— Это ты зря… — замечает Даниил неуверенно.
— А чего, — продолжает Феофан, — помру. Третьего дня ангел мне приснился. «Пойдем, говорит, со мной». А я ему: «Я и так скоро помру, без тебя…» Вот…
— А икону ту, что недописал, куда дел? Выбросил? — спрашивает Кирилл.
— Зачем выбрасывать? — вздыхает Феофан. — Капусту квашеную придавливал.
— А мы слыхали, ты прямо при народе пишешь? — спрашивает Даниил.
— А чего? Пусть смотрят, если нравится.
— А сегодня что же не пускают?
— Я бы пустил, да великий князь должен сегодня прийти смотреть. Мне все равно. Только когда князь приезжает, никого не пускают.
Грек снова вздыхает, смотрит вверх на узкие светлые окна и, хлопнув ладонью по неровной стене, тоскливо говорит:
— Светло здесь очень. И тесно!.. Вот что…
Вечереет. Словно выкованный из железа, стоит сосновый лес. В сквозном подлеске копошатся лесорубы — иноки Андрониковой обители и монастырские мужики. Раздаются глухие удары топоров, и в вечернем свете сеется морозная пыль.
У опушки рубят сосну Андрей и Кирилл. Смолистые щепки летят в снег. Вдруг Кирилл выпрямляется и, уставившись в одну точку, щупает живот.
— Больно что-то… Чего здесь, а? Живот, что ли?
— Съел чего-нибудь, — отвечает Андрей.
— А у тебя не болит? — болезненно морщится Кирилл.
— Да ты посиди, — предлагает Андрей, — может, и пройдет.
— А, ладно!
И Кирилл снова принимается за работу.
— Ничего, пройдет, — успокаивает его Андрей.
Некоторое время они работают молча.
— Если у тебя тоже заболит, — говорит Кирилл, — значит, вместе отравились. Дряни какой-нибудь съели.
— Рыбу, наверное, съел, которую старик твой вчера привез…
Кирилл неприязненно смотрит на Андрея и усмехается.
— Смотрю вот я на вас и не понимаю. Черствые вы какие-то. Жестокие… Хотя, может, это так и должно быть, не знаю…
— К чему это ты? — задумчиво спрашивает Андрей.
— Да так, ни к чему. Человека обидите, старика даже, и не заметите вовсе. И другие иноки, молодые, такие же, все одинаковые. В другое время мы жили. Вам легче.
— Мудришь ты что-то… — Лицо Андрея отчужденно, он уже давно слушает невнимательно и думает совсем о другом. — Мне сегодня ночью мать приснилась, — говорит он.
— Погоди, «мать», — взволнованно продолжает Кирилл, — и не мудрю я. Вот ты скажи честно, как перед богом…
Но Андрей не слушает, сердце его сжимает таинственное чувство приближения чего-то давно ожидаемого, что вызывает тревогу и надежду одновременно. Он вспоминает…
Вот Андрей-мальчишка прыгнул в холодное прозрачное озеро, дымные столбы косо опустились вниз, коснулись призрачного дна, осветив колеблющиеся водоросли; тускло сверкнув золотом чешуи, метнулся в сторону испуганный карась; медленно и ярко поднялась со дна струящаяся солнцем, водой и серыми тенями чистая песчаная отмель; длинный одинокий след двустворчатой раковины неожиданно пересекся с другим таким же и протянулся дальше, туда, где отмель почти соприкасалась с колеблющейся, как жидкое стекло, солнечной поверхностью озера, туда, куда плыл Андрей с открытыми в воде глазами, протянув руки, и где он догнал ее, осторожно вынул из песка и поднес к глазам, чтобы увидеть, как она спрячет свое нежное беззащитное тело между своими некрасивыми, судорожно сжатыми створками.
Потом он вспоминает, как они втроем стояли под дубком и шел дождь, как длинной чередой шли по полю женщины, совсем девочки, с припухшими губами от выворачивающих душу напрасных слез, и уже немолодые, с твердым ненавидящим взглядом, шли медленно, торжественно, объединенные молчанием и ожиданием казни, по очереди снимая платки, смотрели вперед бесстыдно и упрямо, медленно двигаясь друг за другом туда, где в тени возов сидел завоеватель и на деревянной колоде рубил бабам косы.
А потом он вспомнил, как летел на санках вниз, глаза слезились от ветра, от мелькания сверкающего снега, и весь откос был покрыт фигурками ребят и девчонок; черные деревья неслись навстречу, а за ними была белая пелена зимней реки с дорогой, наискось пересекающей слепящую поверхность, и черные отверстия прорубей, возле которых на коленях стояли бабы и полоскали белье; и ребячья куча-мала внизу, когда он, затормозив на середине реки, был засыпан искрящейся снежной пылью; и лохматая собака, вся в репьях, то с лаем прыгала ему на грудь, то старалась лизнуть в разгоряченное, смеющееся лицо девчонку, удачно выбравшуюся из свалки, затеянной мальчишками на скрипящем снегу, посреди реки.
И снова в памяти его возникает широкое поле, вокруг которого, еле сдерживая слепую тоску, стояли беспомощные и униженные мужики и глядели на своих женщин, идущих по мягкой глубокой пыли, нагревшейся за день, и косы бабьи и девичьи раскачивались в такт шагам, змеились справа и слева, вдоль упавших вниз рук, в которых были судорожно зажаты чистые платки, волочившиеся по дороге, а у телеги спиной к ним сидел иноземец с потной бритой головой и механическими взмахами немеющей от усталости руки наносил сверкающие на солнце сабельные удары.
И опять он под водой, где, точно связанные одной ниткой, скользнули в темноту испуганные серебряные мальки, туманная холодная глубина озера сопротивлялась, подталкивала, в глаза лезли волосы и плыли над головой; и покрытый мелкими блестящими, как ртуть, пузырьками раскачивался скользкий темно-красный стебель кувшинки, которую Андрей подтянул к лицу и некоторое время рассматривал сияющий под водой солнечным ореолом желтый туманный, гладкий на ощупь цветок, который медленно всплыл на поверхность воды, после того как Андрей решил отпустить его, и сквозь воду он увидел мутное, качающееся солнце и, оттолкнувшись от упругой воды руками, стал приближаться к нему, боясь, что ему не хватит воздуха, что он задохнется, что у него разорвутся легкие, и в этот момент вода всколыхнулась, раздалась, и с берега упал человек, одежда которого стала быстро чернеть, и мертвые раскосые глаза его были широко открыты, по течению дымилась кровь, сквозь облачко которой Андрей, судорожно открыв рот, пронесся, прежде чем схватить глоток животворного, теплого, пахнущего болотом воздуха. Татарин был убит стрелой.
…Откуда-то издалека до Андрея доносится угрожающий треск дерева.
— Пусти, я сам подобью! — слышится голос Кирилла. — Отходи! Отойди в сторону! — орет Кирилл. — Берегись! Ты что, одурел, Андрей!!!
С грозным шумом, разбрасывая черную хвою и подняв тучу снежной пыли, падает вековая сосна. Андрей, которого Кирилл в последнюю секунду выталкивает из-под падающего дерева, стоит, задумчиво уставившись под ноги.
— Ну, брат! — поражается Кирилл.
Медленно оседает снежное облако. Андрей молча поворачивается и идет вдоль поваленного ствола дерева, проваливаясь в глубокий снег.
— Ты что, Андрей?.. Андрей! — кричит ему вслед Кирилл.
— Я лучше могу…
— Лучше чего?
— Лучше…
— Чего лучше?
— Лучше Грека, Феофана.
— Побойся бога, Андрей. Грех это. Гордыня это…
— Господи… — вздыхает Андрей и закрывает лицо руками.
Кирилл исподлобья смотрит ему вслед. Андрей улыбается и уходит все дальше и дальше по снежной целине.
Он выходит на большую дорогу и останавливается на обочине. Мимо него движется огромный табун, окутанный теплым паром лошадиного дыхания. Лошади идут, устало покачивая головами, фыркая, уныло взрывая желтый снег дороги и задумчиво глядя на проплывающие мимо необъяснимые предметы. Андрей рассеянно смотрит на покатые спины лошадей, бредущих в полудреме бесконечной дороги, и о чем-то сосредоточенно думает.
— Садись, доедешь, — прерывает его размышления чей-то голос.
Андрей поднимает голову и видит улыбающегося богато одетого татарина верхом на взмыленном жеребце.
— Спасибо, дойду, — отвечает Андрей и, повернувшись, идет вдоль дороги.
Татарин трогает поводья и едет за ним. Некоторое время он следует за Андреем, потом догоняет его и молча едет рядом, касаясь ногой в стремени его локтя. Андрей идет, не поднимая головы и стараясь не обращать внимания на всадника.
— Устал, садись, — слышит Андрей настойчивое приглашение.
Андрей ускоряет шаг. Тогда тот начинает оттирать чернеца с обочины в нехоженый снег. Андрей сопротивляется незаметно и упрямо. Но стремя больно врезается в локоть, Андрей проваливается в снег, останавливается и поднимает на улыбающегося татарина полный трезвой ненависти взгляд.
— Садись, доедешь, — повторяет всадник.
Андрей медлит мгновение, потом решается и, размотав поводья оседланной серой кобылы, подуженной к стремени купца, садится в седло.
Некоторое время они молча едут рядом.
— Как тебе мои лошади? — спрашивает вдруг татарин.
— А я в них не понимаю ничего.
— Совсем ничего?.. Ну, чего молчишь?
Андрей не отвечает. Татарине упор рассматривает монаха, наслаждаясь его замешательством.
Андрей, покусывая губы, смотрит на занесенные снегом вечерние поля.
— Тебе Москва? — снова обращается всадник к Андрею.
— Мне недалеко. Монастырь Андрониковский.
— Татарская лошадь — хороший. — Ему очень, наверное, хочется поговорить после длинного путешествия в одиночестве.
— Твой земля — хороший земля. Богатый. В Москве лошадь дорого продам, — продолжает спутник. — Как думаешь?
— Не знаю… Продашь, наверное.
— Татарский лошадь — сильный лошадь, вкусный лошадь, — говорит татарин и, чмокнув языком, запевает сиплым голосом.
Андрей, покачиваясь в вытертом седле, глядит на грязную, как бузун[3], вытоптанную дорогу и никак не может понять, грустную или веселую песню поет татарин своим надтреснутым голосом. В тот момент, когда Андрей решает слезть с лошади и уже перекидывает ногу через луку седла, татарин обрывает песню и, ухватив его за локоть, цедит сквозь зубы:
— Сиди, сиди…
Мимо проплывают сиротливые под снегом поля, поломанные изгороди, взлохмаченные деревья с опустевшими на зиму гнездами. Андрей сидит, спрятав под мышки озябшие руки и глядя прямо перед собой злыми глазами.