Лист 20
В Городе людоедов. Апостол Андрей и семь бесов. Лист 21
В Городе людоедов. Апостол Андрей приказывает статуе извергнуть воды. Лист 23
Изгнание змея из урочища Давкома близ Никеи. Лист 47
Исцеление бесноватых близ Никеи. Лист 50
Апостол Андрей поставляет Стахия во епископы Византия. Лист 69
Апостол Андрей водружает крест на горах Киевских. Лист 72
Исцеление Максимиллы. Лист 74
Беседа Максимиллы и Эгеата.
Апостол Андрей наставляет Стратокла и братьев. Лист 79
Мучение перед Эгеатом. Лист 85
Распятие апостола Андрея. Лист 88
Погребение апостола Андрея. Лист 92
«Тут лежат мощи апостола Андрея»
(храм Святых Апостолов в Константинополе?). Лист 93
Отец Андрей фыркнул в ответ:
— Странное у вас, москвичей, представление о научной этике… Конечно, я считаю, что оба этих предания не противоречат летописному рассказу, а потому могут быть вполне достоверными. Грузино, оно же Друзино, лежит на полпути от Новгорода до Ладоги вниз по течению Волхова. Почему бы апостолу Андрею не остановиться там и не благословить окрестности? Что в этом дурного-то? Тем более как иначе объяснить название Друзино? Ведь крест он там во-дру-зил\ То же и с Валаамом: откуда, скажите на милость, у острова на Ладожском озере такое ветхозаветное имя? А ведь Ладожское озеро тоже было у Андрея по пути в Балтику!
— Что он там забыл? — выкрикнул Никифоров, давясь от смеха.
Председательствующая снова призвала зал к порядку. Со следующим вопросом поднялся въедливый питерский историк — Федя Ризоположенский:
— Оставим пока в стороне вопрос о реальности проповеди апостола Андрея на берегах Днепра и Волхова. Меня же интересует вот что: каким временем вы датируете появление сказания об Андрее в русской летописи?
— Самым ранним, — уверенно отвечал отец Андрей.
— То есть вы считаете, что оно было уже в Древнейшем летописном своде 1030-х годов, разделяя тем самым точку зрения Игоря Сергеевича Чичурова?
— Да, в Древнейшем. Но совершенно очевидно, что это предание присутствовало и в более ранних летописях.
— Ну, о более ранних вы уж поосторожней… А что вы в таком случае думаете о недавно высказанной гипотезе иеромонаха Ампелия Симонопетрита?.. — Но Ризоположенский не успел договорить, в чём же состояла эта гипотеза, потому что отец Андрей подскочил как ужаленный.
— Вот она, цена вашей учёности! — завопил докладчик. — Знаете ли вы, что такое этот ваш отец Ампелий?! Думаете, почему его нет на этой конференции? Кто вывел его на чистую воду? Сначала он решил, что самое древнее житие апостола Андрея — еретическое, потом сам впал в ересь, потом я выяснил, что он тайный агент Ватикана. Представьте себе!
Тут зал окончательно всполошился. Кто-то требовал лишить отца Андрея слова, кто-то — вывести его вон из музея, кто-то — вызвать «скорую помощь». Впрочем, последнее — скорее для немецкого профессора, которому действительно стало плохо. Но отец Андрей не унимался и кричал, когда его пытались увести:
— Ваш любимый Ампелий — папский шпион! Это я сообщил куда следует, чтоб его не пускали в Украину, я! А сейчас он вообще арестован! Потому что он крал рукописи афонских монастырей! Православные рукописи! Для Ватиканской библиотеки!
Когда отца Андрея наконец вывели под руки из зала прибежавшие с балкона дюжие археологи, секретарь конференции, строгий севастопольский юноша с усиками, сообщил, что в словах обезумевшего батюшки есть доля правды, что отца Ампелия действительно не пустили на территорию Украины, о чём музей был уведомлён министерством закордонных справ. Но какова была дальнейшая судьба отца Ампелия, в Херсонесе уже не знали. Арестован он или это уже бред Епифанцева, пока никто не мог сказать. Разразившийся скандал так и сорвал заключительное пленарное заседание, хотя и не отменил долгожданного фуршета, куда Гриша, впрочем, не пошёл, сославшись на усталость.
Для него припадок отца Андрея, равно как и известия об афонском товарище стали настоящим ударом. Но не самым страшным за этот день. Вернувшись к себе в финский домик, он в очередной раз проверил электронную почту, надеясь обнаружить там долгожданное письмо от Нины, — и вот оно, это письмо:
«Дорогой Гриша!
Прости, что так долго тебе не отвечала. Ты мне действительно стал очень дорог, настолько, что я не сразу собралась с мыслями написать тебе о новом повороте, который я решила совершить в своей жизни. Только не вини себя в том, что я сейчас принимаю такое решение. Это именно моё решение.
Дело в том, что в Петербурге я нашла то, что давно и отчаянно искала, — истинно христианскую общину, где нет места ничему земному, особенно земной любви, — одно лишь чистое и неземное служение Богу и науке. Ты догадываешься, о ком и о чём я. Эти люди — не только крупные учёные, но и настоящие христиане, целомудренные и бескорыстные.
Возможно, и ты решишься присоединиться к нам. В любом случае тебя рады видеть здесь, зовут к сотрудничеству с журналом.
Мы непременно будем ещё видеться на конференциях, и я надеюсь, наша научная переписка не иссякнет.
Прими это как должное.
Твоя Нина Т».
ЧАСТЬ СЕДЬМАЯВ ПОСЛЕДНИЙ ПУТЬ НА ЗАПАД
Утром праздничного дня на большаке было совсем мало народу, и неудивительно, что немногочисленные путники сбились в одну кучку прямо на первой большой станции, у Седьмой мили. Оттуда они пошли на запад уже вместе. Собственно говоря, их было-то всего четверо.
Из них выделялся огромным ростом, не меньше четырёх с половиной локтей, и рыжими космами крестьянин с Халки-дики, поклонявшийся в Константинополе святыням, но срочно вызванный домой вестью о болезни матери.
— Ночевал в галереях при храмах, даже у Святого Диомида, только ничего удивительного со мной не случилось, — смеялся он, намекая на всем известную историю воцарения своего соотечественника Василия Македонянина.
Напротив, весьма малорослым и щуплым был другой спутник, по виду мелкий чиновник или торговец средней руки, болтавший без умолку с характерным италийским или, даже скорее, сицилийским акцентом. Наибольшие подозрения внушал третий спутник — чернявый бродячий монах с горбатым носом и жёстким, каким-то гортанным выговором: таких много было переселено из Анатолии и Армении во Фракию, и много среди них оказывалось еретиков-павликиан.
Спутники добродушно шутили и весело болтали между собой, но Никита не участвовал в их беседе, а просто шёл вслед за ними, поражаясь тому, как перевернулась его жизнь за один лишь день. Ведь вчера он ещё и помыслить не мог, что уйдёт налегке из единственного на земле Города в неизвестную даль. Как же так случилось? И теперь, на унылой дороге, в обществе простецов, с которыми и поговорить-то было не о чем, все события последнего дня были прокручены Никитой в памяти, словно свежеисписанный свиток, и наконец упорядочены, как расставлял он книги на библиотечной полке — каждую на своё законное место, откуда её можно было безошибочно взять даже в кромешной тьме.
…Свеча догорела только к утру, и расплавленный воск стал капать на стол, залив уголок папируса и рукав платья. Никита проснулся, впрочем, не от этого, а от смутного шума за окном. С трудом открыв глаза, он обнаружил вокруг себя сумерки и сначала было подумал, что Великий город уже пробуждается к новому дню. Ему захотелось есть, он открыл дверь и хотел было спуститься вниз, в церковь, чтобы после утрени пойти на трапезу с братией, но навстречу ему уже поднимался раскрасневшийся от морозца Парфений, с большим блюдом в руках.
— Садись поешь, — засмеялся он. — Небось совсем тут оголодал.
— Что, утреня уже отошла? — растерянно спросил Никита.
— Уже и вечерня отошла. Заспался ты, брат: так и захрапел за столом, а я тебя уж не стал будить. Да и сам-то я вернулся только под утро: позвал меня игумен подновить ему платье для сегодняшнего обеда у императора. Не знаю, какие у тебя были для меня вчера новости, но мои вести, боюсь, поважней и пострашней твоих.
— Что же за беда стряслась? — спросил Никита, беря с блюда вяленую чёрную маслину из загородных монастырских угодий.
— Знаю я всё только со слов игумена, но что он говорит — говорит дело. Он сам, как бы это сказать, вхож куда надо, за ближним столом сидит… Слышишь, уже и народ на улицах гудит… В общем, сегодня на пиру в канун Сретения Господнего, на память святого Трифона, — во Влахернах было дело — ну вот, император в конце трапезы и говорит патриарху, ей-богу, так и говорит, поверь мне, как своими ушами слышал: «Доколе, владыка, задержки? Доколе, — говорит, — ложные посулы и пустые обещания? Доколе лживые, тобою вымышленные заботы? Ты дал мне знать, более того, ты сам сказал, чтобы я в праздник освящения Новой церкви пришёл и совершил вход вместе с тобою. Но, не зная ещё воли патриарших престолов и прежде всего заботясь о тебе, я медлил, боясь — если говорить твоими же словами — возмущения твоих сотоварищей против тебя. Когда впоследствии и они проявили попечение, ты обещал допустить меня в день Преображения Господнего. Затем, вновь отложив, обещал допустить нас в церковь на праздник Рождества Христова. И на этот раз оказалась бесплодной наша попытка: ты унизил и опозорил меня у самых царских врат в то время, как все там были — и священный чин, и весь священный синклит. В их присутствии ты извинялся передо мной и обещал допустить меня в день Богоявления. Затем, когда и он наступил, ты повёл себя так же и даже ещё хуже, отвергнув то, что в святом храме изрёк твой язык. Какое унижение ты нам причинил, ты и сам знаешь, ибо был при этом.
Но тщетно ты придумываешь предлоги и стараешься скрыть от меня своё коварство! Сколь злокозненным ты всегда был, я знаю по годам общего нашего учения. Объясни же мне, как это ты, прежде обещав допустить меня в храм, теперь медлишь и чинишь этому препятствия!»