– Ничего, это мой приятель! – поспешил он успокоить присутствующих.
Незнакомец был полицейский писарь, сообщавший ему за небольшое вознаграждение все доходившие до него интересные сведения.
– Да не подходите вы к окнам, – остановил он любопытных. – Приятель мой не храброго десятка и – чуть что – сбежит.
Все отошли от окон, и Андрей, выйдя на улицу, в течение нескольких минут тихо говорил с полицейским.
Когда он вернулся, его лицо было далеко не спокойно, хотя выражало скорее злость, чем смущение.
– Полиция уже что-то проведала, – заговорил он сердитым тоном. – Кто-то разболтал! Это просто срам!
– Что? Что такое? Невозможно! Уверены ли вы в том, что говорите? – запротестовали в один голос все присутствующие.
– Совершенно уверен. Полицейский рассказал мне, что незадолго до закрытия присутствия вбежал частный пристав и тотчас прошёл к полицеймейстеру. Через пять минут оба поспешно вышли и поехали к губернатору. Они были очень взволнованы и продолжали говорить, проходя через канцелярию. Он уверяет, что ясно расслышал слова «динамитные бомбы». Ни выдумать, ни во сне их увидеть он не мог, так как, конечно, ничего не знает о нашем деле… Ну, что вы на это скажете?
Все были ошеломлены. Факт был налицо, положительный, несомненный и тем не менее совершенно невероятный. Революционеры не всегда осторожны. Тот или другой из вновь завербованных мог проболтаться сестре, невесте, близкому приятелю. Это было в пределах возможного. Поэтому-то и было решено привлечь большинство лишь в последний момент. Но подобным путём тайна не могла распространиться далеко. Только измена, прямой донос могли привести к такому быстрому открытию.
Одна и та же оскорбительная, унизительная мысль читалась на лице присутствующих.
Торопливо все семь голов собираются в тесный кружок. Торопливым шёпотом задаются и отвечаются вопросы, слишком обидные, чтобы произнести их вслух, особенно при посторонних, какими были теперь Андрей и Давид.
– Нет, невозможно! Они вербовали только верных, надёжных людей! – решительно заявляли все семеро, обращаясь к Андрею. – Полиция ждёт какой-нибудь попытки и, вероятно, испугалась какого-нибудь вздора. Ошибка, наверное, разъяснится, и она сама успокоится. До настоящего заговора она ни в коем случае не могла добраться. Дело всё кончится пустяками.
Громкий звонок, сопровождаемый сильным стуком в дверь, избавил Андрея от необходимости отвечать. Он только иронически кивнул на дверь и вынул из кобуры свой большой пятиствольный револьвер.
Все поняли знак и тоже схватились за оружие в твёрдой решимости дорого продать свои жизни.
Прислонившись к стене, с револьвером в правой руке, Андрей левой медленно отодвинул засов.
Но вместо выстрела оставшиеся в комнате услышали в прихожей сердитое восклицание Андрея:
– Что за черт?! Не могли вы постучать как следует?
– Я очень спешил, – оправдывался Ватажко, так как это был он.
– Ну что бомбы? Доставлены, конечно? – спросил Андрей смягчаясь.
– Нет, – сказал Ватажко, – нельзя было взять бомбы…
– Как? Вы их до сих пор еще не взяли? Что же вы всё это время делали?! – снова вспылил Андрей.
Они вышли тем временем из прихожей и стояли среди комнаты. Все глаза были тревожно устремлены на них.
– Страшное несчастие! – быстро заговорил Ватажко. – Заика ранен, может быть, уже умер теперь. Сегодня около полудня в его квартире произошёл взрыв. Когда мы подошли к дому с тележкой, мы увидели, что в том этаже, где он жил, все стекла перебиты, в нескольких даже рамы взломаны – это было, должно быть, что-то ужасное!..
– А бомбы? Как же с бомбами? – перебил Андрей. – Входили вы в дом?
– Нет, не входили. Мы увидели, как туда вошёл полицейский надзиратель. На дворе суетились городовые. Полиции, очевидно, уже дали знать, и дом был занят. Скверно, убийственно скверно!
– Что же вы сделали? – спросил Андрей упавшим голосом. – Узнали вы что-нибудь окончательно?
– Да. Мы прошли мимо дома. Я оставил тележку товарищу, а сам обошёл вокруг и задами вернулся к дому со стороны реки. Дочь садовника работала в огороде; я с ней заговорил, и она рассказала, что в доме был взрыв, что Заика лежит без чувств и что в его квартире полиция. Я попросил ее никому обо мне не говорить и спрятался за кусты у забора. Мне в щёлку видны были ворота и часть двора. Там стояли две тюремные кареты; я видел, как вынесли на носилках Заику и положили в одну из них, а в другую выносили и укладывали разные вещи: ящики, потом какие-то склянки, а потом и бомбы, одну за другой, с большой осторожностью. Я не стал больше смотреть и поспешил к вам, чтобы рассказать… Больше мне нечего было ждать.
Да, больше нечего было ждать, не на что было надеяться! Андрей видел это ясно. Будь только у него бомбы, он не посмотрел бы ни на что и пошёл бы завтра разбивать конвой, хотя враги и были предупреждены. Но теперь всему конец, все потеряно! Через четырнадцать часов Зина, Борис, Бочаров и Василий будут повешены. Ни для кого из них нет спасения. А они так надеялись, они так были уверены, что их путь к эшафоту будет путём к свободе… Лучше бы и не начинать ничего, чем возбудить в них такие надежды и так жестоко обмануть в последнюю минуту.
Ни у кого не было охоты прерывать молчание. Это была одна из тех минут, когда каждый доволен, что не он предводитель и не на нем лежит обязанность указать выход из безвыходного положения.
– Что же нам теперь делать? – спросил Давид, высказывая вслух общее чувство.
Подняв свою опущенную голову, Андрей увидел, что все глаза устремлены на него с тем же вопросом.
Это очень удивило его.
– Что нам теперь делать! – воскликнул он. – Да разве вы не видите, что единственное, что мы можем сделать теперь для наших друзей, – это известить их поскорее, что всякая надежда потеряна, чтобы дать им хоть сколько-нибудь приготовиться к завтрашнему дню.
Что-то похожее на болезненный стон протеста пронеслось по комнате. Совет был слишком неожидан, слишком странен, в особенности от Андрея. Большинство присутствующих не пришло еще ни к какому определённому заключению, вполне полагаясь на своего вожака. Безнадёжное решение, успевшее созреть в уме Андрея в эти несколько минут, было неожиданностью для его товарищей.
Раздались возражения, которые становились все громче и громче. Говорили, что попытка должна быть сделана, хотя и без бомб. Их пятьдесят человек, готовых биться до последней капли крови. До завтра можно собрать еще по крайней мере столько же. В оружии тоже недостатка не будет. Зачем бросать дело?
Самым горячим сторонником борьбы во что бы то ни стало был Ватажко. С резкостью, свойственной в подобных случаях молодым людям, он настаивал, что отступление было бы позором для революционеров и преступлением перед товарищами. К удивлению Андрея, Давид склонялся на ту же сторону. Но он уже принял решение, и оно было бесповоротно. Что могла сделать горсть людей с револьверами и кинжалами против сомкнутого строя штыков и ружей, особенно теперь, когда власти предупреждены? Ничего из попытки не выйдет, кроме бесплодной бойни. Она даже не одушевит никого как пример, а, напротив, вызовет всеобщее уныние.
– Ну так сидите себе дома! – вскричал Ватажко, теряя всякое самообладание. – Мы пойдём одни, а уж не станем смотреть сложа руки, как будут вешать женщину.
В эту минуту Андрей был не способен обидеться или говорить о партийной дисциплине.
– Друг мой, – сказал он, кладя руку на плечо юноши, – зачем вы хотите омрачить последние минуты наших дорогих друзей? Мы не можем спасти ни одного из них; нас всех только перебьют перед их глазами. Зачем же нам прибавлять этот ужас к их и без того тяжёлому испытанию?
Ватажко повесил голову и замолчал. Никто не возражал больше. Собрание уныло разошлось расстраивать все, что было ими сделано, а Андрей поспешил исполнить последний долг по отношению к приговорённым: сообщить им о случившемся, чтоб они не питали ложных надежд.
Такие люди, как они, должны встретить смерть лицом к лицу, а не быть схваченными ею сзади, точно в какой-то недостойной игре.
Он отнёс своё письмо тюремному сторожу, через которого шла переписка. Впоследствии он узнал, что оно в тот же вечер дошло по назначению. Зина даже ответила на него от имени всех товарищей. Это предсмертное письмо ее вовсе не было печально, а напротив, бодро и светло. Но когда Андрей читал его, сердце его рвалось на части, и он, этот человек с железными нервами, рыдал, как ребёнок, потому что, будучи задержано при передаче, оно попало к нему лишь через два дня, когда все уже было кончено и рука, писавшая эти трогательные строки, была холодна и неподвижна, а продиктовавшее их сердце застыло навек.
Глава IVПоучительное зрелище
Андрей проснулся разом, точно кто толкнул его в бок. В комнате чуть брезжился свет. На соседней колокольне раздался равномерный бой. Он взглянул на свои часы, лежавшие вместе с кинжалом и револьвером на стуле подле его изголовья: они показывали пять. Тут он понял, в чем дело. Накануне, еще в самом пылу приготовления к предстоящему дню, он сказал себе, что надо будет встать в пять часов, чтобы успеть все сделать: он обладал способностью просыпаться в заранее назначенный час. Вечером он ни разу не вспомнил об этом и теперь проснулся механически, хотя спешить ему было уже не к чему. Накануне он вернулся домой поздно, до крайности утомлённый неблагодарными усилиями предупредить возможность какой-нибудь безумной попытки со стороны горячих голов. Но краткий сон не освежил его. Он и во сне не терял смутного ощущения действительности и проснулся с полным сознанием того, что несёт с собою наступающий день.
Ватажко спал в той же комнате здоровым сном двадцатилетнего возраста. Андрей подумал было разбудить его перед уходом, но удержался. Лицо юноши имело во сне такое спокойное и довольное выражение, что ему жалко стало возвращать его раньше времени к мучительной действительности.
Андрей оделся, заставил себя съесть кусок хлеба и тихонько вышел на улицу.