– Так вот что тебя беспокоит! Страх за мою чистоту и беспорочность?
Но он не мог продолжать в том же тоне. Ее глубокие тёмные глаза смотрели на него с выражением трогательной грусти. Горячая волна благодарности и любви поднялась в его сердце, когда он заглянул в эти дорогие ему глаза, упиваясь их ласкающим мягким светом.
– Дорогая моя, ты сделала из меня другого, лучшего человека! Ты открыла в моей душе такие источники энтузиазма, преданности и веры в людей, каких я не подозревал за собою. Тебе ли так рассуждать после этого?
– Разве? – недоверчиво проговорила она, продолжая гладить его волосы.
– Ах, если б я мог тебе объяснить! Знаешь, когда я был мальчиком, я был очень религиозен. Потом мне часто приходилось слышать, что только религия даёт самые высокие, чистые настроения души. Но когда я с тобою и твоя рука покоится на моей голове или когда наедине я начинаю думать о тебе, я испытываю ту же сладость смирения, то же стремление к поклонению, ту же страстную потребность нравственной чистоты и самопожертвования, как и в былые времена религиозного детства. Я рад тогда сознаться в моих недостатках и слабостях, и я страстно желаю очиститься от них, чтобы без страха предстать потом перед тобою…
Таня слушала серьёзно, сперва удивлённая, потом увлеклась, поддаваясь обаянию его страстной речи. Но при последних словах она протянула руки, точно этим движением она отстраняла настоящий фимиам[46].
– Андрей, прошу тебя, не говори так со мной. Я перестану верить в твою любовь, если ты будешь меня так превозносить. Я знаю, что во мне нет ничего особенного, и хотела бы, чтобы ты оценил меня по достоинству.
Андрей со спокойной улыбкой выслушал маленькое наставление. Он осторожно взял ее за руку и поцеловал один за другим пальцы.
– Дитя! – произнёс он наконец. – Кто тебе сказал, что я тебя считаю исключительной натурой? Нет, дорогая, я уже не мальчик. Я знаю, что мы с тобой – обыкновенные смертные. Я не фантазирую на твой счёт – я люблю тебя. Но разве любят только исключительное и необыкновенное? Какое печальное зрелище представляла бы вселенная, если бы оно было так на самом деле! Я знаю, что между нашими товарищами есть женщины, такие же хорошие и преданные делу, как ты. Но мне-то что до этого? Иногда я вижу солнце и чувствую теплоту его лучей, но преспокойно занимаюсь своим делом или отдыхаю – как придётся. Но завтра я увижу то же солнце, быть может, менее яркое и прекрасное, чем накануне, только облака вокруг него сложились в другой форме, цвета сгруппировались иначе, – и вот я стою перед ним, погруженный в созерцание, и оторвать не могу глаз. Я не знаю, да и не хочу знать, за что я тебя люблю…
– А я знаю теперь, – прервала его со смехом Таня, – и сейчас тебе объясню. У тебя очень скромные вкусы. Я уверена, что ты способен приходить в восторг от солнца, когда оно так покрыто облаками, что скорее похоже на круглое масляное пятно в бумажном фонаре… О вкусах не спорят, и я согласна быть твоим солнцем на этих условиях.
Она развеселилась и радостно улыбалась. Но ее глаза всё еще отражали более глубокое, захватывающее чувство, вылившееся в долгом, долгом взгляде. Как он любил эти карие, глубоко прозрачной чистоты глаза с их меняющимся выражением! Как он любил этот взгляд, всегда заставлявший трепетать его сердце от счастья!
– Радость моя! – воскликнул он взволнованным голосом, поднимая своё лицо к ней. – Скажи, чем я заслужил такое счастье? Какое право имею я быть счастливым, когда вокруг так много горя и страданий? Я часто спрашиваю самого себя, что такое я сделал, чтобы заслужить твою любовь, и как отплатить за нее?
Она закрыла ему рот рукой. Ее удивительные глаза изменили своё выражение; их таинственная глубина как бы подёрнулась завесой, и дрожавшие на дне ее огоньки потухли. Они смотрели спокойно и серьёзно.
– Нельзя так безумствовать, – сказала она. – Любовь женщины – не награда. Это свободный и обоюдный дар.
Ее выговор немного отрезвил Андрея, но только на минуту.
– Ты права; ты всегда права, моя дорогая. Но тем более должен я быть тебе благодарен. Я бы воспевал тебя в песнях, как это делали старинные трубадуры, если бы только умел сочинять такие песни.
– Мой трубадур, – сказала она улыбаясь, – что бы сказали наши революционеры, если бы они услыхали, что Андрей Кожухов – непреклонный, суровый Кожухов – предаётся таким излияниям?
– Что ж, они бы только больше уверовали в меня, если знают толк в людях, – с живостью отвечал Андрей. – Поверь мне, только прирождённый трус боится, что в решительный момент его жизни любовь к женщине может парализовать его силы. Они найдут меня готовым, когда мой час пробьёт. И ты, моя ненаглядная, не правда ли, ты скажешь, как та дева-черкешенка: «Мой милый, смелее вверяйся ты року…»[47]
– Постараюсь, – ответила она с бледной улыбкой, любуясь поднятым к ней счастливым и смелым лицом Андрея.
Никогда еще он не был ей так дорог, никогда еще она так не гордилась его любовью. Но возможность потерять его – эта возможность, которую она до сих пор допускала, не веря в нее, – теперь предстала в ее уме во всей страшной реальности.
С нервным порывом, противоречившим ее словам, она обвила руками его шею и крепко прижала к груди его голову, которая теперь была ей дороже всего на свете.
Громкий звонок, сопровождаемый двумя более слабыми, наполнил нестройными звуками их маленькую квартиру. Звонок этот означал приход друзей. Однако оба вздрогнули и посмотрели друг другу в лицо.
Андрей быстро поднялся и пошёл отворять двери.
Таня, оставшаяся на своём месте, сначала услыхала радостное восклицание Андрея при виде неожиданного друга, но это приветствие замерло, как брошенный в топкое болото камень. Затем раздался быстрый подавленный шёпот нескольких голосов, сменившийся зловещим молчанием. Андрей вернулся в комнату в сопровождении Жоржа и молодого человека, ей незнакомого. Андрей был бледен. У двух других был серьёзный и грустный вид.
– Что случилось?! – воскликнула с тревогой Таня, подымаясь к ним навстречу.
– Большая беда, – сказал Андрей. – Зина и Василий арестованы после упорного сопротивления. Оба будут приговорены к смерти через несколько недель. Вулич убита во время сопротивления.
Он опустился на стул и провёл рукой по лбу. Оба гостя тоже сели. Незнакомец очутился против Тани, и их глаза встретились.
– Ватажко, – отрекомендовался он сам. – Я только что из Дубравника с этим известием и со специальным поручением к Андрею.
– Когда это случилось? – спросила она.
– Три дня тому назад, – отвечал Ватажко. – Полиция старалась держать всё дело в тайне, но это невозможно. Завтра известие появится во всех газетах. Весь город уже говорит об этом.
Он стал излагать вполголоса подробности катастрофы. Но по мере своего рассказа он все более и более воодушевлялся и когда дошёл до описания перестрелки с полицией, то пришёл в настоящий экстаз. Действительно, самозащита была геройская.
В глухую полночь полиция старалась тайком войти в квартиру, занимаемую Зиной и Василием. Они отвинтили петли от наружных дверей и думали застать всех врасплох, в постели. Оно так бы и вышло, если бы, на счастье, Вулич не зачиталась поздно у себя в комнате. Она услыхала подозрительный шум и, увидав входивших жандармов, выстрелила, когда они меньше всего этого ожидали. Несколькими выстрелами она заставила их отступить на лестницу и в продолжение двух-трех минут одна удерживала их, пока сама не упала, раненная в голову. Она была без признаков жизни, когда Василий подоспел к ней на помощь.
– Какая она оказалась львица, эта девочка! И какая прекрасная смерть! – невольно вырвалось у Андрея.
– Оставшиеся в живых, – продолжал Ватажко, – попытались пробиться с револьверами в руках, но это оказалось невозможным. Тогда они отступили во внутренние комнаты и забаррикадировались. Они сожгли все компрометирующие документы и не пускали полицию в продолжение получаса, пока не истратили всех зарядов. Затем они объявили, что сдаются.
Ватажко добавил, что, по полученным сведениям, их будут судить через несколько недель, вместе с Борисом. Зину разыскивали по его делу, и полиция очень обрадовалась, захватив ее наконец. Василия будут судить с ними за вооружённое сопротивление. Нельзя было сомневаться, что все трое будут приговорены к смертной казни.
– Но этого допустить невозможно! – воскликнул Ватажко с жаром. – Мы освободим их силой! – Он вскочил со своего места в пылу возбуждения.
То расхаживая по комнате, то останавливаясь перед одним или другим и энергично жестикулируя, он объявил, что их кружок в Дубравнике решил сделать попытку освобождения. Все без исключения революционеры горячо сочувствуют этому делу. Волонтёров можно набрать сколько угодно между интеллигенцией и среди городских рабочих. Если только держать это предприятие в большой тайне, то оно может увенчаться успехом. Во всяком случае, они решили попытаться.
– Мы решили, – заключил он, обращаясь к Андрею, – что для такого важного дела необходимо назначить атамана, и единогласно выбрали вас. Меня послали, с тем чтобы рассказать вам все подробно и спросить, согласны ли вы присоединиться к нам?
Андрей поднял голову и посмотрел на посланца, явившегося с таким серьёзным предложением.
– Хорошо ли вы взвесили ваш выбор? – спросил он. – Я еще не был атаманом ни в одном деле.
– Лучшего атамана, чем вы, мы и выдумать не могли бы! – воскликнул Ватажко.
Он объяснил причины, которые их побудили выбрать Андрея. Все члены тамошней организации знали его лично и доверяли ему вполне. Кроме того, он был очень популярен среди местных революционеров, знавших его по репутации и готовых следовать за ним скорее, чем за кем-либо другим.
– Пусть будет по-вашему, – сказал Андрей. – В таком деле я готов служить в какой угодно роли.
– Я так и говорил им, я так и говорил! – повторял Ватажко, с жаром потрясая Андрея за руку. – Мы все того мнения, что вам незачем ехать в Дубравник сейчас. Если полиция узнает, что вы там, она сейчас же насторожит уши. Вам лучше оставаться здесь до поры до времени. Мы будем сообщать вам все до мельчайших подробностей и советоваться с вами…