Они попрощались с Таней у ее дверей и направились домой. Так как было еще не очень поздно, а ночь была дивная, то Жорж предложил идти пешком. Андрей согласился. Ему было всё равно.
– Ну, разве я не был прав, когда говорил… – начал было Жорж, сводя разговор на обычную тему.
– Оставь, пожалуйста! – прервал Андрей. – Мне это надоело.
Он впал в прежнее угрюмое молчание, отвечая короткими, односложными звуками на вопросы Жоржа. Он был сердит, раздражён, несчастен. Сделанное им сегодня роковое открытие ставило его в новые отношения к Жоржу и причиняло ему острую боль. Поведение Жоржа представлялось ему крайне предосудительным. Андрей не верил в серьёзную привязанность его к Тане. Как мог он любить девушку, которую даже не дал себе труда понять? Всё это была его фантазия, пустой фейерверк, порождённый богатым поэтическим воображением. Жорж сделал бы лучше, если бы поверял свои излияния перу и бумаге, чем вбивать их в голову молодой, неопытной девушке.
Всё это Андрей высказал бы своему другу еще вчера. Но теперь, когда он убедился, как он сам жестоко запутался, говорить в таком тоне было невозможно. Отныне ему оставалось напустить на себя личину двоедушия. Их отношения, до сих пор столь откровенные и прямые, сразу приобрели отпечаток неискренности. Это было для него тяжелее полного разрыва.
Наконец они должны были распрощаться.
– Я зайду к тебе завтра утром, – сказал Жорж. – Не уходи из дому, мне хочется прочесть тебе кое-что из моих новых вещей.
«Гимн в честь Тани, бьюсь об заклад», – подумал Андрей, но, совладав с собой, сказал:
– Разве ты не можешь послать прямо в типографию?
Это было уже слишком! Жорж почувствовал себя задетым за живое, и поперечные складки появились на его лбу под шляпой.
– Конечно, не могу или, вернее, не хочу, – сказал он полуобиженным, полуудивлённым тоном. – Я никогда не доверяю собственным суждениям о своих вещах.
– Ладно, значит, до завтра! – сказал Андрей.
Это касалось, некоторым образом, дела, и он счёл своей обязанностью исполнить просьбу товарища.
«Что это сегодня с Андреем? – подумал Жорж, направляясь домой. – Я никогда не видал его в таком состоянии».
Он, вероятно, догадался бы, в чем дело, если бы при своей тонкой наблюдательности связал в одно целое некоторые недомолвки и намёки; но сегодня его душа была слишком полна восторженных ощущений, чтобы дать ему погрузиться в холодный анализ. Слова Тани еще раздавались в его ушах; и лицо, и поза, в которой она их произнесла, стояли перед его глазами. Теперь он вполне понял, что скрывалось за этими словами, и он был ослеплён тем, что увидел. Ему стало стыдно за свою самонадеянность: он думал, что сам поведёт эту девушку к самопожертвованию для великого дела… и он – ничто в сравнении с нею! Ему казалось, что только сегодня он узнал, что такое любовь к женщине. Он весь отдался этому новому чувству, погружаясь в упоительный мир снов, прекрасных, как юность, и пленительных, как действительность. А над ними царила черноокая девушка, задумчиво подперев рукой свою чудную голову.
Очаровательный образ улыбался ему и наполнял его сердце надеждой. И это нежное пожатие руки!.. Кто знает, если не теперь, то, быть может, со временем в ее сердце проснётся более глубокое чувство в ответ на его горячую привязанность? Зачем долее сдерживать себя и умалчивать о своей любви? Он достаточно долго колебался. Мог ли он сомневаться в себе теперь, когда вся душа его превратилась в один порыв любви и преклонения перед нею?
Он решил высказать ей всё при следующем свидании.
Глава XСтихи Жоржа
На следующее утро Жорж был уже в комнате своего друга с пачкой рукописей в кармане. Досада и огорчение Андрея улеглись за ночь, проведённую без сна, и, несмотря на усталость, он казался довольно бодрым. Он встретил гостя ласково и даже с несколько преувеличенным радушием. Ничего не подозревавший Жорж приписал это желанию загладить вчерашнее.
Обдумывая ночью новое положение, в какое он был поставлен своим безумием, Андрей окончательно решил вопрос о своих отношениях к Жоржу. С такой тайной в груди он не мог оставаться с ним в прежней тесной дружбе, это было бы низостью, а между тем он скорее откусил бы себе язык, чем покаялся во всем Жоржу. Раз нельзя было сказать правду, единственное, что ему оставалось делать, – это прекратить интимность с Жоржем и отныне поддерживать лишь просто товарищеские отношения. Такое решение было в высшей степени тяжело Андрею, но ничем нельзя было помочь делу, и пришлось на том помириться. Жорж был его единственным другом – как дружба понимается в том мире, где они вращались. Теперь у него этого друга не будет – вот и всё.
Андрей не часто отступал от раз принятого решения, но выполнить это последнее решение ему было очень тяжело. Его чувства не могли сразу привыкнуть к новым отношениям, предписанным всесильным авторитетом разума. Он вздохнул с облегчением, когда его друг вдруг вынул свою рукопись и приступил к чтению.
Жорж принёс с собою не политические статьи или памфлеты, которые, по его выражению, он писал «в поте лица своего», а плоды досугов. Это были стихи, частью лирические, частью небольшие поэмы, каждая на особенный сюжет, но так тесно связанные общей мыслью, что, взятые как целое, все стихотворения казались разрозненными строфами одной поэмы. В ней воспевалась заря русской революции – тот период, когда полная энтузиазма и веры привилегированная молодёжь потоком ринулась «в народ» проповедовать евангелие социализма, братства и всеобщего счастья.
Написанные в разные времена и в разных настроениях, стихи Жоржа были отрывочны и неровны. Юмор перемешивался с пафосом, короткие строфы следовали за длинными поэмами. Но эта неправильность и кажущееся отсутствие единства давали возможность автору отразить более полно все стороны доблестной эпохи, представляющей такой богатый материал для поэтической обработки.
Вначале шла группа коротеньких стихотворений с общим названием: «Под родительским кровом». Они изображали внутреннюю жизнь молодой отзывчивой души, страстно жаждущей правды и справедливости и тревожно ищущей выхода из унизительных компромиссов спокойной, богатой жизни посреди голодающих миллионов. Следующий отдел, озаглавленный «Среди полей широких», был самый длинный и разнообразный. В него вошли воспоминания о тяжёлых трудах и чистых радостях первых пропагандистов. К трудностям их образа жизни как простых рабочих автор относился легко: тон этого отдела был весёлый. История приключений пропагандистов, то трогательных, то комичных, переплеталась с описаниями деревенской жизни и природы.
Заключительная поэма была самая грустная, но в художественном отношении лучшая из всех. Это была лебединая песня молодого пропагандиста накануне его перехода из «временной могилы» – тюремной камеры – в вечную. Песня, написанная в минорном тоне, мягкая и нежная, как и время, отражённое ею. Художественное чутье Жоржа не позволило ему сделать героя выразителем взглядов и чувств автора. Он был настоящим человеком своего времени – одним из первых пропагандистов, еще не озлобленных долгими годами преследований. Забывая о зле, причинённом ему, он не жаловался и не сожалел о жизни, скошенной в пору расцвета. Он находил утешение в мысли, что если ему при жизни помешали работать для народа, то хоть смертью своей он сослужит ему службу. Правдивость и искренность Жоржа выступили во всей своей силе в поэме. Трогательный образ героя, сражённого с такой безграничной жестокостью, действовал на душу гораздо сильнее, чем самое горячее воззвание к возмущению и мести.
Андрей слушал как очарованный, боясь проронить слово. Он находился под обаянием мелодичных строф Жоржа, которые укротили обуявшего его злого духа, и боялся нарушить магические чары.
Эти песни из недавнего прошлого были для него более чем художественными произведениями; они воскрешали перед ним его собственную жизнь. Он и Жорж были пропагандистами в своё время и, прежде чем сделаться террористами, сами пережили эти чувства. Молодой человек, умирающий в тюрьме, воплощал для них многих из дорогих и незабвенных товарищей, погибших таким же образом и за то же дело. Благородные и чистые чувства, вызванные волшебством поэзии, успокоили разгорячённый мозг Андрея и расположили его лучше к самому Жоржу. В нравственном облике обоих было слишком много общего.
Чтение продолжалось не более часа. Когда Жорж кончил, Андрей искренне и горячо выразил своё одобрение. Ничего лучшего, по его мнению, Жорж до сих пор не написал. После нескольких критических замечаний и советов Андрей свободно и непринуждённо продолжал дружескую беседу. Жоржу не приходилось более объяснять себе поведение своего друга, потому что тот держался естественно и просто, как всегда.
Андрей, однако, отказался пойти прогуляться с Жоржем. Ему необходимо было наткать шифрованное письмо, а он еще не садился за работу.
Он долго стоял у окна на одном и том же месте, после ухода Жоржа все еще находясь под влиянием прослушанных стихов. В самом деле, они были очень хороши; талант Жоржа быстро развивался, и в нем были задатки настоящего поэта. Счастливец! На нем была печать избранников. И вдобавок он был человеком с сердцем; его произведения не могли быть плодом одного лишь воображения. Нужно было глубоко и интенсивно чувствовать все то, что он выражал в таких задушевных словах.
Автор отступил понемногу на второй план. Андрей стал думать о человеке, и его сердечная рана, закрывшаяся было на минуту, раскрылась снова. Но теперь поведение Жоржа уже не представлялось ему в таком свете, как накануне. Такой правдивый, искренний и честный человек не мог быть фатом[30]. Он был несправедлив к Жоржу. Но как объяснить его удивительное непонимание девушки? Его нелепые преувеличения? «Ну что ж, это в его натуре, и ничего с ним не поделаешь. Такова его манера относиться ко всему. И все-таки он искренне ее любит. Разве каждый не может любить по-своему? И она ответила ему взаимностью. Отчего же нет? Всякая молодая девушка предпочтёт поэтическую, восторженную любовь Жоржа неинтересному, прозаическому чувству, какое столь же неинтересный и прозаичный человек, как он, может предложить».