Но Сикст Философ прекрасно понимал этот язык и не уставал переводить Андрею слова скифов, восхищавшихся одним только видом апостола: «Облик наш как у неразумных плотоедов, и мы целиком дикие, а вот у тебя лицо прекрасное, благообразное, светлое, и платье светлое, и ноги твои, руки и пальцы сложены соразмерно. Убелена голова твоя, и на бороду приятно смотреть, а голос у тебя как пение флейты или звук кифары. Поэтому-то мы и стыдимся самих себя. Твои вот зубы прикрыты губами, а наши зубы как у кабанов или как у слона». Слова же Андрея, обращённые к ним, Сикст переводил с большим трудом, а иногда вообще отказывался это делать, объясняя, что в языке местных скифов нет таких слов, которые бы точно смогли передать смысл его речи.
— А есть ещё другие скифы, с иным языком? — удивлялся Андрей.
— Конечно есть. Это ведь только вы зовёте их скифами, а на самом деле — чем дальше на север, тем больше языков, которые вовсе не похожи друг на друга.
— И ты все их знаешь?
— На которых говорят вдоль Янтарного Пути, те знаю. А мы по одному из его ответвлений и пойдём, по восточному, вверх по великой реке Борисфен, как вы её зовёте, а по-нашему — река Данапр. Здесь у меня есть знакомый лодочник, он ходит под парусом прямо в его устье, к городу Ольбия. Это последний греческий город.
— А есть ли там иудеи? — с надеждой спросил Андрей.
— Куда ж без них! Но задерживаться там опасно. Сейчас город во власти разбойников гетов, они нас с тобою живо продадут куда-нибудь за Истр, а снова в рабство я, прости, не хочу.
Море выдалось на редкость приветливым, а ветер — попутным, и скифский кормчий всего за день довёз путников до острова Борисфен, где стояли шатры загорелых людей, с утра до ночи рывших глубокие ямы в поисках золота. Но, повстречав там своих старых приятелей со странными именами Зубр и Гегемон, кормчий так напился с ними вина, что Сикст не мог его растолкать к утру следующего дня.
— Вставай, Палак! — кричал он ему прямо в ухо. — Будь же ты проклят семью богами до седьмого колена! Чтоб тебе твоей Вонючей Гавани вовек больше не видать, чтоб тебя поймали геты и повесили на дубу за яйца. А знаешь, что делается после смерти с такими пьяницами, как ты? Они пьют и пьют солёное море, и снова пьют, потому что оно солёное, а потом просцаться не могут, потому что им там всё крепко-накрепко зашивают тюленьими жилами, а ещё глаза замазывают волчьим дерьмом, а в нос запихивают мышиное сало, чтобы поджечь его, если задёргаешься. Вот что тебя ждёт.
Палак только пробормотал:
— Брешешь, выродок ты римский, раб шакалий, лягушачий сын, курицын племянник… — и снова погрузился в мертвецкий сон.
— Вот так всегда на Борисфене!.. — вздохнул Сикст и обратился к Андрею: — Не может не напиться здесь ни один из моих знакомых перевозчиков. Обычай, что ли, такой. Или место заколдованное. Расколдуй его, пожалуйста!
— Я не колдун и не творю чудес. Все чудеса — по воле Господней.
— Так пусть твой Бог изволит, раз Ему нужно, чтобы ты двигался дальше.
— Не могу я требовать — лишь молить… — И Андрей пал лицом на землю, неслышно молясь неведомому для Сикста Богу.
Сикст никогда не видел ничего подобного и решил уже, что на Борисфене они застряли надолго, с досады пнул лежащего над береговым откосом Палака — и тот вдруг, что бревно, покатился к морю. Когда Андрей и Сикст спрыгнули к нему, то увидели, что Палак барахтается на мелководье и никак не может встать, ибо вместо ног у него теперь извивался настоящий рыбий хвост, покрытый блестящей зелёной чешуёй! Чуть приподнявшись над водой, он что-то промычал на скифском языке, и глаза его были полны слёз, а когда воздел руки, то все увидели, что между пальцами на них натянулись тонкие перепонки.
— Чего он теперь хочет? — спросил Андрей.
— Чтобы ты расколдовал его обратно в человека.
— Пусть молит о том Господа Иисуса, истинного Христа! А коли хочет узнать о Нём, то я расскажу, но по пути к великой реке Данапр. Садись к нему на спину, брат мой Сикст!
И вот оба уселись к этому полускифу-полурыбе на спину, крепко сжав ему ногами костлявые бока, и Палак быстрее самой стремительной галеры поплыл от острова на восток, к широкой дельте великой реки Данапр. Андрей никогда не видал такой огромной реки, и, если бы не берега, казалось бы, что это море, которое течёт всегда в одну сторону. Возможно, Нил и полноводнее, но о нём Андрей был только наслышан, а в сравнении с его родным Иорданом любая большая река поражала обилием пресной воды и могла соперничать даже с реками Эдема: их он представлял себе гораздо более скромными. Но почему же окрестные земли похожи скорее на пустыню? Где цветущие сады? Где плодоносные поля и виноградники? И где же, наконец, жители этой величественной равнины?
Словно прочитав по смятённому лицу Андрея его мысли, Сикст Философ стал рассказывать о землях по берегам Борисфена:
— Не думай, Андрей, что здесь никто не живёт. Просто жизнь здесь тяжела, особенно зимою, когда весь Данапр, да и все прочие реки скованы льдом, и таким толстым, что по нему идут целые возы, запряжённые волами, даже не идут, а скользят как по маслу. Вокруг же всё-всё засыпано снегом. Видел ли ты когда-нибудь снег?
— Конечно видел. Только в наших краях он долго не лежит, тает быстро, кроме гор Ливана.
— А здесь он покрывает холмы и равнины на несколько месяцев, да что месяцев — полгода может лежать, и никто в это время не сеет и не жнёт, а скот, если съедает весь запас сена, голодает до смерти, так что некоторые скифы предпочитают впадать в зимнюю спячку. Вот поэтому они и делают по весне набеги на южных своих соседей, и не только скифы-кочевники, но и скифы-пахари, также есть скифы лесные, болотные и луговые, а ещё скифы, живущие на деревьях, как птицы в гнёздах, и по рекам на бобровых плотинах, и скифы, которые вырубают себе пещеры прямо в снегу, едят сырых оленей и вытапливают тюлений жир. Мимо последних нам придётся пройти побыстрее, потому что они ловят чужеземцев, делают из них чучела и заставляют сторожить свои снежные хижины. Я видел у них пару болотных скифов, высушенных и набитых соломой: они стояли, раскрыв зубастые рты и с поднятыми руками, ибо их хозяева верят, что те именно так, а никак иначе лучше всего отгоняют злых духов. Да и добрых тоже. Снежные скифы вообще не любят духов. Никаких. Совершенно бездуховные существа. Я даже думаю, что они вовсе не люди, а помесь белого медведя с дикой женщиной…
И вдруг до сих пор молчавший Палак, на котором всё ещё сидели Андрей и Сикст, покачиваясь на волнах, — вдруг этот протрезвевший скиф заговорил, причём даже не по-гречески, а на чистейшем арамейском языке:
— Помилуй меня, блаженный Андрей! Я довезу вас на спине до верховий этой великой реки, и только тогда можешь меня расколдовать, а пока я готов служить вам верным судном, иначе как вы против течения поднимитесь до волока?
Подивившись чудесам, которыми усеял его путь Господь, Андрей с благодарностью принял службу Палака, и они продолжили свой ход вверх по Данапру. Андрей распевал псалмы и рассказывал своим скифским братьям о Христе Иисусе, Палак ловил рыбу (теперь у него это прекрасно получалось), а Сикст запекал её в углях на берегу. Так через несколько недель чудесного плавания, миновав и крутые излучины, и опасные пороги, через которые Палака приходилось перетаскивать на себе по берегу, и острова, населённые хищными зверями, достигли они одного места, где над рекой вздымались высокие холмы, и заночевали там. И приснился Андрею юноша в Херсонесе, который читал ему какое-то сказание на скифском языке, и сказание это было о нём, об Андрее, и Андрей почему-то всё понимал:
«Когда отучил Андрей в Синопии и пришёл в Херсон, то захотел он пойти оттуда в Рим, потому что близ Херсона было устье Данапрское…»
«Но ведь я не прямо из Синопы пришёл к вам в Херсонес, о юноша. Нет, путь мой лежал через горы Кавказа, через Боспор Киммерийский и Феодосию», — возражал ему Андрей, также по-скифски.
«Не важно, — отвечал юноша, — здесь написано, что прямо из Синопии, и вошёл ты затем в устье Данапрское, и пошёл вверх по реке, и встал однажды под горами на берегу…»
«Где же тут горы? — удивился Андрей. — Так, холмы по сравнению с горами Ливанскими».
«Не важно. Здесь написано, что горы. А на тех горах будет построена Субботняя крепость».
«Почему Субботняя? Разве в Скифии есть иудеи?»
«Будут».
«И много?»
«Все утерянные десять колен Израилевых!»
«И что же в той крепости?»
«Она появится позже. Но ты уже тогда знал об этом и благословил её. Проснувшись, ты сказал своим ученикам…» — и тут Андрей действительно проснулся и, увидев, что ни Сикст на берегу, ни Палак, плескавшийся на отмели, уже не спят, воскликнул:
— Видите ли эти горы?
— Видим, учитель.
— Воссияет на них благодать Божия. Быть тут граду великому, и многие храмы будут в нём воздвигнуты! — сказав так, Андрей распростёр руки и благословил окрестные горы и могучий Данапр. Затем он увидел на берегу два удивительно ровных бревна — одно длинное, другое покороче, и велел своим ученикам поднять их к нему наверх. Там они связали из этих брёвен крест, который тут же и водрузили на вершине холма, крепко вкопав в землю и обложив камнями.
Выше того места, которое благословил Андрей, Данапр становился всё более извилистым и узким, и окружали его уже одни только леса — густые, мрачные, безлюдные, лишь изредка выходили из них на берег реки олени размером с верблюда, с большим отвислым носом и длинной бородой, своими широкими и раскидистыми рогами, похожими на плуг, задевали они верхушки деревьев. Андрей сначала подумал, что это скифский верблюд, и указал на него Сиксту:
— Смотри, разве не могут приручить скифы этого лесного зверя, чтобы ездить на нём в далёкие южные страны?
— Этого зверя приручить нельзя. Он очень пугливый, медлительный и глупый, а ещё у него очень хрупкие ноги, и он вечно застревает между стволами поваленных деревьев. На нём далеко не уедешь, особенно по степи. Зато у него очень мягкая кожа, из которой лесные скифы делают себе штаны. На мне самом сейчас такие. А вот погляди на этих диких быков, — и Сикст показал на другой берег, — охота на них тяжела и опасна, но потом есть такого гиганта можно целый месяц, столько в нём мяса!