восхищаясь глубокой эрудицией своего учителя.
«Москва! Как много в этом звуке…»
В 1934 году произошло еще одно судьбоносное событие, как оказалось, перевернувшее всю дальнейшую жизнь Андрея Громыко. Неожиданно руководство института объявило:
– Ваша группа переводится в Москву в научно-исследовательский институт аналогичного профиля.
Вот это новость! Поразмыслив, молодые ученые поняли: назвался груздем – полезай в кузов, отступления быть не может. В Москву, так в Москву. Хоть и страшновато казалось отрываться от родных мест и до сердечной боли жаль их было оставлять, но и неизвестность манила. Все же Москва – столица всей огромной страны! Там центр всей ее жизни. Там принимаются самые главные решения. И даже в поезде с трудом верилось, что вот-вот, через несколько часов они своими глазами увидят Кремль, Красную площадь, пройдут по ее знаменитой брусчатке.
Поселили аспирантов из Белоруссии в Алексеевском студгородке, на северо-восточной окраине Москвы. Когда-то здесь находился дворец царя Алексея Михайловича, возле него разрослось село Алексеевское, от него и пошло название района Москвы. Неподалеку было Останкино, тогда еще без телебашни, но, как и сейчас, со знаменитым Шереметьевским дворцом, ставшим музеем. В общем, прекрасные и знаменитые места, ставшие в 30-е годы молодежным районом благодаря студенческому городку, – казалось, что столько молодых, жизнерадостных лиц не встретишь больше ни в одном из районов столицы. Может, так оно и было.
Ну а сами занятия в аспирантуре мало отличались от учебы в Минске. Разве что было еще больше командировок в подмосковные города и села по заданию партийных органов. В основном приходилось читать лекции по вопросам текущей политики, разъяснять крестьянам положения Устава колхозов, а также выполнять задания, связанные с работой по ликвидации неграмотности. Обстановка была не очень спокойная, однажды, например, Громыко «обрадовали», что в сарае, где на сене он собирался переночевать, кулаки недавно убили такого же, как он, командированного, выступавшего перед крестьянами. Не слишком-то спокойно он спал в ту ночь, но все прошло благополучно.
Словом, все ладилось, в институте и в партийной организации его хвалили, все поручения он выполнял отлично, учеба тоже давалась легко. Но он вдруг решил резко изменить уже налаженную и стабильную жизнь – Андрею Громыко страстно захотелось стать летчиком. Надо сказать, что тут он был не оригинален. В то время – начала-середины тридцатых годов – стать летчиками мечтали едва ли не все мальчишки и юноши Советского Союза. В стране царил буквально культ неба, который подогревали подвиги и достижения Чкалова, Громова, Коккинаки и других знаменитых пилотов, облетавших земной шар, перелетавших через полюс, спасавших затертых во льдах полярников, поднимавшихся в стратосферу.
В общем, он решил поступить в летную школу. Окончить ее без отрыва от научной работы, а потом видно будет. Но, увы, его ожидало разочарование.
– Сколько вам лет? – спросил его начальник летной школы.
– Двадцать пять, – ответил Громыко.
– Уже исполнилось? – уточнил летчик.
– Да.
– К сожалению, вы опоздали. Мы принимаем только до двадцати пяти, а вам уже пошел двадцать шестой. У нас строгая инструкция, нарушить ее мы не можем.
Мечта разбилась вдребезги, и переживал ее крушение Громыко сильно и долго. Не знал он еще тогда, что взлет ему скоро предстоит, причем взлет поистине головокружительный, хотя и совсем не в небесную высь.
В 1936 году Андрей Громыко защитил диссертацию на звание кандидата экономических наук, получил направление на работу в Институт экономики АН СССР в качестве старшего научного сотрудника. По совместительству начал преподавать политэкономию в Московском институте инженеров коммунального строительства и был уверен, что его место в жизни и положение определено всерьез и надолго. Но человек полагает, однако судьба его решается часто отнюдь не им самим. С конца 1938 года Громыко пришлось, в силу производственной необходимости, некоторое время исполнять обязанности ученого секретаря в Институте экономики. Видимо, благодаря этому ему вдруг предложили должность ученого секретаря Дальневосточного филиала Академии наук. Громыко был не на шутку озадачен. И честно сказал: «Я ведь молодой научный работник. А на эту должность, по-моему, нужен, по крайней мере, доктор наук». В. Л. Комаров, тогдашний президент Академии наук, подумав, вынужден был согласиться – Громыко был прав. И все же долго поработать на ниве науки ему не пришлось – жизнь уже приготовила ему большой сюрприз.
В начале 1939 года Громыко неожиданно вызвали в Наркомат иностранных дел. Там, оказывается, заседала комиссия ЦК, подбиравшая из числа коммунистов новых людей, которые должны были быть направлены на внешнеполитическую, дипломатическую работу. На Кузнецком вместе с Громыко собралась целая группа кандидатов, ожидавших решения своей судьбы.
Вызывали приглашенных поочередно. Дошла наконец очередь и до Андрея Громыко. Он вошел в комнату и поразился: за столом вместе с другими членами комиссии сидели В. М. Молотов и Г. М. Маленков – члены сталинского Политбюро. Да, речь шла о призыве людей на службу, от которой зависели судьбы страны, ее будущее. Как же он попал в число кандидатов? Чем заслужил такую честь? Почему на нем остановили выбор?
Очевидно, потому, что он, в буквальном смысле слова, с малых – с тринадцати! – лет связал жизнь с комсомолом и партией, всегда добросовестно старался выполнять все порученные ему дела, постоянно вел научно-пропагандистскую деятельность: читал лекции, выступал с докладами, вел кружки и семинары, непрерывно, все годы, где бы он ни работал и ни учился, выезжал в командировки для партийно-просветительской работы. Наконец, в дополнение ко всему, он старательно изучал английский, что было уже редкостью в то время. И, может быть, не случайно определяющим, как ему показалось, стал вопрос:
– А что вы читали на английском?
Перечислив некоторые книги, он добавил:
– Труд американского экономиста Стюарта Чейза «Богатая земля, бедная земля».
Это оказалось решающим, Громыко сразу почувствовал расположение комиссии, хотя сразу результата собеседования ему, конечно, никто не объявил. Однако через несколько дней его вызвали в Центральный Комитет:
– Мы приняли решение перевести вас из Академии наук на дипломатическую работу. Если вы, конечно, согласны.
Да, можно было думать, поступать ли в аспирантуру, но тут… От таких предложений не отказываются. Так, весной 1939 года Андрей Громыко был назначен на должность заведующего американским отделом Наркомата иностранных дел СССР. Вот уж поистине головокружительный пируэт судьбы!
Но что он несет? Сумеет ли вчерашний аспирант справиться с новыми обязанностями, сумеет ли стать дипломатом? Ведь ошибки на этом поприще стоят дорого… Поэтому на новую работу он шел со смешанными чувствами. Уж очень все было неожиданно. Но отступать было некуда. И Громыко погрузился в новую работу, стараясь как можно скорее войти в курс дела, изучить все нюансы советско-американских отношений, их развитие, узнать все, что можно, о дипломатах, представляющих американскую сторону.
С момента установления дипломатических отношений между СССР и США в 1933 году в Москве уже поработали два посла. Сначала, с 1933 по 1936 год, – Уильям Буллит, который был настроен по отношению к Советскому Союзу откровенно враждебно. Дело в том, что он успел поработать в новой России еще в 1919 году по поручению президента США В. Вильсона и премьер-министра Великобритании Д. Ллойд-Джорджа, когда ему, в разгар наступления Красной Армии, было поручено договориться об условиях прекращения в России военных действий. Ленин тогда пошел на переговоры с Буллитом, но в ходе их отверг все предложения, считая, что они направлены на реставрацию старого строя. Действительно, проект Запада тогда рассчитывал, что начавшееся наступление Колчака опрокинет Советскую власть, но Колчак, как известно, был разгромлен, как и остальные деятели Белого движения, иностранные интервенты изгнаны с территории Советской России. Видимо, посчитав, что Буллит в силу своей прежней деятельности лучше, чем кто-либо другой, разбирается в обстановке в СССР, Рузвельт и назначил его послом. Конечно, ничего позитивного в отношениях с США во время работы Буллита достигнуть не удалось.
Другим был его преемник Джозеф Дэвис. Он считал (и внушал это администрации Рузвельта), что с СССР надо развивать отношения, по крайней мере торговлю, которая была весьма выгодна Америке во время ее выхода из Великой депрессии. Кроме того, Дэвис был убежден, что правительства Англии и Франции совершают ошибку, «умиротворяя» Гитлера и пытаясь изолировать Советский Союз. Сторонников таких взглядов в США тогда было немного. Может быть, поэтому у Дэвиса сразу установились хорошие деловые отношения со Сталиным, о котором он и впоследствии отзывался неизменно уважительно и даже тепло.
– Надо исходить из того, – говорил Дэвис, – что идеологические расхождения и различия в общественном строе наших государств должны быть оставлены в стороне при рассмотрении практических вопросов.
Такая точка зрения была близка и Рузвельту, которого все более беспокоила агрессивность германского фашизма. Однако в 1938 году Джозеф Дэвис стал послом США в Бельгии, а в СССР весной 1939 года был назначен Лоуренс Штейнгардт. Громыко не раз задавался вопросом: «Почему Рузвельт остановился именно на Штейнгардте, работа которого не вносила какого-либо заметного вклада в развитие советско-американского сотрудничества, учитывая его особое значение?» И не находил ответа. Впрочем, скоро сама жизнь скорректировала такое решение. Штейнгардт долго на должности посла не задержался, однако новый посол Америки в СССР был назначен уже после того, как сам Громыко отбыл на работу в Америку.
Произошло это менее чем через полгода его руководства американским отделом МИДа. Однажды Громыко вызвал к себе один из руководителей наркомата и сказал: