Глава первая
1
Минуло семь лет.
На Великой Руси знойный июль 1375 года…
На берегу омута, в лесной глуши, устроившись под ветлами омшелой ели, Андрей Рублев писал лик Богородицы. Душно ему от смолистого аромата хвои. Бусинки пота на лбу – тряхнет головой, а бусинка покатится со лба по щеке, по бородке и упадет на икону, обозначив себя на краске водяным кружочком.
Над лесами пламенеют пурпурные шелка заката. Вода омута, отражая переливы солнечного пожара, как сковорода, раскаленная докрасна на углях кузнечного горна.
Омут лежит на дне оврага. Его склоны в завалах мертвых лесин. Болотная гниль осилила живучую древесину, свалила великанов в овраг, будто заслонила омут от людского глаза. Берега омута в болотных кочках, опушенных мхами и гривой осоки. Кудесница-природа украсила их россыпями бирюзовых незабудок. Но обманчива их красота – ступит человечья или звериная нога на это недоброе место, и скрытая под цветами трясина тотчас начнет жадно засасывать жертву, обманутую прелестью незабудок…
Этим летом Великая Русь жила в дымном смолистом тумане. Горели леса и торфяные болота. Все губила засуха. С весны дожди не кропили землю. Травы на лунах выгорали на корню. Хлеба и овсы стояли с пустыми колосьями. Деревья раньше осенней поры желтели и роняли листву. Высыхали реки, озера и болота, но этот омут не знал напасти засухи оттого, что в него сливали холодную воду бесчисленные роднички и ключи.
Русь истово молила Господа об избавлении от засухи. В церквах от дурмана ладана люди чувства теряли, а Бог был глух к мольбам и молитвам. А ведь Русь верит в его милосердие, о нем лопочут и попы с амвонов, и монахи. Молится народ и, не получая помощи, сетует только на себя, на свою греховность, из-за которой не может отыскать молитвами тропу к Божьему милосердию.
Мало кому известен омут в лесной глухомани. К нему нет даже тропинок на хвойных настилах. Во все стороны нет ни людского жилья, ни тележных дорог. Заслонили его от людей болота, да и сами люди не хотят в лесной глуши встретиться с нечистой силой. И все же завелась возле омута людская жизнь. И тот, кто ненароком отразится в его черном водяном зеркале, тот разглядит возле него потайную жизнь лесных людей, обосновавшихся среди бортей, шалашей, землянок и часовни, увенчанной крестом.
Прожиты Русью семь лет. Плечом к плечу с ней шла жизнь Андрея Рублева. Был он со всем народом. Делил его беды, горести, радости и ненависть. Только была у Андрея и своя цель. Он ходил по тропам и бездорожью, упорно искал по городам, сельбищам тот тайный монастырь, где укрылась от ханского вожделения боярыня Ирина Хмельная. Странствуя, Андрей находил разные следы горестных судеб, но не было среди них следа той, в ком для него так недолго жила радость жизненного счастья. Многое пережил и перечувствовал, многое повидал Андрей за эти семь страшных лет, за которые Русь обильно была полита кровью, когда негаданно воскресла в народе великая мощь, блеснули зарницы первого народного единства.
Андрей оказался не только сторонним свидетелем, но и участником всех событий.
Нынешней весной, продолжая свои странствия, Андрей заблудился в лесу. Он не сомневался, что сбила его с правильного пути нечистая сила. Вступив в лес, он наколол на сучок лакомство лешему – кусочек соленого сала, – но, видимо, этот выкуп показался ему малым, и леший заставил Андрея плутать.
Шесть дней и ночей Андрей кружил по лесу, натерпевшись всякого страха. Изголодался и, когда вконец выбился из сил, неожиданно набрел на омут и людское жилье.
Не по-хорошему приняли гостя лесные люди. С явным недоверием осматривали незваного пришельца, шагнувшего в тайну их жилья. Настойчиво выспрашивали о причинах прихода, неласково вызнавали, кто указал дорогу. Даже надавали добрых тумаков, оберегая свою лесную укромность. Андрея выручила из беды котомка, в которой нашли доску с зачином иконы, кисти и краски. Только тогда (да и то не все сразу) поверили гостю, что не со злом явился в их лесную жизнь.
Поверить Андрею поверили, что заблудился, но покинуть место их житья не дозволили. И, несмотря на его настойчивую просьбу, отказались вывести из глухой чащобы. До поры до времени Андрей вынужден был жить с ними, исподволь узнавая о причинах, по которым эти люди оказались в лесной нежити. Из доверительных разговоров Андрей узнал, что его новых знакомцев опасались бояре, купцы и в народе звали шатыгами, лихими людьми. На самом же деле это были черные люди, на плечах которых держится благополучие Руси. Все они – пахари, плотники, кузнецы, гончары, кожевники – расстались с ремеслами не по своей воле, ушли в лесную жизнь по горьким для них причинам, бежали чаще всего от боярского жестокосердия и властолюбия, от обид, причиненных купцами, от жадности попов и монахов, неволивших работников непосильным трудом на монастырских землях. Все они насытили разум гневом и ненавистью изза унижения, причиненного им спесивостью князей, воевод, тиунов и татарских баскаков. Всем им стало тесно среди народа. Гнала их злоба с родных мест в леса, где перед ними не было ненавистной боярской парчи и холеных бород всяких иных притеснителей.
Но были среди лесных жителей и те, кого по праву называли «лихими людьми». В лесах были они смиренными и добрыми, но, выходя из чащобы, чинили разбой, оправдывая свои дела мщением за былые обиды.
Жили люди под охраной леса. Кормились его богатствами великими: зверем, птицей, ягодами, грибами, диким горьковатым медом и орехами. К черным людям леса милостивы, если обучаться жить по суровым бескомпромиссным законам природы.
Пишет икону Андрей, погрузившись в размышления, с вдумчивой осторожностью рука кладет на белизну залевкашенной доски краски, оживает под кистью взгляд на лице женщины, почитаемой за Мать Христа. Умиротворение и скорбь в глазах женщин, среди которых живет сейчас. Пишет он икону для лесной часовни. Верит, что лик Богородицы поможет людям молиться и вымолить надобный им для житья душевный покой. Пишет Андрей при свете солнечного заката, под говорливый шепоток родников, а в мыслях его творится чудо памяти, помогающей жить душе, опаленной горем.
Прошли семь мучительных лет разлуки с Аринушкой. Андрей всякий прожитый день начинает и заканчивает памятью о ней. И нет в его жизни дней, чтобы он забыл об утерянном счастье.
Хранится в Андреевой памяти все, что пережито им за эти годы, и живет он тем, что высвечивает смысл его настоящей жизни, помогает не терять надежды на то, что отыщет он монастырь-убежище Аринушки.
В тот приснопамятный для Андрея тяжкий год, покинув вотчину, он начал розыск боярыни и очутился в Коломне, подрядившись к купцу расписывать деревянную утварь.
Стоял август и застилал по утрам Оку белеными холстинами туманов. С утра до вечера, не расставаясь с суматошной шумихой городского торга, Андрей среди житейских сплетней узнавал правдивые слухи про жизнь Великой Руси. Торг не умолкал, люди на торге без устали рядили и гадали, будет ли новое нашествие на Русь или убережется она от новой напасти.
Нежданно разнеслась по Коломне страшная весть, что Мамай задумал сделать Русь покорной, возмечтав уподобиться беспощадному хану Батыю.
Слушала Коломна московских кметов, вещавших о войне. Попы в церквах поминали приказ московского князя о грядущем нашествии степняков. Шли татары на Русь, а навстречу им через Коломну рекой текло русское воинство, и по пути вливались в эту реку новые ратники из сословия черных людей, коим дорога любая пядь земли. Шло Коломной воинство под водительством князя Дмитрия и его верных воевод, чтобы преградой встать перед полчищами Орды на ее пути к Москве. Дивилась Коломна, что московское воинство сильно волей людей, готовых по примеру предков биться за отчизну. Гадала Коломна, в каком месте и как встретятся на этот раз сила Руси с силой ордынской конницы, ведомой Бегичем. Гадал древний город, холодея от мыслей, чем обернется для Руси новая встреча. Все знали, что еще никогда Русь не осиливала мужеством и бесстрашием татар, но, защищая себя, кровь лила без всякой жалости. Все знали, как страдала Русь от нашествий, сгорала в пожарах, словно свеча, теряла мужиков и женщин, которых уводили в свои земли победители.
Страшило Коломну, что Мамай доверил конницу Бегичу, испытанному в жестокости поработителю, ненавидящему Русь. Но ни Мамай, ни Бегич не знали, что у Москвы есть большая и разумная в стойкости ратная сила. Шла эти сила по Коломне и грудилась у переправ через Оку. Шло воинство молчаливо, с суровостью на лицах, спаянное единым помыслом – не дозволить врагам разорить городков и селений, что лежали на пути к Москве.
Всякий в воинстве, начиная с великого князя, понимал, что биться придется не с литовцами, не с дружинами рязанского князя Олега, а с доселе непобедимой татарской конницей, вытаптывающей копытами траву до корней, и что битва эта будет насмерть.
Верит воинство, что князь Дмитрий знает хитрое коварство Бегича. Князь беседовал с ним в Орде, углядев ненависть во взгляде его единственного глаза с желтым белком. Знает князь, что у Бегича много храбрых соратников, но на поле битвы он за всех думает один и приказы гонцам отдает нахлестами нагайки.
Удостоился увидеть проход воинства и Андрей Рублев. Взволновал его до озноба вид ратной силы. Охваченный всеобщим могучим людским порывом, Андрей, разжившись острым топором, влился в воинство, поверив, что способен биться с врагами за спокойную жизнь Руси.
Миновав Коломну, сила Руси туманным рассветом 11 августа 1378 года остановилась на холмах по берегу реки Вожи, слыша ржание татарских коней на противоположном берегу. Туман застелил берега и реку. Только к полудню высох он под солнечными лучами, и татары увидели за рекой воинство князя Дмитрия.
Смелостью московского князя, рискнувшего поставить на виду свою силу, Бегич удивлен, по его приказу ее сейчас сомнет, раздавит, втопчет в землю копытами татарская сытая конница. Татары нашли броды. Бегич приказал начать переправу. Кони со всадниками в кованых панцирях, осиливая течение, переплыли реку. С дикими победными воплями мчатся татары к холмам, засыпая их стрелами. Подобно шквалу Бегичева конница несется по полю к холмам, но на подступах к ним нежданно снижает стремительность натиска. Неподвижность московского воинства ошеломляет татар, привыкших побеждать одним устрашением. Происходит для татар непостижимое – русичи на этот раз не бегут в страхе от степных полчищ.
Битва началась, когда кочевники достигли склонов, в тот же момент навстречу им с холмов ринулась княжеская конница. Закипела сеча. Следом за конными дружинами с холмов потекла пешая ратная сила. Она шла на врага с криками, сметая его с пути. Шел в этом бурном потоке и Андрей Рублев, позабыв об опасности, крича во весь голос, взмахами топора крушил он спешенных врагов.
Воинство Дмитрия, осиливая, прижимало татар к реке, поверив в свою несокрушимость. Татар уничтожали мечами, вилами, топорами, секирами, рогатинами, с которыми привыкли ходить на любого зверя. Татары бросались в реку и тонули, запруживая телами быстрину ее течения. Тяжелые панцири тянули всадников ко дну. Дико ржали израненные кони, на все голоса вопили татары и русичи.
Только под вечер, когда враги бежали, впервые снемев от ужаса, побежденные воинством князя Дмитрия, стих накал битвы. Пали сумерки, ратное поле наполнилось стонами раненых. Обрызганный кровью, с кривой татарской саблей в руке, Андрей медленно отходил от пережитого ужаса. Словно во сне увидел он, как к шатру князя Дмитрия принесли тело мертвого Бегича, еще утром мечтавшего поставить перед собой на колени покорившуюся ему Русь. Запомнилось Андрею лицо князя Дмитрия – суровое, без кровинки, с плотно сжатыми губами. Это было лицо человека, пережившего на берегу Вожи первую победу воинства Руси над непобедимой Ордой…
На шелке неба блекнут краски заката, и сковорода омута остывает от раскаленности. Песня спугнула воспоминания. Была эта песня о лебединой верности, о которой так любят складывать песни. Все ближе и ближе песня. Вскоре, раздвинув еловые ветви, из леса вышли две молодицы и направились к омуту. Под их ногами чавкает болотная мокреть. Вдруг певунья обернулась и, увидев Андрея, перестала петь. Чтото сказала подружке, обе засмеялись и пошли в сторону Андрея. Не дойдя нескольких шагов, остановились, поклонившись в пояс, и певунья с улыбкой спросила:
– Не прогонишь? Может, и поглядеть дозволишь?
– Ежели охота, гляди.
– Соломонией крестили. А это Мелитина, сестрой мне доводится. Ты нашим людям Андреем обозначился? Мелитина, подойди. Видишь, дозволяет человек.
С удивлением Соломония рассматривала икону в руке Андрея.
– Очи у Матери Божьей по-живому глядят. Прохор, старец, не зря утрось сказывал нам про тебя, будто ты отмечен на сотворение икон. Прости Христа ради, что свиделись с тобой без твоего на то согласия. Прости, что не осилили бабьего любопытства. Пойдем, Мелитина!
Вновь обе в пояс поклонились Андрею и потерялись за еловыми ветвями, и только их покачивание напоминало о приходе молодиц…
2
Поздним вечером в лесной чащобности оживали шорохи, звериные и птичьи голоса, непохожие на дневные.
Темень непроглядная. Только во многих местах огни в кострах напоминают о людской жизни. Огни выхватывают из мглы то очертания лесин, то шалашей и землянок, но чаще всего причуды муравьиных куч.
Возле часовни тоже вспыхивало и притухало пламя в костре, высветляя в темноте очертания крыльца, украшенного кружевной резьбой. На свету сидят старец Прохор и Андрей Рублев. Лицо Прохора иссечено глубокими морщинами и похоже на кору сосны. Густо, как паутиной, оно оплетено седым волосом. Прохор донельзя худой, хотя в молодые годы был в хорошей силе, а теперь с первого раза и понять нельзя, как человек в таком теле жизнь носит. Прохор стар, но не одряхлел, хотя счет годам не ведет. Разум его светел и память крепка. Старость не торопится уложить Прохора на вечный покой, и живет старец с постным мясом на неломких костях. Прохор у лесных людей поводырь. Мудрость его, скупая на слова, неоспорима. Иной раз только взглянет на виновного, а у того язык во рту сухой. Андрей пришелся по душе Прохору. По его наказу Андрей украшает иконами бревенчатую убогость лесной часовни. Старец и молодой мужчина редкий день не палят костер и не ведут беседы. Говорит больше Прохор, а Андрей сохраняет в памяти все, что слышит про мудрость жизни. Старец любит вспоминать прожитое, вот и сегодня начал беседу с былого:
– Сам понимаешь, человече, бытье-то мое давненько мозолистыми пятками дорожную пыль приминает. Помню, как отроком слыхал про то, что князь Михайло Святой,[8] дав с Руси хану Узбеку добрый выход, получил из татарских рук ярлык на великокняжение в Тверском уделе. Многонько всякого содеялось при моей жизни. Всякие в уделах князья властвовали, и терпела Русь их скоморошьи погудки и выплясы. И с каждым новым князем, верь на слово, черным людям жить становилось все худее и худее. Будто и вовсе недавно сидел в Москве Калита Иван, сквалыга и склочник. А уж нынче его внук правит. Нонешний московский князь Митрий был бы всем хорош для Руси, ежели бы боярские загривки не жалел кулаком стукать да по наговорам бояр да монахов на черных людей не косился. Позабывал, что дважды черные люди, ратной силой одолев татар, его славой увенчали, особливо на Куликовом поле. Я то ведаю, какой кровью они ту победу добыли. Великой кровью! А бояре с монахами живо за это одоление супостата князя величать «Донским» стали. А князю надобно было сие одарение из уст черных людей принять. Заслугу его в том вижу, что в разброд людского разумения вселил сознание о слитности. Признаю, что многих князей уму разуму обучил для благости Руси.
– Ты, старче, и на Воже за Русь супротив татар стоял? – спросил Андрей.
– Нету! В ту осень зверем пораненный в лесу отлеживался. А на Куликовом помыл стариковские руки во вражьей крови. На Куликовом нельзя было не быть. За осиление над Мамаем Господь всем православным скостил самые тяжкие житейские грехи. Куликово поле! – Прохор, задумавшись, замолчал, а Андрей понял, что старик утонул в памяти.
Молчал Прохор долго, отмахиваясь рукой от комаров, и, не выдержав атаки насекомых, попросил:
– Подкинь, человече, на огонь лапника. Гнус жечь по-сильному зачинает.
Андрей выполнил просьбу старика. Огонь в костре, прикрытый свеженаломанными еловыми ветками, попритух, и поползли из него пряди седого дыма, пахнущие горячей смолой. В наступившей временной темноте старик и Андрей не видели друг друга. Прохор закашлялся.
– Давно ли, старче, лесом, как кольчугой, оборонился?
– То, человече, сбылось, когда седина зачала бороду белить. С меня подле омута людское житье началось. Я его изначалье. Из-за боярина я в лесу схоронился. Не загони меня сюда жгучая обида, я бы дельным человеком в народе был – до лесу-то кольчуги ковал. Большой грех у боярина передо мной. От его злой воли жизнь моя сгинула. Годами мне душу обида каленым железом жгла, обучая не прощать обидчика. Обучила. Не ходит больше боярин по Руси. Во весь рост лег в землю. Помог я кончить ему житье. Только не ведаю вот, простил ли меня Господь за содеянное. Но ведаю, что сам себя я простил, замолив грех волчьей жизнью. Утихомирил горестную совесть, и не напоминает она мне, что я душегуб. Мыслю, что бояре во всех бедах Руси повинны, – помолчав, сказал он. – По их разумению, по их лживой изворотливости татары нас оседлали. Не водится в боярстве единства для благости Руси, но у всякого из них водится только гольная забота о своем сытом житье да благе князей, коих из своей родовитости над народом в уделах сажают. Я, человече, от долгой житухи пристал малость. Всяких по благодетели князей перевидал и вдосталь нагляделся, как они с боярами, перед татарами изогнувшись в три погибели в поясном поклоне, живут. На карачках бы ползали, ежели бы черные люди их своей грудью, смелостью и кровью от татарских хваток не вызволяли. Я на монахов за одно с боярами в сердитости пребываю. Бог он Бог и не знаток для нас на небесах, а монахи на земле знатки, шибко знатки, ежели за веру Господню с нас мзду изымают.
Помолчав, Прохор продолжал:
– Ты, человече, слова мои слушай, а запоминай только дельное. Потому сердитость не всегда верностью оборачивается. О боярах с монахами сам не торопясь разберешься и сам, может быть, в лес схоронишься. На слово верь, что в лесу со зверьем легче тропинку житья затаптывать. Ты о Воже меня вопросил. Неужли был в той сече?
– Сподобился за Русь постоять.
– На Воже, человече, Русь первое чудо осиления над врагами явила, а на Куликовом поле его утвердила. Придет время, еще в каком месте вовсе врагов пришибет и скинет с шеи ненавистное ярмо. Вспомнишь меня. Поди, и ты немало слыхивал от людей про Куликово чудо?
– Я, старче, его с зачина до конца повидал. Был на поле. После в Андрониевом монастыре павших богатырей погребал. На том поле я со всей Русью Страшный суд видел наяву. Но вспоминать про него – господи упаси. Святой крови напилось Куликово поле при одолении супостата.
– Стало быть, оба на Куликовом поле выжили!
– Кровью судьба окрестила нас на дожитие.
– А все оттого, человече, что душу Руси не погубишь, потому она во всяком из нас.
Пламя в костре сожгло накиданный лапник и вновь высветлило ступени крыльца часовни. Прохор увидел за спиной Андрея подошедшую Соломонию.
– Ох и тихо ходишь, молодица. Понадобился тебе?
– Рябка принесла, испеченного в золе. Отведайте.
Соломония положила на пенек рябчика.
– Заботишься обо мне, ласковая.
– Дозволь Андрея спросить!
– Спрашивай.
Соломония, выйдя под огонь, прищурившись, спросила:
– Ты вепрей видал, Андрей?
– Доводилось.
– Тут недалече я доброго зверя выглядела. Может, пособишь осилить его?
– Пособник я в таком деле не бывалый.
– Обучу тебя. Пригодится. Дело нехитрое, ежели смекалка водится. Может, пойдешь?
– Пойду.
– Так я разбужу. Доброго тебе сна, дедушка.
Поклонившись, Соломония потерялась в темноте.
– Смелая молодица, – проговорил старик. – Слыхал, поди, пошто с сестрой осередь нас очутилась?
– Не слыхал.
– Тоже боярская воля зло содеяла. Татары у боярина дочь выглядели да и забрали, а он ее выменял на пригожесть девственных Соломонию и Мелитину.
– А кто ж их из неволи выкупил?
– Бежали из Орды да осередь нас схоронились.
– А зачем в мир из лесу ходят?
– Обида тоже обучает их не прощать обидчика. А на вепря сходи. Только сторожись. Зверь он, зверь…