрал номер Суслова:
– Михаил Андреевич, неплохо бы известить Громыко о назначении товарища Фалина в ЦК. Министр хотел получить его к себе в замы. Протокол заседания Громыко так и так прочитает, но лучше, если о нашем решении он узнает сегодня и от вас.
Суслов не возражал:
– Вы хотите подсластить пилюлю. Согласен. Звоню товарищу Громыко.
После смерти Брежнева Фалин попал в опалу, его изгнали из ЦК, отправили обозревателем в газету «Известия». Михаил Сергеевич Горбачев сделает Фалина секретарем ЦК и заведующим международным отделом…
Леонид Ильич Брежнев спал десять-двенадцать часов, плавал в бассейне, ходил на хоккей, ездил в Завидово. Всего на несколько часов приезжал в Кремль, да и то не каждый день. Принимал иностранные делегации, проводил заседания политбюро и сбегал.
Он перебрался со Старой площади в Кремль, чтобы чисто физически быть подальше от аппарата ЦК, от секретарей ЦК и заведующих отделами, которые пытались к нему попасть. Теперь он был достижим только для Черненко. Даже Андропов, Громыко и Устинов могли добраться до него только в случае крайней необходимости.
«Последние два-три года до кончины он фактически пребывал в нерабочем состоянии, – писал Громыко в своих мемуарах. – Появлялся на несколько часов в кремлевском кабинете, но рассматривать назревшие вопросы не мог. Лишь по телефону обзванивал некоторых товарищей… Состояние его было таким, что даже формальное заседание политбюро с серьезным рассмотрением поставленных в повестке дня проблем было для него уже затруднительным, а то и вовсе не под силу».
Рабочий день генерального секретаря сократился до минимума. Все, что должен сказать, он зачитывал по бумажке. Если говорил от себя, то иногда терял нить разговора. Заседания политбюро Брежнев вел по шпаргалке, сбивался, путая вопросы.
«Как-то в Завидово Брежнев сказал о себе: “Я – царь”, – вспоминал главный редактор “Правды” Виктор Григорьевич Афанасьев. – Но царем уже тогда его ни в народе, ни в партии даже с улыбкой не называли. Ближайшее окружение пыталось создать культ, безудержно изощряясь в лести. И все-таки мне кажется, что культа Брежнева не было. Это было только подобие культа. И в стране, и в партии относились к нему с незлой усмешкой, снисходительно, с сочувствием и жалостью. Все прекрасно знали, что он тяжело болен, никем и ничем не управля