Длинный встает со своего места и подходит к Кириллу.
— Никак, Кирилл? А?
Кирилл сидит не двигаясь и не поднимает головы.
— Кирилл! — еще громче восклицает длинный.
Лысина Кирилла опускается еще ниже, он униженно кивает головой, и мутная слеза повисает на его простуженном носу.
В заводи ручья, что бежит под стенами монастыря, стоят наполовину заполненные водой дубовые бочки. На берегу рдеет костер, в котором калятся огромные камни. Ветер осторожно дышит на звенящие красные угли.
Дурочка собирает по кустам сучья. Она и широкой рубахе, с огромным выпирающим животом, который мешает ей нагибаться, и около каждого сучка блаженной приходится присаживаться на корточки. Она на сносях.
Осторожно повернув в огне тяжелый раскаленный камень, Андрей подсовывает под него кузнечные щипцы, потому что камень большой и его нельзя ухватить как следует, а можно только подцепить снизу, как лопатой. Изогнувшись от напряжения. Андрей медленно приподнимает его над костром и осторожно пятится к бочке, еле сдерживая дрожь в руках, делает первый шаг, потом еще один и еще, затем, стараясь делать как можно меньше движений, поворачивается спиной к костру и двигается к бочкам, стоящим шагах в десяти от него, но расстояние это становится непреодолимым, потому что, когда Андрей подходит к бочке, камень соскальзывает и, удовлетворенно зашипев, скатывается в ручей. Андрей возвращается к костру, и все начинается сначала.
А дурочка тем временем живет своей замкнутой и сосредоточенной жизнью. Она запихивает в бочки кусты можжевельника, который, обваренный кипятком, так хорошо отмывает подернутые плесенью скользкие днища. Круглое лицо блаженной, покрытое родильными пятнами, похоже на лицо ребенка, которое мгновенно отражает все ощущения и чувства, порожденные окружающим миром. Вот она обращает взгляд к небу и с деловитой серьезностью следит за полетом летучей паутинки до тех пор, пока не теряет ее из виду, затем с озабоченным видом трогает обеими руками живот, приоткрыв пухлый рот и склонив голову набок, прислушивается некоторое время к самой себе, светлеет лицом и уходит, не замеченная Андреем, который трудится над последним камнем.
После обеда встают из-за стола отяжелевшие иноки Андроникова монастыря и, крестясь, выходят из трапезной. Гремят отодвинутые лавки, и посуда на столе отзывается жалобным дребезжанием. Только длинный худой инок еще остается сидеть на месте и, неподвижно уставившись в стол, думает о чем-то, ковыряя в зубах. Впрочем, глядя на его лицо, трудно поверить, что какая-нибудь мысль может посетить его в это тяжелое послеобеденное время.
Наконец и он покидает свое место, и стол остается стоять уставленный грязными мисками, чарками, заваленный костями, хлебными корками, недоеденными огурцами, и зеленые осенние мухи, звонко жужжа в душном воздухе, летают над разрушенным столом, подобно воронам над полем брани…
— Владыка, отец! Кирилл вернулся! — подойдя вплотную к игумену, благословляющему богомольцев, громко шепчет длинный. Ко входу в собор со всех сторон стекаются чернецы и прихожане. Кирилл падает перед игуменом на колени.
— Прими, владыка, под крыло свое раба божьего, непутевого, заблудшего Кирилла.
Настоятель жестко улыбается:
— Уходил, не спрашивался! А теперь обратно? Не понравилось? Нет, брат, шутишь! Не приму!
Кирилл опускает голову и еле слышно сипит:
— Господи, за что же все это…
— Ты же в вертеп разбойничий обратно просишься! — злится игумен. — К торгашам да корыстолюбцам! Думаешь, старый я, так уж и забыл? Прочь уходи, откуда пришел! Нету места для тебя!
— Не томи, владыка, ради господа бога, — в отчаянии шепчет Кирилл. — Нету правды в мире, бес попутал. Не могу больше грешить изо дня в день. А без этого нельзя в миру! Грех вокруг, нечистота! А нищета-то какая, господи! Прими, отче, покаяние мое, денно и нощно ноги целовать буду! — Кирилл пытается обнять ноги старца, по тот отталкивает блудного.
— Говорить ты всегда был горазд. Не разжалобишь.
— Ах, отче, отче! Если бы знал ты, сколько горя я вытерпел, сколько зла я вынес… — говорит Кирилл с такой болью и отчаянием, что у стоящих вокруг иноков подкатывает к горлу. — Простил бы ты меня, а я себя никогда не прощу! Если бы знал ты, кем я только не был! И жнец, и швец… — Еще минута, и, кажется, Кирилл разрыдается. — Даже скоморошить пришлось… заставили, ироды…
Игумен решительно поворачивается, не оглядываясь, спускается по ступеням вниз и идет через двор. В наступившей тишине повисает судорожный вздох Кирилла.
— Не передо мной виноват, перед господом! — вдруг, остановившись, кричит игумен. — Оставайся. А в искупление грехов своих святое Писание пятнадцать раз перепишешь! Келью покойного отца Никодима займешь!
— Спасибо, господи! Спасибо! — кланяется в землю Кирилл. — Я вам, братцы, все… Я же всему научен… и врачевать, и коновалом… А отец-то Никодим! Царство ему небесное! Я ж ему бельишко стирал…
Кирилл в сопровождении длинного монаха входит в трапезную. Широким жестом длинный раздвигает грязную посуду посреди еще не убранного стола.
— Садись, брат, я сейчас. Принесу тебе чего бог послал. — И он выходит, оставив Кирилла одного перед разрушенным столом.
Кирилл вздыхает, оглядев знакомую трапезную, берет чью-то недопитую кружку, сливает в нее квас из нескольких других и садится за стол, в немом благоговении изучая щедрый беспорядок, радующий глаз блудного сына.
В деревню, расположенную неподалеку от Андроникова монастыря, пронзительно визжа рассохшимися колесами, въезжает старая телега, на которой сидят две девчонки, женщина и коренастый парень лет двадцати пяти. Все покрыто пылью — и одежда, и жалкий скарб, и осунувшиеся лица путников. Впереди идет чернявый мужик, настороженно поглядывая по сторонам. Костлявая лошадь еле плетется, уныло опустив голову и не обращая внимания на окрики и понукания.
Чернявый останавливается у крайней избы.
— Есть кто дома?! — кричит он. — Эй, хозява!
Никто не отвечает. Мужик входит во двор. Никого. Слабый ветер шевелит солому ободранной крыши. За распахнутыми воротами хлева чернеет пустота.
Мужик пересекает дорогу и, отворив калитку, входит во двор напротив. Но и там ни души.
— Я же говорил, — спрыгнув с телеги, злится коренастый.
Чернявый мужик кидается к запертым воротам крайней избы. Наваливается плечом. Ворота поддаются, и он входит во двор. Стая крыс бросается врассыпную, шурша истлевшей соломой. У забора, облепленный роем мух, валяется дохлый пес. На шее у него цепь, конец которой прикован к столбу. Прикрыв за собой ворота, мужик выходит со двора.
— Ну что? — спрашивает от телеги парень.
— Так я и знал, — злится чернявый.
— Поехали. Я же говорил: ушли все.
— Обманул все-таки… — бормочет чернявый и потерянно бредет через дорогу.
— Ладно, поехали дальше. Ты чего там? — зовет парень.
— Погоди, может, еще…
Посреди пустой избы, на полу, держась за живот, выпирающий горой, лежит блаженная и жалобно стонет. Рядом с ней, не зная, чем помочь, и беспомощно опустив руки, стоит Андрей. Болезненная судорога пробегает вдруг по ее телу, дурочка широко открывает сухие, полные страдания глаза и кричит, как раненое животное, низким, хриплым голосом.
Андрей в ужасе бросается вон из избы и в дверях сталкивается с чернявым мужиком. Тот испуганно шарахается в сторону.
Из избы раздается вопль роженицы.
— Чего это? — испуганно спрашивает чернявый.
Андрей некоторое время умоляюще смотрит ему в глаза и скрывается. Мужик идет за ним.
В избе никого нет. Андрей, словно в лихорадке, мечется по горнице, заглядывая под лавки, за стол, в темные углы. Чернявый смотрит на него, как на помешанного. Вдруг душераздирающий вопль раздается из хлева. Монах взглядом зовет за собой мужика и бросается на крик.
— Эй, Дарья, Леха! Давайте сюда! — доносится из дома. — Дарья!
Баба слезает с телеги, отряхивает с юбки пыль и входит в дом. Нагнув голову, она проходит в низкую дверь хлева и останавливается около роженицы.
— Э-э-э… Что же это ты, голубка? — понимающе говорит Дарья и встает около нее на колени. — Ничего, сейчас мы тебя… — она кладет ладони ей на живот. — Ишь, как прыгает!
Дурочка тихо стонет.
— Тимофей! — кричит баба вслед мужу, скрывшемуся в избе. — Холстину принеси! Слышь?! И воды согрей!
— Какую холстину? — отзывается Тимофей.
— У девок в изголовье!
В дверях появляются пятилетняя Машка и тринадцатилетняя Катька — дочери Дарьи и Тимофея.
— А вы чего здесь? — сердится мать. — А ну ступайте отсель! Отцу помогите лучше!
Андрей подпирает шестом щит, которым закрывается отверстие в крыше — для дыма. Машка не сводит глаз с инока. Старшая же стоит у порога и прислушивается к стонам, доносящимся из-за двери.
— Как сердце чувствовало, зря уходим, — сокрушается Тимофей. — Да-а… Обманул нас Семей! Сукин сын…
— А я тебе говорил, брешет он? Говорил? — развалившись за столом, язвит Леха.
— Под Москвой, мол, легче голод! Легче…
— Что теперь делать?.. — бормочет Леха. — Пожрать на дорогу где достать?
— Может, в монастыре? Вон монастырь на горе, Андроников… Разве там попросить? — обращается Тимофей к Рублеву. — Как думаешь?
Андрей не отвечает.
— Дадут хлебушка в монастыре, если попросить? А? — повторяет Тимофей, присматриваясь к чернецу. — Ты, что ли, слышишь?
— Дадут, — иронизирует Леха. — Догонят, да еще добавят.
— Да он вроде глухонемой, что ли? Слышь, Лех! — обращается Тимофей к брату.
— А ты ему поленом по шее привари, может, услышит…
Андрей невозмутимо возится у очага, дует на угли. Вспыхивает огонь, и дым прозрачной струйкой поднимается к потолку.
— Застряли чего-то! — недоволен Леха. — Завтра поздно уж будет, вон за нами две деревни тащатся, как эти… голодные. А мы тут застряли! Долго еще с ней ковыряться-то будешь? — обращается он к появившейся в дверях Дарье.